Он и меня-то, в конце концов, убедил, что он неистребимый, думала — и износу ему не будет... Последнее время, часто прочтет в газетах или по радио услышит... как это говорил-то? Про “наших планов громадье” или про то, какое прекрасное будущее нас ждет, и грустно, грустно так: “Манечка, Манечка, как хорошо, что мы с тобой до этого времени не доживем”. <...>
А в то время-то как я боялась! Вас трое да Машутку еще ждала. Как уж просила его, умоляла не лезть на рожон. На колени становилась. Страх он — не родня. А я ведь знала, каким он мог быть несдержанным. А он, вдобавок, никогда ничего мне по-настоящему не рассказывал. Начну расспрашивать, а он: “Кто мало знает, с того малый спрос. Всё хорошо”, — и весь разговор. Это называется пугать меня не хотел. А раз выпил с друзьями, как следует, да перед ними и разоткровенничался, меня не видел в соседней комнате, а дверь-то приоткрыта. Оказывается, когда за Ивана Клейменова ходил хлопотать к Берии и сказал ему, что за Ивана, дескать, головой ручается, тот ему и отпел: “Вы, товарищ Шолохов, что-то за многих ручаетесь головой. У Вас что и голов много?” Так думаешь — он после таких слов угомонился, папаша твой? “Тогда арестовывайте и меня!” — представляешь! А тот ему с улыбочкой: “Станете лезть не в свои дела, придется. До свидания, товарищ Шолохов”. И это в то время, когда сам, что называется, на одном волоске висел. А с Ягодой, когда на квартире у Горького с ним встречался, не договорился ли до того, что тот ему резанул: “А Вы, Миша, все-таки, контрик”. Это мне Фадеев как-то уже после войны рассказал. Вот и подумай, легко мне с ним было?»106.
М. М. Шолохов рассказывает, что Мария Петровна до конца дней своих так и не могла простить Шолохову этой его безоглядности, — даже в старости у нее «невольно проступала какая-то беспомощная, но сердитая детская обида на отца за тот страх, который он когда-то заставил ее пережить. Каким же мучительным должен был быть этот хронический страх, если и полвека спустя она так и не смогла до конца простить того, кого так безоглядно и преданно любила»107.
Этот страх перед возможным обыском и арестом в любую минуту не мог не беспокоить и самого Шолохова. Этим Мария Петровна объясняла и нелюбовь мужа к письмам: «...потому их и мало, что отлично понимал он — будут их читать. Меньше писал. Телеграмму даст, бывало, — “жив-здоров, буду дома тогда-то” — вот и всё. Потом еще и обыска боялся, велел сжигать. Хотя там и крамольного сроду никогда ничего не было. Просто он и думать не хотел, чтобы их кто-нибудь, кроме меня, читал»108.
Эти бесхитростные, но точные и правдивые воспоминания, передающие атмосферу семьи и как бы изнутри, глазами самого близкого человека воссоздающие личность Шолохова, свидетельствуют, насколько далеки от истины измышления о Шолохове. Стал бы человек, присвоивший то, что не принадлежит ему, с таким мужеством нести свой крест, упорно добиваясь публикации правды о казачьем восстании, обороняясь от опасных для жизни обвинений в сочувствии белогвардейцам и кулакам! Стал бы десятилетиями таить от властей то, что он в действительности думает о них и о жизни, до конца дней своих за семью печатями держать свое «нутро»?
О том, что на самом деле думал Шолохов о жизни, как он ее понимал, нельзя судить ни по его письмам, ни по его публицистике, где было много чисто внешнего, условного, отвечающего тем правилам игры, без соблюдения которых человек в тех обстоятельствах просто не мог бы выжить. Эти правила соблюдали все — от Фадеева до Пастернака.
О внутреннем состоянии писателя, трагическом настрое его души можно судить по эпизоду, рассказанному в воспоминаниях «Нечиновный казак» А. Н. Давлятшиным, — бывшим редактором газеты в Вёшенской, который в пятидесятые годы часто бывал в доме М. А. Шолохова:
«Во время одного из застолий <...> он как-то без выраженного повода, негромко и не совсем внятно произнес выражение “вёшенский узник” применительно к себе. Думаю, что многие из гостей не услышали его, а слышавшие не придали значения. Но меня его слова словно током поразили. И с тех пор я не могу забыть позы Шолохова, с которой он произнес слова, по моему глубокому убеждению, непроизвольно выразившие глубокую драму»109.
Дочь М. А. Шолохова, Светлана Михайловна, не полностью согласна с Давлятшиным:
— От отсутствия гостей Шолохов не страдал. Хотя в душе, духовно был очень одинок, — так прокомментировала она воспоминания Давлятшина в письме ко мне.
При всем своем внутреннем одиночестве Шолохов до конца своей жизни оставался убежденным коммунистом по своим взглядам и идеалам. Одна из загадок «Тихого Дона» — в том, что при всем жесточайшем своем трагизме этот роман остается глубоко оптимистичным и при всей беспощадности его критической направленности, ни в коей мере не был антисоветским произведением.
Боль Шолохова связана отнюдь не с тем, что он к концу жизни разочаровался в идеалах коммунизма. Он разочаровался в тех коммунистах, которые стояли у власти, — это они, на его взгляд, «сами же не захотят» коммунизма и уготовят нам такое «светлое будущее», в котором не захочется жить.
Но при всем своем неприятии подобных коммунистов Шолохов в еще большей степени не принимал антикоммунизма и антисоветизма. Будучи убежденным государственником и патриотом, он не принял диссидентства потому, что видел в нем угрозу национальным интересам страны.
В силу этого фигура Шолохова, особенно после его выступлений против Синявского и Даниэля и против Солженицына, в 60-е годы стала остро конфликтной, вызвала резко противоречивые оценки, вплоть до категорического неприятия некоторыми не только политической позиции, но самой личности писателя (выступления Л. К. Чуковской и др.). Шолохов вновь оказался в самом эпицентре политической борьбы. Политическая страсть 60-х годов отбросила тень и на роман «Тихий Дон», явившись причиной переоценки романа некоторыми кругами интеллигенции, в основном — западнической ориентации, и гальванизации спора об авторстве «Тихого Дона».
История рассудит, на чьей стороне была правда в этом конфликте между Шолоховым, отстаивавшим национально-государственнический комплекс идей, и его оппонентами, защищавшими либеральные, западнические ценности.
К концу жизни Шолохов отстаивал национально-государственную идею открыто и последовательно, расходясь в этом вопросе с руководством коммунистической партии брежневских времен.
В 1978 году Шолохов направил в ЦК КПСС письмо о судьбе русской культуры, о ее спасении и защите, которое было положено под сукно. Это письмо, как и последняя беседа с сыном — своего рода завещание писателя, приоткрывающее завесу над его внутренним миром. В письме в ЦК Шолохов ставил вопрос о стремлении недругов «опорочить русский народ», когда «не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия». Шолохов писал о «протаскивании через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру», о том, что «многие темы, посвященные нашему национальному прошлому, остаются запретными», что «продолжается уничтожение русских архитектурных памятников». Писал о необходимости утверждения «исторической роли» отечественной культуры «в создании, укреплении и развитии русского государства»110.
В этом документе, вызвавшем глубокое раздражение и неприятие со стороны властей, Шолохов предстает как убежденный патриот России и государственник. Собственно, таким он и был на всем протяжении своей жизни.
Всю жизнь продолжалась эта тяжба Шолохова с ЦК, — и в 20-е, и в 30-е, и в послевоенные годы, и при Хрущеве и Брежневе. Глубоко символично, что — по словам А. Калинина — перед смертью, почти в беспамятстве, Шолохов задавал недоуменно вопрос: «А где же мой ЦК? Где мой ЦК??»111. Что хотел сказать Шолохов «своему ЦК», мы никогда не узнаем. Но можем предположить, эти слова были бы горькими.
Об умонастроении М. А. Шолохова, в котором он уходил из жизни, мы узнали из его бесед с сыном, записанных им вскоре после смерти отца и названных «Разговор с отцом». Эти беседы помогают глубже понять и тайну «Тихого Дона».
Шолохов говорил с сыном о вечных ценностях человеческой жизни: «Веры у людей никто и никогда отнять не сможет. Без веры человек не человек. Отними у него веру в Бога, он станет верить в царя, в закон, в вождя. <...> Высокой только должна эта вера быть. Возвышающей. Плохо, страшно, когда предмет веры мельчится. Мелкая вера — мелкий человечек. А высшие духовные ценности можно и в культ возводить. По мне, так и нужно. До́лжно»112.
Самой высокой духовной ценностью для писателя было чувство любви к родине и ее народу, имеющему полное право на счастье. Но он не мог принять тех жестоких путей, которые были навязаны народу в борьбе за его счастье. Он не принимал стремление «выпрыгнуть» из истории, форсировать естественное течение исторического процесса по принципу «цель оправдывает средства».
Хрущевская постановка вопроса о культе личности Сталина Шолохову представлялась наивной:
«А что же еще у нас могло после революции получиться? — говорил он сыну. — Вот, скажем: “Вся власть Советам”. А кого в Советы? Кто конкретно и над кем должен властвовать? <...> Думаешь, кто-то знал ответ? “Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов” — вот и все. Но это, милый мой, на плакатах хорошо. На стенку вешать да на митинги таскать. А ты с этим в хутор приди, к живым людям. Рабочие там, понятно, не водились. Крестьяне? Крестьяне — пожалуйста, сколько хочешь, все — крестьяне. Кто же будет от них депутатом? Если их самих спросить? Да уж, конечно, не дед Щукарь. И не Макар с Разметновым, которые и семьи-то собственной сложить не могут, в собственных куренях порядка не наведут. И в хозяйстве они ни черта не смыслят, потому как и не имели его никогда. Казаки им так и скажут: вы, мол, братцы, двум свиньям жрать не разделите, потому что больше одной у вас сроду и не бывало, какие же вы для нас советчики? А яковов лукичей да титков — нельзя. Советы и создавались, чтобы их как класс... Вот и оказались самыми подходящими — “солдатские”. Кто с оружием в руках завоевал эту власть, тому и властвовать