Уровень A. Глава 11
«Гелендваген» неловко примостился на узкой улочке, где едва ли могли разъехаться два встречных автомобиля. Тем не менее вдоль обочины теснились кое-как припаркованные машины жителей окрестных домов. Черный внедорожник Погодина на этом фоне смотрелся вызывающе громоздким и привлекал к себе повышенное внимание. Благо Замятин сказал, что времени нужно всего ничего: минут пять-семь.
Сюда они прибыли, чтобы майор вернул Ирине Лаптевой ноутбук и телефон Лизы. Замятинский жигуленок на днях вышел из строя, и майор с печальным предчувствием отогнал его в автосервис, поэтому Погодин любезно предложил подвезти его до места. Тем более что, когда Рэй вернул технику девочки, все были в сборе.
Сегодня решено было собраться вчетвером, чтобы подвести итоги совместного расследования. Время выбрали полуденное: день субботний, солнечный так и манил выбраться на воздух пораньше. Встречались в центре, на летней веранде кафе.
– Ну вот, собственно, и всё, – сказал Рэй, когда пришло время прощаться. – Тайны разгаданы, миссия выполнена. Рад, что смог быть полезен.
Он протянул Замятину руку, и тот крепко пожал ее:
– Ты это… Рэй Менсон, прости, если что не так. – Немного смущенно сказал майор, и в горячем рукопожатии выразилось то, что он не смог сформулировать словами.
– Да ладно, что уж там, – всегда серьезное лицо нетсталкера озарилось улыбкой, которую Замятину в отличие от Мирослава довелось увидеть впервые. – Мы ко всему привыкшие.
– Спасибо, Рэй, – Погодин, в свою очередь, пожал поданную на прощание ладонь. – Я ваш должник, так что, если понадоблюсь, я к вашим услугам. И вообще, я надеюсь, не прощаемся. Возможно, как-нибудь приглашу вас выступить в университете с лекцией про неорелигии.
– Ну кстати, про университет. Меня так-то благодарить не надо, по-вашему? – Встрял Игнат.
– Тебя попробуй обойди.
– В общем, Мирослав Дмитрич, я согласен на автоматы по вашему предмету до конца обучения.
– Я бы с удовольствием, только вот переживаю, что у тебя, Тищенко, лицо треснет. Как я потом с твоими родителями объясняться буду? Поступил учиться мальчик целый, а закончил с треснувшим лицом. Так и засудить могут.
– Кругом произвол власть имущих, – пробурчал Игнат, цикнул, скривился. – Вы мне и за Катю спасибо не сказали, между прочим.
– За Катю тебе спасибо отдельное, – пробасил Замятин, пожимая ему руку. – Я, конечно, не педагог, оценок накалякать не могу, но считай, что должен тебе теперь. Сочтемся. И это, Катю, смотри, не обижай, маленькая она еще.
– Сам знаю. За нее можете не волноваться.
– Ну что ж, тогда расходимся, но не прощаемся. Спасибо за службу, – обратился майор ко всем присутствующим.
Несмотря на то что слова его прозвучали как финальный аккорд, сам он выглядел озадаченным. Для него, в отличие от остальных, эта история пока не закончилась, ведь самое сложное ему только предстояло – вернуть Ирине Петровне Лаптевой вещи дочери и сообщить ей об итогах расследования. На столе лежали гаджеты Лизы, которые привез на встречу Рэй, и Замятин смотрел на них так, будто не решался прикоснуться.
– Кстати, Рэй, теперь, когда история с Тихим домом себя исчерпала, чем займетесь? – Спросил Погодин в ожидании официанта со счетом.
– Ох, – выдохнул тот. – Займусь, пожалуй, самым прозаичным из всех доступных мне занятий: написанием компьютерных игр. Исключительно с целью заработка. Это, наверное, худшее, что может случиться с нетсталкером.
– А как же поиски истины?
– Истина, – Рэй хмыкнул. – Истина, наверное, всегда где-то рядом, но никогда не перед тем, кто жаждет ее найти. Может, и в самом деле не стоит пытаться ее узнать, не зря ведь она так хорошо спрятана.
Теперь Мирослав сидел в салоне своей машины и ждал, когда вернется Замятин. Пару минут назад, прихватив с собой вещи Лизы, он исчез за металлической дверью подъезда.
***
Лаптева открыла глаза и увидела потолок. Потолок как потолок. В той квартире, где она жила с мужем и откуда ушла теперь окончательно и бесповоротно, такой же. В первую секунду она испугалась, что снова оказалась там. Но, сбежав взглядом по стене к старому серванту из темно-коричневого, почти черного дерева с патиной трещинок на рассохшемся лаке, она поняла: это незнакомая ей квартира.
– Ты проснулась? Это хорошо, – раздался совсем рядом голос Азима. – Сейчас я принесу тебе сладкого чая. Врач сказал, что тебе нужно больше спать и есть, набираться сил.
Азим, оказывается, тоже был в комнате. Лаптева, очнувшись, даже не заметила, что он сидит себе в кресле, справа от постели, на которой она расположилась. Он поднялся с места и медленно вышел, а она осталась лежать, разглядывая сервант. Взгляд ее неодолимо притягивали разноцветные прямоугольники фотографий на остекленных дверцах. Поначалу видеть мешала мутная пелена болезни, которая сморила ее накануне. Но по мере того как Лаптева вглядывалась в пятна за стеклом, зрение ее прояснялось и то, что было изображено на снимках, проступало перед ней пронзительно резко. На фотографиях были люди разного возраста, пола, от детей до стариков. И Лаптева сообразила, что это близкие Азима, те, кого он потерял в Нагорном Карабахе.
Ей вдруг стало невероятно важно разглядеть каждого из них. Каждого, кто был дорог Азиму так же, как ей дорога Лиза, каждого, чья жизнь оборвалась так же преждевременно и внезапно, как жизнь ее дочери. Она смотрела, смотрела, и в моменте ей показалось даже, будто фотографии приближаются так, чтобы она могла углядеть на них всякую деталь: каждое лицо, улыбку, каждый взгляд и выражение в нем. Она вдруг ощутила, насколько живыми были когда-то те, кто запечатлен на этих фото. А вместе с этим она стала способной ощутить каждый перелив той изменчивой, верткой, неуловимой как ртуть боли, которую испытывает Азим от того, что этих людей больше нет, и он навсегда лишен возможности своими глазами увидеть, как играет солнце в их волосах, как пролегают тени в складках их морщинок, прорисованных радостями, скорбями или обидами, но, как бы то ни было, – жизнью.
– Как ты с этим живешь? – Тихо спросила Лаптева не в силах оторваться от снимков, когда Азим вернулся в комнату.
– Просто живу, и все, я не думаю о том: как. Живу с мыслью, что они там, а я здесь. Это ведь временная разлука, – ответил он, ставя на прикроватную тумбочку чашку и креманку с вареньем. Он сразу понял, о чем она говорит, будто ждал этого вопроса. – Живые порой тоже разлучаются надолго и считают, что нет в этом ничего особенного, а чаще даже не замечают лет, проведенных вдали друг от друга.
Он сел на край постели и сделал жест рукой, давая ей понять, что нужно приподняться. Лаптева хотела было сесть, но тело ощущалось непривычно тяжелым, и она обмякла, опершись на локоть. Азим торопливо поправил подушки так, чтобы она могла облокотиться на них, а потом поднес к ее губам чашку и, придерживая за затылок, стал аккуратно поить. На секунду Лаптевой показалось, что в его касании кроется нежность, и что-то по-юному трепетно дрогнуло внутри.
– Я так не смогу, наверное. Не смогу просто жить, и всё.
Теплый сладкий чай растекся по пересохшему горлу как целительное снадобье.
– Сможешь. Ты сможешь не только жить, но даже испытывать счастье, если захочешь.
Лаптева упрямо качнула головой, и Азим отстранил от нее чашку, чтобы она случайно не толкнула ее подбородком.
– А ты разве счастлив? – Вдруг спросила она, будто уличая его.
– А почему ты спрашиваешь об этом с удивлением? – Улыбка едва тронула его губы, но глаза откровенно засмеялись.
– После всего пережитого… Да и вообще твоя жизнь не похожа на сказку… – Лаптева запнулась.
– Ты считаешь, для того чтобы испытывать счастье, нужно иметь какую-то особенную жизнь? Похожую на сказку? Или похожую на рай?
Азим все же позволил себе улыбнуться шире. Поскольку Лаптева не спешила отвечать, он продолжил:
– Счастье, Ира, это всего лишь навык. Такой же, как езда на велосипеде. На то, чувствуешь ли ты себя счастливой, по большому счету не влияет качество твоей жизни, все упирается лишь в то, умеешь ли ты испытывать это чувство.
Он снова приложил обод чашки к ее губам, и она послушно глотнула.
– Лучше всего, конечно, когда это прививают родители на своем примере, когда еще ребенком ты учишься у них радости жизни в мелочах. Например, радоваться погожему дню, предстоящей встрече с кем-то из друзей или близких, да просто тому, что вот чай, например, в меру теплый и сладкий. В общем, любой самой маломальской мелочи. А когда умеешь это сам, то передаешь дальше по цепочке тем, кто учится жизни у тебя. Я называю это искусством подмечать золотые песчинки на пыльной дороге. И «подмечать» здесь ключевое слово.
Теперь он поднес к ее губам ложку с абрикосовым вареньем. Лаптева приняла и его. Не торопясь глотать, она подержала сладость на языке, чтобы вполне почувствовать вкус, и вдруг подумала, что в этот самый момент, пожалуй, понимает Азима яснее, чем когда-либо. Варенье было удивительно вкусным, оно и впрямь могло на мгновенье осчастливить кого угодно, даже ее.
– Важно эти мелочи-песчинки подметить, наклониться, поднять и бережно положить к другим, собранным раньше в свой ларец, – неспешно, как заклинатель, продолжал Азим. – И не важно, где будет храниться этот ларец: в коммуналке или в хоромах, важно, что там внутри. Твой ларец счастья пуст, ничего ты в него за жизнь не положила, но еще не поздно начать. Научиться этому искусству можно в любой момент, стоит только захотеть. Я сам научу тебя.
– Всё это красиво, Азим, но… – встрепенулась Лаптева, чувствуя, что его баюкающая речь снова уводит ее прочь из реальности, словно звуки волшебной флейты.
Но из ее реальности так просто не уйти, не сбежать. Да и права такого у Лаптевой нет: сбегать, отрекаться, пытаться забыть. Нет. Сначала надо узнать, узнать наверняка, почему с Лизой случилось то, что случилось. А потом уже решать, может ли она позволить себе мысль хотя бы о гипотетическом счастье или нет ей прощения.