но на вид. В журнале «На подъеме», органе Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, был напечатан протест Шолохова: «В № 206 “Большевистской смены” автор статьи “Творцы чистой литературы” Н. Прокофьев обвиняет меня в пособничестве кулакам и антисоветским лицам и в качестве иллюстрации приводит несколько “фактов”. Обвинения эти лживы насквозь»104.
С другой стороны, руководство РАПП’а считало, что Шолохову нельзя прощать и тех «грубейших ошибок», которые он допускает в «Тихом Доне» и которые куда серьезнее, чем «неверные сведения» в отношении отдельных, пускай и очень важных персонажей романа. Ошибки эти, на взгляд руководства РАПП’а, так велики, что чуть ли не уравнивают «Тихий Дон» с произведениями белогвардейцев. Пока что, — говорил на Пленуме Макарьев, — в «Тихом Доне» «никакая наша идея не заключена». А это значит, что под вопросом было общее направление романа.
Товарищи Шолохова по РАПП’у, критиковавшие его, бесспорно, надеялись, что он доработает третий том — они не хотели печатать роман без коренной переделки. Но писатель категорически отказывался это делать.
О неуступчивости его можно судить по письму Левицкой от 2 апреля 1930 года:
«Дорогая Евгения Григорьевна!
Одновременно с Вашим первым письмом получил я письмо от Фадеева по поводу 6 ч[асти]...
Прежде всего: Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн[иги]. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. Лавры Кибальчича меня не смущают. Об этом я написал и Фадееву. Что касается других исправлений (по 6 ч[асти]), — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь...) не доказывает мне, что “закон художеств[енного] произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППА) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.
Вы поймите, дорогая Евг[ения] Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: “брось, Шолохов, не пиши. Твое творчество нам не только не нужно, но и вредно”. А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: “ежели Григория теперь помирить с Сов[етской] властью, то это будет фальшиво и неоправданно”. В конце же твердо советует: “Сделай его своим, иначе роман угроблен”. Советовать, оказывается, легче всего... У меня убийственное настроение сейчас. Если я и работаю, то основным двигателем служит не хорошее “святое” желание творить, а голое упрямство — доказать, убедить...
Прекрасный “двигатель”, не правда ли? У меня не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликов[ания] “Тих. Дона” против меня сумели создать три крупных дела (“старушка”, “кулацкий защитник”, Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное опасение, “а что же дальше?” Если я и допишу “Тих. Дон”, то не при поддержке проклятых “братьев”-писателей и литерат[урной] общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне. Небольшое количество таких друзей, как Вы, только резче подчеркивает “окраску” остальных. Ну, черт с ними! А я все ж таки допишу “Тихий Дон”! И допишу так, как я его задумал. Теперь много рук тянется “направлять” и покровительственно трепать меня по плечу, а тогда, когда я болел над “Доном” и попрашивал помощи, большинство этих рук отказались поддержать меня хоть немного. Приеду — расскажу Вам о недавнем прошлом, о чем не хотелось говорить раньше.
Работаю над 7 ч[астью]. В мае буду в Москве. Тогда прочтете конец, прочтут и мои хозяева, и уже окончательно попытаюсь договориться. Согласятся печатать — хорошо, рад буду. А нет, — не надо. На “нет” ведь и суда нет. <...> Ну, что же, видно, большое лихо сделал я тем, кто старается меня опоганить. Написал Серафимовичу»105.
Неуступчивость и мужество молодого писателя в тяжелейших условиях конца двадцатых — начала тридцатых годов поражают. В обстоятельствах, казалось бы, беспросветных, когда все — и пленум РАПП’а, и главный редактор «Октября», и те, кто «выше» — вынесли «Тихому Дону» приговор, требуя коренной его переделки, Шолохов стоит на своем.
В цитировавшемся выше письме А. С. Серафимовичу 1 апреля 1930 года он пишет: «Вам уже, наверное, известно, что 6 часть “Тих[ого] Дона” печатать не будут, и Фадеев (он прислал мне на днях письмо) предлагает мне такие исправления, которые для меня никак неприемлемы.
Очень прошу Вас, оторвите для меня кусочек времени и прочтите сами 6 ч. Страшно рад был бы получить от Вас хоть короткое письмо с изложением Ваших взглядов на 6 ч.»
Далее Шолохов сообщает о новой кампании клеветы, поднятой против него «друзьями»-писателями в связи с опубликованным посмертно письмом Л. Андреева об очерке «Тихий Дон» Голоушева и задает вопрос: «Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть “вором”. На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников — удачный момент: кончил я временами, описанными Голоушевым в его очерках (Каледин, Корнилов, 1917—18 гг.). Третью книгу моего “Тих. Дона” не печатают. Это даст им (клеветникам) повод говорить: “Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом «иссяк родник»”...
Горячая у меня пора сейчас, кончаю III кн., а работе такая обстановка не способствует. У меня руки отваливаются и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов»106.
Упреки в «поддержке кулака» сопровождались обвинениями в литературном воровстве.
Неизвестно, ответил ли Серафимович на это письмо. Помочь Шолохову с публикацией третьей книги романа он не мог, так как уже был отодвинут от руководства журналом «Октябрь» — не исключено, что за то, что настоял на публикации первых двух книг романа.
Да и отношение Серафимовича к «Тихому Дону» после третьей книги изменилось — оно стало более критическим. Даже он начинает думать, что у Шолохова есть «большая беда <...> — это недостаточная общественно-политическая внутренняя структура у него, не то, что он чуждый человек, — нет, все это он отлично понимает, но как-то писателя, да не только писателя, всякого гражданина революционного Советского Союза, должна пронизывать определенная политическая структура, вот у него еще этого нет, но он растет и в этом отношении»107.
Остановка публикации третьего тома «Тихого Дона» объясняет и перемену сроков его окончания, что, как мы видели, нашло отражение в автобиографиях Шолохова.
Как это ни покажется неожиданным, но первоначально намеченный писателем срок окончания романа «Тихий Дон» в 1930 году был вполне реальным. Шолохов предполагал завершить роман третьей книгой, а она в основной своей части к началу 1929 года была уже готова. Творческих сил, при его работоспособности и моцартианском начале его натуры, столь мощно проявившем себя в двух первых книгах романа, у Шолохова хватило бы, чтобы написать «Тихий Дон» в трех книгах за четыре года. Вспомним: первую книгу «Поднятой целины» он написал за год!
Однако общественные обстоятельства осложнили и на много лет удлинили работу над романом. В процессе борьбы за третью книгу писатель приходит к мысли о необходимости создания четвертой книги, хотя на полях письма к Левицкой от 2 апреля 1930 года замечает: о четвертой книге «говорить преждевременно». Переписка Шолохова с Левицкой позволяет документально проследить, как в процессе его работы над «Тихим Доном» уточнялся и корректировался замысел романа. Во время поездки Левицкой в Вёшенскую в июле — августе 1930 года писатель так говорил ей о работе над сюжетом романа: «...Меня смущает то, что приходится комкать конец, иначе я не уложусь в третью книгу. Кончается: я обрываю польской войной, куда Григорий идет как красный командир. Боюсь, что будут говорить, что о Григории белом я говорю больше, чем о Григории красном. Но я иначе не могу — слишком разрастается третья книга»108.
Лишь в августе 1932 года Шолохов окончательно приходит к мысли о необходимости создания четвертой книги «Тихого Дона». 4 августа он пишет Левицкой:
«Меня очень прельщает мысль написать еще четвертую книгу (благо из нее у меня имеется много кусков, написанных разновременно, под “настроение”), и я, наверное, напишу-таки ее зимою. Ну, да об этом еще будет разговор. Надо же мне оправдать давным-давно выбранный для конца эпиграф. Я его Вам читал, и он так хорош, что приведу его еще раз...»109.
Этим эпиграфом — отрывком из старинной казачьей песни, как нельзя лучше передающим всю тяжесть настроения Шолохова в период борьбы за третью книгу, писатель открыл не четвертую, а третью книгу своего романа, когда она, вышла, наконец, в 1933 году отдельным изданием в Госиздате.
«КРАСНЫЙ КАЗАК ИЛИ БЕЛОГВАРДЕЙСКАЯ СВОЛОЧЬ?»
В центре борьбы вокруг романа Шолохова был образ Григория Мелехова — об этом свидетельствуют приведенные выше материалы второго Пленума РАПП, как и требование Фадеева о необходимости коренной переработки третьей книги «Тихого Дона». Вспомним слова из письма Шолохова Е. Левицкой: «Он говорит: ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан».
Нажим рапповцев на Шолохова шел именно в этом направлении: сделать Григория «своим».
По утверждениям «антишолоховедов», Шолохов, якобы, в итоге сделал Григория «красным» и, описывая «политические блукания» Григория Мелехова, утверждал «неизменное тяготение и конечный переход его к большевикам». Эта мысль назойливо повторяется в книге Д* «Стремя “Тихого Дона”»: «...Глава за главой, вопреки нагнетанию фактов, “соавтор-двойник” силится показать устремленность героя к большевикам»; по вине «соавтора» «блукания» Мелехова (результат его несознательности и политической косности) ведут, и неизбежно окончательно приведут его к большевикам