Ф. К.) подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь»100.
Письма Шолохова Сталину о событиях 1937—1938 годов и сегодня звучат как гневный обвинительный документ против беззакония, несовместимого с провозглашенными идеалами социализма. Никакая, даже самая благая цель не оправдывает преступные средства. Шолохов, намного опережая время, первым высказал эту горькую, трагическую правду Сталину.
«Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело. <...> ...Произвол следователя безграничен. Отсюда и оговоры других и признание собственной вины, даже никогда не совершаемой.
Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным»101.
Обстоятельства встречи у Сталина, на которую были приглашены Ежов, члены Политбюро и ответственные работники репрессивных органов Ростова и Вёшенской, подробно описаны в воспоминаниях П. Лугового, вызванного на эту встречу. Приведем отрывок из этих воспоминаний:
«Сталин, прохаживаясь по комнате, время от времени подходил к столу, что-то записывал и снова ходил, задавал вопросы, делал замечания.
Шолохов выступал два раза и несколько раз отвечал на реплики. Он сказал, что вокруг него органами НКВД, органами разведки ведется провокационная, враждебная по отношению к нему работа, что органы НКВД собирают, стряпают материалы в доказательство того, что он якобы враг народа и ведет вражескую работу. Что работники НКВД у арестованных ими людей под дулом пистолета добывают материалы, ложно свидетельствующие о том, что он, Шолохов, враг народа...
Сталин сказал Шолохову: “Вы, Михаил Александрович, много пьете”. Шолохов ответил: “От такой жизни немудрено и запить”...
Затем Сталин подошел к Ивану Погорелову, посмотрел ему в глаза и сказал: “Такие глаза не могут врать”. Обращаясь к Шолохову, он заявил: “Напрасно вы, товарищ Шолохов, подумали, что мы поверили бы клеветникам”. Тогда Шолохов приободрился и даже рассказал участникам заседания короткий анекдот: “Бежит заяц, встречает его волк и спрашивает: “Ты что бежишь?” Заяц отвечает: “Ка́к, что бегу: ловят и подковывают”. Волк говорит: “Так ловят и подковывают не зайцев, а верблюдов”. Заяц ему ответил: “Поймают, подкуют, тогда докажи, что ты — не верблюд”»102.
Сегодня все знают это присловие: «Поди докажи, что ты не верблюд», но мало кто помнит, что родилось оно от этого, чрезвычайно выразительного анекдота 30-х годов, который Шолохов не побоялся рассказать Сталину и членам Политбюро. Собственно, доказывать, что он «не верблюд», Шолохову пришлось всю жизнь, — не только в политическом отношении, но и в связи с напраслиной, возведенной на него как писателя.
Сталин не позволил арестовать Шолохова, он понимал и чтил иерархию ценностей в литературе, о чем говорит его отношение не только к Шолохову, но и к Булгакову, Маяковскому, Пастернаку... Он заверил Шолохова, что тот «может спокойно трудиться на благо Родины, что покой и безопасность ему будут обеспечены».
Однако Шолохов обращался к Сталину не только с просьбой о защите — он требовал покончить с «постыдной системой пыток», с противоправной практикой репрессивных органов, когда «арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей», он требовал прекращения преступной политики террора по отношению к безвинным людям под видом «выкорчевывания врагов» и привлечения к ответственности тех, кто без суда и следствия «упрятал в тюрьму» и пытал честных, ни в чем не повинных людей, «вымогал у них показания».
На это Сталин ответил категорическим «нет».
Шолохов в письмах Сталину продолжал все ту же принципиальную линию, начатую им еще в романе «Тихий Дон», направленную против геноцида казачества под видом «расказачивания». В этих письмах он, как и раньше, приводил конкретные — с фамилиями партийных работников и следователей НКВД — факты преступных действий репрессивных органов, а также списки людей — с именами и фамилиями, — несправедливо брошенных в тюрьмы и лагеря.
И опять, как и в 1933 году, была создана комиссия во главе с тем же Шкирятовым, и опять, признав правоту претензий Шолохова, касающихся его самого и близких ему людей, Сталин и комиссия ЦК не согласились с писателем в главном. Комиссия констатировала: «...за 1937 г. и начало 1938 г. всего в Вёшенском районе арестовано 185 человек, в том числе 133 белогвардейца (большинство из них кулаки, участники Вёшенского контрреволюционного восстания в 1919 г. и реэмигранты) и 52 кулака, ранее судившихся за контрреволюционную деятельность... <...>. Ни один из опрошенных нами не показал, чтобы над ними в какой-то форме применялось физическое насилие». Фразы документа подчеркнуты Ежовым. Но кто же из тех, кого пытали, мог признаться высоким проверяющим чинам, что к нему применялось «физическое насилие»? Итоговый вывод комиссии был таким: «Заявление т. Шолохова об арестах большого количества невинных людей, <...> не подтвердилось. Имели место лишь отдельные ошибки, которые мы исправили...»103. Из 185 человек, невинно осужденных по 58 статье, комиссия освободила только трех.
Вместе с тем, в Справке комиссии сказано, что каждый третий из арестованных и осужденных — «белогвардеец», как правило — «участник Вёшенского восстания», — из тех, кого не успели посадить в 20-е годы.
В 4-й главе мы подробно рассмотрели следственное «дело» руководителя Вёшенского восстания Павла Кудинова, в 1944 году арестованного в Болгарии органами СМЕРШ. После войны, в 1951 году, Кудинов был доставлен из сибирских лагерей в Ростов-на-Дону в связи с проведением там «оперативно-чекистских мероприятий по борьбе с антисоветскими элементами из числа Донского казачества». А такие «мероприятия», — говорится в документах КГБ, — были необходимы потому, что «в процессе следствия вопрос контрреволюционного восстания на Дону в 1919 году оставался глубоко не исследованным, идейные его руководители и активные участники, оставшиеся на территории Ростовской области, не выявлены, антисоветские связи белогвардейских кругов из числа казаков не установлены»104.
Вот до какого времени репрессивные органы помнили о Вёшенском восстании, вели охоту за «идейными его руководителями и активными участниками», ставшими прототипами героев «Тихого Дона».
ПРОРОЧЕСКИЙ РОМАН
Отношения Шолохова и Сталина изначально были обречены на конфликт: писатель не мог принять командных методов построения социализма, считая их несовместимыми с народным стремлением к социальной справедливости.
Шолохов своим романом, всей жизнью своей первым в нашей стране сказал во весь голос, что даже самая святая цель не оправдывает преступных средств.
После 1938 года становится очевидным все возрастающее отдаление Шолохова от Сталина. И хотя в 1941 году Шолохов получит Сталинскую премию за «Тихий Дон», в 1939 станет действительным членом Академии наук СССР, а еще раньше, в 1937 году — депутатом Верховного Совета СССР, дистанция, отдаляющая Шолохова от Сталина и ЦК, углубляется.
После 1942 года не было ни одной встречи Сталина и Шолохова, хотя, судя по журналу записи лиц, принятых генсеком в 1946—1953 годы, Фадеева в послевоенные годы Сталин принимал не менее пяти раз, а Симонова — трижды. За последние десять лет жизни Сталина Шолохов лишь дважды обратился к нему — в 1947 году с просьбой о поездке за границу и в 1950 — с просьбой «разъяснить» ему, в чем состоит «существо» его ошибок в отношении Сырцова, Подтелкова и Кривошлыкова, о которых Сталин писал в уже упоминавшемся письме Ф. Кону.
Шолохов не простил Сталину 1937 год, безмерных страданий народа в пору коллективизации. А Сталин не простил Шолохову его отношения к репрессиям, его боли и горя, о чем был, конечно же, прекрасно осведомлен.
«...Так много человеческого горя на меня взвалили, что я уже начал гнуться, — писал он в начале 30-х годов Левицкой. — Слишком много для одного человека»105.
Но он никогда не переставал слышать чужое горе, сопереживать ему. Шолохов многократно с полным бесстрашием бросался на защиту безвинно пострадавших — не только казаков и колхозников родного Дона, вёшенских партработников, но и самых разных, как близких, так и далеких ему людей: создателя «Катюши» И. Т. Клейменова, сына А. Ахматовой Л. Гумилева, сына А. Платонова, артистки Э. Цесарской и многих других, хотя знал, что сам живет под неусыпным наблюдением.
Сын М. А. Шолохова Михаил Михайлович в своих воспоминаниях приводит рассказ матери об этой, для всех без исключения невидимой и неведомой стороне их жизни:
«...Не помню уж точно, когда, он стал догадываться, что его письма читают. Да, пожалуй, тоже как только “Тихий Дон” пошел. Сразу же после этого в Ростове, в Москве стали о нем брехать, что и кулацкий пособник он, и сам кулак, и идейный руководитель восстания, которое, якобы в Вешках готовится, и... Да, Боже мой, чего только вокруг твоего отца не плели, чего не городили?! А время-то какое? Страшно было, — мать зябко повела плечами. — Там брехнут, не подумавши, а я тут редкий день не жду: вот придут, вот заберут... <...>
И в то же время как представишь, скольких он тогда защищал! И кого только не защищал. Ведь со всех хуторов, за сто верст кто только к нему и с чем только ни шел. А он ведь какой был? Каждой бочке затычка, каждой дыре — гвоздь, везде встрянет, никому не смолчит. Сколько и куда только ни писал — и чтоб казакам форму носить разрешили, и чтобы их во все войска брали — их долгое время только в пехоту призывали. И чтоб церкви не рушили, и за единоличников, и за колхозников, и за старого, и за малого. Против всяких, как тогда говорили, перегибов и в газеты писал, и в область, и в Москву, самому Сталину... Вот оно и думалось: надоест там, вверху, как муха липучая, как муху и прихлопнут. Ему и друзья-то его — Луговой, Логачев, другие так и говорили: “Допишешься ты, Михаил”. А он, знай одно: “Ничего, я неистребимый”.