6.
А известный американский критик и литературовед, профессор Мичиганского университета Д. Стюарт заключил в 1959 году: «...На основании изучения текста “Тихого Дона” было бы справедливо сказать, что Шолохов является непримиримым и необычайно честным реалистом». По мнению профессора Д. Стюарта, «его гений лучше всего виден <...> в его необычной силе, необычном диапазоне видения явлений, которое позволяет ему таить в себе и противоречия типа Достоевского в единой уравновешенной концепции...»7.
В этом и состояла «тайна» романа «Тихий Дон», заставившая признать его весь мир, — от Сталина до Краснова, как «красных», так и «белых», как капиталистов, так и сторонников социалистической идеи.
Над загадкой прозы Шолохова давно бьется наше шолоховедение. Ближе всех подошел к разгадке ее, на наш взгляд, В. Васильев, который писал, что Шолохов отказался от художественных решений, «сводящихся к одной-единственной оригинальной интеллектуальной точке зрения автора в произведении». По определению В. Васильева, Шолохов утверждает художественный принцип «разноцентренного или многоцентренного» изображения человеческих положений и социально-исторических коллизий. «Шолохов не связывает себя никакими обязательствами перед персонажами и тем самым отказывается от линейной перспективы в постижении и истолковании жизни в пользу истинной объективности и подлинной реальности и сверхличной, надындивидуальной, высшей правды»8.
Именно этот критерий бескомпромиссной художественной правды выдвинул Шолохов в качестве главного, когда отказывался, невзирая на упорные требования литературных и политических властей, сделать Григория Мелехова большевиком.
Этот же критерий художественной правды противопоставил он точке зрения Сталина, который во время встречи у Горького, о которой шла речь выше, сказал, что Шолохов «слишком объективистски», «вроде как бы с сочувствием» показывает генерала Корнилова. Шолохов, как мы помним, ответил Сталину: «Художественная правда образа продиктовала мне показать его таким, каков он и есть в романе».
Шолохов вступал в русскую литературу как наследник и продолжатель бессмертного реализма великой русской литературы — Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова.
Сам Шолохов неоднократно говорил о влиянии на него Л. Толстого и Чехова. Но вполне правомерно также сближение «Тихого Дона» с творчеством гения реализма Ф. Достоевского. Это сближение прозвучало уже в приведенной выше оценке творчества Шолохова Д. Стюартом, который заметил, что «Тихий Дон» «таит в себе и противоречия типа Достоевского».
И действительно, в выявлении противоречий жизни в «Тихом Доне» Шолохов идет путем Достоевского — через полифоническое многоцентровое повествование, которое сообщает роману «Тихий Дон» максимальную объективность и глубину художественного исследования. И это — исключительно важная характеристическая черта творчества Шолохова, объясняющая многие особенности поэтики его романа, равно как и особенности его восприятия читателем. Вспомним, что о принципе полифонии — определяющем в творчестве Достоевского — писал М. Бахтин в книге «Проблемы поэтики Достоевского». «Достоевский — творец полифонического романа. Он создал существенно новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается ни в какие рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы привыкли прилагать к явлениям европейского романа». «Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, полная полифония полноценных голосов, действительно, является основной особенностью романов Достоевского»9.
Полифонизм художественного мышления, по мнению Бахтина, пробивал себе дорогу давно, начиная с Шекспира. Теоретическое обоснование принципа полифонизма Бахтин встретил, к примеру, у Чернышевского, который собирался, — цитирует он Чернышевского, — «написать роман чисто объективный, в котором не было бы никакого следа не только моих личных отношений, — даже никакого следа моих личных симпатий».
Это не значит, замечает М. Бахтин, что Чернышевский задумал написать роман без авторской позиции, — «такой роман вообще невозможен». Речь идет «не об отсутствии», а о радикальном изменении авторской позиции, причем сам Чернышевский подчеркивает, что эта новая позиция гораздо труднее обычной и предполагает огромную «силу поэтического творчества»10.
В этой свободе самораскрытия чужих точек зрения без завершающих авторских оценок и усматривает Чернышевский главное преимущество новой «объективной» формы романа.
Как и Достоевский, Шолохов избрал «объективированный» путь полифонического воспроизведения жизни, который для него особенно труден, потому что речь в «Тихом Доне» идет о вещах не бытовых или бытийных, философских, но о политических, о самой что ни на есть «злобе дня». И, тем не менее, Шолохов идет именно этим, самым трудным в реалистическом искусстве путем, реализуя свой предельно объективный подход к изображаемому во всем строе романа. Подчеркнем: речь идет, естественно, не о некой «учебе» Шолохова у Достоевского, но о другом: о схожем типе художественного сознания, выражающего пик развития реализма.
Писатель дает возможность для полной «свободы самораскрытия» различных, подчас полярных точек зрения без авторского вмешательства и «завершающей авторской оценки», без оглядки на цензуру и власть.
Вспомним, как описывается в романе еще только предчувствие начала красного террора в январе 1919 года:
«Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Еланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых...» (4, 148).
Коммунист Шолохов не мог написать таких слов! — заявляют «антишолоховеды». Но они не учитывают того, что слова эти писал не политический деятель Шолохов, но художник Шолохов, чтобы дать возможность для полного самораскрытия тех настроений и чувствований, которые обуревали казачество в те, и в самом деле «жухлые» для него дни.
И точно так же — с полной исторической правдой и объективностью — раскрываются в романе чувства, мысли, устремления и генерала Корнилова, и генерала Каледина, и сотника Изварина, и Листницкого, и Петра или Григория Мелеховых.
Самораскрытие Григория Мелехова на разных этапах его внутреннего, духовного и душевного развития правдиво воссоздает картину всех его метаний и исканий. Шолохов сумел передать различные состояния души своего героя, подчас полярные — от, казалось бы, полного приятия «большевиков» до полного их отрицания. В каждом своем душевном порыве Григорий Мелехов предельно искренен, — и в этом — огромная художественная правда характера. Причем самораскрытие героя происходит без «перста указующего» автора, спонтанно, органично, естественно.
Противоречия в развитии характера Григория Мелехова выявили главное «противоречие» романа — между «белыми» и «красными». И заслуга Шолохова как гениального художника — в том, что он способствовал максимально полному самораскрытию обеих сторон этого главного противоречия жизни, предоставил возможность каждой из них с предельной объективностью «раскрывать» и обосновывать свою «правоту», не навязывая читателю своей авторской позиции.
Это не значит, что у автора «Тихого Дона» не было своей позиции. Она, конечно же, была, но не имела ничего общего с той упрощенной, левацкой позицией, которую «антишолоховедение» приписывает Шолохову.
И эта позиция, так же как и «Тихий Дон» в целом, далеко опережала свое время.
Слышна ли подобная полифония слова у Крюкова?..
СЛОВО У ШОЛОХОВА И КРЮКОВА
«Когда читаешь параллельно зрелые произведения Шолохова (“Тихий Дон”, “Поднятая целина”) и сборники его юношеских рассказов, прежде всего бросается в глаза поразительное сходство словесной ткани, — будто разные платья, пошитые из одного и того же материала. Совпадают отдельные характерные слова, эпитеты, а местами и целые обороты речи»11, — писал литературовед И. Лежнев в книге «Михаил Шолохов» (М., 1948), подтверждая этот вывод целым рядом выразительных примеров.
Анализируя поэтику «Тихого Дона» и «Донских рассказов», И. Лежнев замечает, что пейзаж и в ранних, и в зрелых произведениях Шолохова покоится в общем «на одной и той же образной системе: это поэтическое видение мира глазами казака-земледельца. В художественных сравнениях, метафорах, эпитетах и тут и там приметную роль играют вещи крестьянского обихода, встречаются почти дословные совпадения. Так, в рассказе “Червоточина” читаем: “Дышло Большой Медведицы торчало, спускаясь на запад”, а во втором томе “Тихого Дона”: “Большая Медведица лежит сбоку Млечного пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом”»12.
Впрочем, не эти частные совпадения в ранней и зрелой прозе Шолохова — главные приметы того «поразительного сходства словесной ткани» в произведениях Шолохова, о которых говорит И. Лежнев.
Это поразительное сходство, делающее прозу Шолохова всегда и мгновенно узнаваемой, соткано из множества нитей, определяющих индивидуальность выдающегося художника слова, «лица не общее выражение». В конечном счете решающим в шолоховском стиле является его интонация, «мелодия», о которой писал композитор Г. Свиридов, — та самая мелодия художественной гармонии, которую в силах услышать и выразить только гений.
Мелодия прозы Шолохова поражает своей мажорностью — при всеохватном и всеобъемлющем трагизме. Она насыщена светом, ярчайшими красками, разнообразными звуками и запахами, влюбленностью в природу, в человека, в мир. Она излучает редкую по мощи витальную силу. При всем своем трагизме, она празднична, и суть этого праздника жизни, каковым является проза Шолохова, — при всей суровой драматичности и трагичности изображаемой действительности, — в конечной победе добра над злом. В вере в народ.