Время жить и время умирать».
Бар-Селла приводит в ней следующую выдержку из «Дневника» студента:
«24 августа. <...>
Прошел первый санитарный поезд. На остановке из вагона выскочил молодой солдат. Повязка на лице. Разговорились. Ранило картечью. Доволен ужасно, что едва ли придется служить... Смеется» (1, 319).
Этот молодой солдат, по его мнению, — не больше, не меньше, как Григорий Мелехов. В доказательство Бар-Селла предлагает сравнить с приведенной записью следующий отрывок из двадцать первой главы той же третьей части: «Вагон мягко покачивает, перестук колес убаюкивающе сонлив, от фонаря до половины лавки желтая вязь света. Так хорошо вытянуться во весь рост и лежать разутым, дав волю ногам, две недели парившимся в сапогах, не чувствовать за собой никаких обязанностей, знать, что жизни твоей не грозит опасность, и смерть так далека. Особенно приятно вслушиваться в разнобоистый говор колес: ведь с каждым оборотом, с каждым рывком паровоза — все дальше фронт...
Тихую, умиротворенную радость нарушала боль, звеневшая в левом глазу. Она временами затихала и внезапно возвращалась, жгла глаз огнем, выжимала под повязкой невольные слезы. <...>
После долгих мытарств Григорий попал в санитарный поезд. Сутки лежал, наслаждаясь покоем» (Выделено Бар-Селлой. — Ф. К.) (1, 376—377).
Бар-Селла находит в этих двух отрывках совпадения: «ранение в глаз, повязка, санитарный поезд...»40. Но главное совпадение — что «Григорий Мелехов ранен 21 августа», а запись в дневнике, где студент-вольноопределяющийся встречает на полустанке раненого в глаз солдата с повязкой на голове, сделана... 24 августа. Значит? Солдат с повязкой на глазу в рукописи Севского (Краснушкина) — это и есть Григорий Мелехов. И это, якобы, подтверждает авторство Севского, поскольку совпадения в двух приведенных отрывках, на взгляд Бар-Селлы, ни больше, ни меньше, как «след нереализованного фабульного узла (или целой фабульной линии), предполагавшего встречу автора дневника и Григория Мелехова на одной из станций 24 августа 1914 года»41.
И это называется «текстологией»!
В следующей новелле — «Два студента» — подобные «фабульные узлы» завязываются еще круче.
В «Дневнике» студент Тимофей, оказавшись на первомайском митинге в 1914 году, говорит замахнувшемуся на него плетью казаку: «...Я сам казак Каменской станицы (подчеркнуто Б.-С. — Ф. К.) и так могу его помести, что чертям станет тошно» (1, 312).
Но и другой студент — столкнувшийся на демонстрации в Петербурге с Христоней, говорит: «Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак» (1, 162).
Упоминания там и тут станицы Каменской для Бар-Селлы достаточно, чтобы сделать вывод: «...перед нами еще один след, указывающий на эволюцию романной фабулы, а именно: на одном из этапов работы предполагалось столкнуть автора “Дневника” с одним из персонажей (Христоней)»42.
Но поскольку Христоня демобилизовался со срочной службы еще до начала повествования, а потому не имел возможности разгонять маевку в 1914 году, Бар-Селла смело сдвигает действие романа вспять, чтобы «дураковатый» казак Христоня, находясь на действительной службе, мог все-таки разогнать маевку, в которой участвовал его земляк, студент Тимофей.
Для этого оказывается достаточно одной фразы из «Дневника» студента — «На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся городовой. <...> А три месяца назад? Впрочем, не стоит ворошить белье истории...» (1, 312).
«Что это за загадочная фраза? — задается вопросом Бар-Селла. — Что за белье, какой истории? Что могло не нравиться городовому в нашем герое, и именно три месяца назад?».
Это может быть только одно, — заключает он: участие автора дневника в студенческих волнениях. «Правда, в феврале 1914 года студенты в Москве не бунтовали, — замечает с досадой Бар-Селла. — Но что мешает нам видеть здесь свободное творчество, не привязанное рабски к календарю? Ничто не мешает»43.
Путем такого вот «свободного творчества» и словесной эквилибристики Бар-Селла смело перемещает студента Тимофея из 1914 в 1910 год. Тогда и в самом деле происходили студенческие волнения, после чего занятия в университетах были прекращены, а в феврале-марте 1911 года более тысячи студентов были исключены из университета, а сотни высланы из Москвы.
Но какое отношение имеют все эти печальные исторические события к «Тихому Дону»? — спросите вы.
На взгляд Бар-Селлы, — прямое. Он убежден, что студент Вася, которому студент Тимофей завещает свой дневник, оказался в Семипалатинске именно после этих событий и что фантасмагорическая встреча автора «Дневника» с Христоней, оказывается, все-таки состоялась.
«Если допустить, что наше предположение соответствует истине, — пишет Бар-Селла, — то получает решение и проблема, поставленная нами в начале главы: сходство рассказа Христони и записи в “Дневнике” от 1 мая. Эпизод столкновения казака-солдата с казаком-студентом предполагалось, видимо, описать с двух различных точек зрения, глазами двух участников. Однако, событие это относилось к 1911 году. Из чего следует важнейший для нашего исследования вывод: в момент написания “Дневника” роман не предполагал описания войны. Лишь в дальнейшем, перерабатывая первоначальный вариант, Автор перенес воспоминания Христони в Петербург, а “Дневник” передвинул на три года вперед»44. Напомним: «Автор» у Бар-Селлы — Краснушкин, а путем подобной эквилибристики он пытается доказать, что «Тихий Дон» он начал создавать в 1911 году.
На основании подобных «предположений», — без единого конкретного факта — Бар-Селла и строит всю свою работу.
Один из наиболее часто применяемых им приемов, — который, кстати, переняли и некоторые другие «антишолоховеды», — обличение «безграмотного переписчика» чужой рукописи, которую Шолохов, якобы, не в силах был правильно прочитать. Ситуация воистину иррациональная, поскольку все эти сюрреалистические узоры Бар-Селла «вышивает» на канве несуществующей рукописи выдуманного им автора «Тихого Дона» Краснушкина. И эту-то несуществующую рукопись придуманного автора подлинный автор романа, оказывается, был не в состоянии правильно прочитать! Придуманные самим Бар-Селлой «ошибки» при прочтении несуществующей рукописи он и представляет как доказательство того, будто «Тихий Дон» написал не Шолохов, а Краснушкин!
В набор «текстологических» приемов Бар-Селлы входит насилие не только над здравым смыслом и логикой, но и над русским языком.
В новелле «Русский Дух» Бар-Селла приводит две фразы из главы шестой четвертой части романа:
«Митька пробыл дома пять дней...<...> Как-то перед вечером заглянул и к Мелеховым. Принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и незабываемый едкий дух солдатчины» (2, 73).
Не понравился Бар-Селле эпитет «незабываемый». «Кто не мог забыть этот запах? Митька? Но он-то уж точно к своему запаху привык»45, — иронизирует Бар-Селла. Но не о Митьке в данном случае идет речь, — незабываем запах солдатчины для Пантелея Прокофьевича и его снох — Натальи и Дарьи, которые ждали в отпуск с фронта своих мужей. Так что «незабываемый дух солдатчины» для Мелеховых естественен. Но не для Бар-Селлы.
На его взгляд, и тут виноват «безграмотный переписчик»: «...Это тот запах, “каким надолго пропитывается” солдат. И, значит, запах этот не “незабываемый”, а неотвязный, неистребимый, неустранимый, неизбывный, неизбываемый!
Именно слово “неизбываемый” и не сумел прочесть в рукописи дура Шолохов»46.
На этом основании Бар-Селла предлагает изменить шолоховский текст: «Митька... принес с собой в жарко натопленную кухню запах мороза и неизбываемый едкий дух солдатчины».
Знаток русского языка Бар-Селла не знает, что слова «неизбываемый» в русском языке нет: есть «избываемый» — достаточно раскрыть Толковый словарь Даля.
В той же сомнительной роли знатока русского языка, полагающего возможным учить языку Шолохова, Бар-Селла выступает и в новелле «По поводу мокрого снега». Он приводит цитату из романа:
«Накапливались сумерки. Морозило» (2, 303) и комментирует ее:
«Все, как будто верно; поход “ледяной”, значит, уместен и мороз». Но вслед за этим продолжает:
«От устья Дона солоноватый и влажный подпирал ветер».
«“Влажный ветер” ни при какой погоде не может “морозить”... — заявляет Бар-Селла, — тем более, что в тексте романа далее следует: “На взрыхленной множеством ног дороге кое-где просачивались лужи, — выделяет он это слово жирным шрифтом. — Идти было тяжело, — сырость проникала в сапоги”» (2, 304).
«Но если подморозит — луж нет, они затягиваются льдом, — комментирует шолоховский текст Бар-Селла. — А мы что видим: “кое-где просачивались лужи”, то есть типичная оттепель...»47. Значит, у Автора (Краснушкина) было не «морозило», а «моросило»!48
«Рассуждение формально логично, но не убедительно, поскольку в нем совершенно игнорируется очевидная шолоховская мысль о том, что если лужу непрестанно “месить” ногами, она будет сочиться и нескоро замерзнет, — возражает Бар-Селле В. Васильев в своем комментарии к указанной странице романа в издании Собрания сочинений М. А. Шолохова 2001 года. — Не сразу затянется ледяной коркой и вода в кастрюле на морозе, если ее постоянно помешивать ложкой»49.
Казаки хутора Латышева. 1914 г.
В. Васильев прав. Бар-Селла не учитывает также и того, что колонна корниловских войск выступила из Ростова «перед вечером». Днем же, по всей вероятности, и в самом деле была оттепель: «По обрыхлевшему мокрому снегу грузно шли куценькие роты» (2, 302—303). А вечером, когда «накапливались сумерки», начало подмораживать. И хотя от устья Дона подпирал влажный ветер, и в сапоги проникала сырость, вряд ли случайно генерал Алексеев в своей коляске «по самые уши натянул фуражку,