Когда дети уже слишком шумели и безобразничали, из своей комнаты выходил дядя Яша, брат Софьи Михайловны, очень мрачный субъект, всегда с книжкой в руках, в пенсне с толстыми стеклами, страшно близорукий и нелюдимый. Дядя Яша обладал удивительной способностью внезапно исчезать и пропадать на несколько лет и так же внезапно появляться».
Этот мрачный субъект в пенсне, как вы догадываетесь, был Яков Михайлович Свердлов. После октября 1917 года именно к нему, в Москву, в его кремлевские апартаменты, переселилось все семейство Авербахов из Саратова. Летом 1918 года, пишет Г. Александров, Леопольд Авербах «разыскал меня в Москве и конфиденциально сообщил, что им, как буржуям, пришлось бежать из Саратова и теперь они живут у дяди Яши в Москве. Ленька дал мне свой адрес: Кремль, Кавалерский корпус». Александрова встретил «дядя Яша», «весь зашитый в черную кожу», на Леньке также была «кожаная куртка такая же, как у дяди Яши», доходившая ему до колен.
С этого и начался феерический взлет карьеры Леопольда Авербаха:
«Ленька в Берлине, Ленька в Париже у Анатолия Франса. Ленька мотается по командировкам по всем Европам и после каждой поездки рассказывает мне с увлечением о своих путешествиях по подложным паспортам и своих подпольных приключениях за границей.
Ленька — член ЦК Комсомола, организатор КИМ’а (Коммунистической Интернациональной Молодежи). Ленька во главе издательства “Молодая гвардия” и сам себя величает советским Сытиным...
Ленька громит в своих статьях классиков и разделывает под орех Пушкина с его дворянской помещичьей идеологией. Ленька в гимназии был круглый троечник и успел кончить 5 классов. Но в литературных кругах его называют пролетарским Белинским.
Он — редактор журнала “На литературном посту”, он возглавляет РАПП — Российскую Ассоциацию пролетарских писателей.
Это Ленька-то! Пролетарий, которого в приготовительный класс гимназии привозили на собственных лошадях.
Во время партийных дискуссий Ленька выступает со статьями в троцкистском духе»87.
После смерти «дяди Яши» — Я. М. Свердлова — Л. Авербах держится на плаву и делает карьеру исключительно за счет своих давних и прочных связей с ЧК.
Они еще более крепнут и углубляются после того, как его сестра Ида выходит замуж за начальника Секретного Отдела ОГПУ Генриха Ягоду, фармацевта по образованию. «Генрих — плюгавый парень с рыбьими глазами и старше Иды лет на пятнадцать. Но ему предсказывают большую карьеру и уже называют на службе Железным Генрихом. Брак по расчету».
Генрих Ягода ненавидел Шолохова ничуть не меньше, чем Леопольд Авербах.
Добавлю, что свою фантастическую карьеру этот молодой безграмотный барчук начал в возрасте 15, а завершил — в 25 лет.
Помощники Авербаха по РАПП’у имели бо́льший и несколько иной жизненный опыт, но в большинстве своем также были очень молодыми людьми. Это — А. Фадеев (1901—1956), член партии с 1918 года, комиссар Булыга времен Гражданской войны, партийный работник в Краснодаре и Ростове-на-Дону, в 24 года написавший свою знаменитую повесть «Разгром» (в 1956 году Шолохов назовет Фадеева «властолюбивым генсеком»)88; В. Ставский (1900—1943), член партии с 1918 года, комиссар Гражданской войны, партработник в Ростове, автор повести «Станица», написанной им в 25 лет, руководитель Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, организатор и редактор журнала «На подъеме»; В. Киршон (1902—1938) — член ВКП(б) с 1920 года, руководитель агитпропа в Ростове-на-Дону, организатор Ростовской и Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей; И. Макарьев (1902—1958), член партии с 1920 года, критик и журналист, главный редактор краевой газеты «Красный пахарь» в Ростове-на-Дону...
Такими были руководители РАПП’а — в большинстве своем члены партии с 1918—1920 годов, комиссары и партийные работники, в двадцать с небольшим пришедшие из политики в литературу. Многие из них, как уже говорилось, своей биографией были связаны с Ростовом-на-Дону.
Члены Секретариата РАПП; слева направо: А. П. Селивановский, М. В. Лузгин, Б. Иллеш, В. М. Киршон, Л. Авербах, Ф. И. Панферов, А. А. Фадеев, И. Макарьев
Вглядитесь в лица этих вершителей литературной политики 20-х — начала 30-х годов, многие из которых уже были известными писателями; все они — сверстники Шолохова, по сути дела — двадцатилетние мальчишки. Молодость Шолохова, как и недостаточность образования, меньше всего волновали их, — они сами были такими же.
Но очевидной была даже чисто личностная, человеческая дистанция между этой плеядой «неистовых ревнителей» из руководства РАПП’а и автором «Тихого Дона». Их еще не выветрившиеся комиссарские «пыльные шлемы» и кожаные куртки мало гармонировали с порыжелой шапкой-кубанкой и залатанным «лапсердаком», в которых появился в столице паренек из донских степей. При всей своей очевидной талантливости — а может быть, именно поэтому — Шолохов с его «Тихим Доном», влюбленно изображавшим жизнь дореволюционного казачества, не мог не настораживать этих «рекрутов коммунизма» своей идеологической чуждостью. Опубликовав — под нажимом Серафимовича — в своем журнале первые две книги романа, воспевающего казачество, и познакомившись с его третьей книгой, посвященной поднявшейся против революции казацкой «Вандее», «неистовые ревнители» не могли не восстать против столь очевидного «инородного тела» в лелеемой ими «пролетарской литературе».
В главном, установочном докладе на втором Пленуме РАПП’а его генеральный секретарь Л. Авербах подверг «Тихий Дон» «критике молчанием». И это был знаковый момент.
Стенограмма второго Пленума РАПП’а (она хранится в архиве ИМЛИ и пока не опубликована) выразительно передает атмосферу этого многодневного собрания и показывает, что пролетарских писателей, выступавших на Пленуме, мало волновали вопросы художественного творчества. Во главу угла был поставлен политический вопрос в самой что ни на есть вульгарно-социологической его трактовке: интересы какого класса выражает и какому классу служит творчество того или иного писателя. В первую очередь — Шолохова, автора самого известного, самого популярного романа того времени, опубликованного в главном органе РАПП’а — журнале «Октябрь».
После того, как в журнале — и в более высоких инстанциях — познакомились с представленной автором рукописью третьей книги романа, рапповцам стало ясно: критики Ермилов и Селивановский, поспешившие причислить «Тихий Дон» к «пролетарской литературе», совершили ошибку.
На втором Пленуме РАПП’а Ермилов молчал, а Селивановскому, который делал доклад о «деревенской» прозе, пришлось прилюдно исправлять свою ошибку. Он определяет теперь Шолохова не как «пролетарского» писателя, но как «писателя крестьянского», который «перерастает в писателя пролетарского»89. Критик уточняет: Шолохов представляет в литературе не крестьянина «вообще, но — “зажиточное крестьянство”». Поэтому в романе «почти нет бедноты, она не дана в противостоянии с кулацкими слоями станицы... Проблема “Тихого Дона” — это проблема распада и разложения старой крестьянской психологии»90.
Алексей Сурков. 1932 г.
Александр Фадеев. 1932 г
Владимир Киршон. 1929 г.
Иван Макарьев. 9.VII.1925 г.
Как главную проблему романа Селивановский ставит в центр своего доклада фигуру Григория Мелехова: «Мы расстаемся с Григорием Мелеховым... на том этапе, когда он прошел через ряд бесконечных колебаний. Перед ним стоит проблема — либо-либо. Он должен перейти либо к белому движению, либо перейти на сторону пролетариата»91. Это требование: «либо-либо» будет предъявляться Шолохову на всем протяжении его работы над «Тихим Доном».
Все последующие ораторы решительно отказывались признавать Шолохова пролетарским писателем (он им и не был), а некоторые склонялись к тому, что он выражает интересы не просто «зажиточного крестьянства», а кулачества. «Шолохов смакует описание казачьей сытости, сытости зажиточного крестьянства верховых станиц...» — заявил уже первый выступавший в прениях ростовский писатель и, казалось бы, друг Шолохова, А. Бусыгин:
«Проживая в этом году в хуторе Правоторском Хоперского округа, я читал казакам “Тихий Дон” — вечера долгие, делать нечего, изба-читальня плохо работает, я читал, сидят все, слушают очень внимательно, когда я прерываю, они говорят: “Да, хорошо раньше жилось” — и лица грустные. Жили хорошо, теперь плохо, — а верно ли это, товарищи?.. Читая “Тихий Дон” внимательно, мы все же увидим, что там идеализация старого казачьего быта, тоска самого автора, что этот старый казачий быт погибает. Будь он пролетарский писатель, тоски бы этой не было»92.
А. Бусыгин не может принять в «Тихом Доне» и любви к «малой» Родине, к донской природе: «Дает казачью степь, такую хорошую казачью степь, и этот “пролетарский” писатель совершенно забывает, что в этой казачьей степи нам приходилось бывать, что нас там рубили... Шолохов... по-ханжески припадает к земле и целует “мать — донскую родную землю”. Почему она ему мать — неизвестно»93.
Бусыгина решительно поддержал молодой пролетарский поэт Алексей Сурков:
«...Тут Саша Бусыгин довольно основательно поставил под сомнение вопрос, пролетарское или непролетарское произведение “Тихий Дон”... Мне кажется, что Шолохов “Тихий Дон” хотел сделать несомненно нашим произведением, но объективно, вне зависимости от субъективного желания Шолохова, произведение получилось непролетарским... Бедняцкая казачья часть, представленная Мишкой Кошевым, она настолько бедна внутренне, что сразу чувствуешь, с какой колокольни смотрит на донскую степь автор. Это положение еще более усугубляется тем обстоятельством, что вся зажиточная часть этого самого донского казачества, что большинство белогвардейских героев, большинство офицеров, так или иначе затронутых Шолоховым, — они выглядят, несмотря на то, что они враждебны нам, они выглядят, с точки зрения автора