Разговор этот закончился скандалом и резким ответом станичника-гонца: «И до каких же пор на православных шуметь будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк власть свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть...» (4, 243). После чего, пишет Шолохов, казак тихонечко притворил дверь, зато в коридоре так хлопнул входной дверью, что штукатурка минут пять сыпалась на пол и подоконники.
«Гордость в народе выпрямилась» (4, 244), — подвел итог этой сцене в романе Кудинов.
«— Хамство в нем проснулось и поперло наружу, а не гордость. Хамство получило права законности» (4, 244), — сказал подполковник-кавказец в ответ на слова Кудинова.
Для подполковника Георгидзе казаки, трудовой и «служивский» народ, — хамы, дикие люди. Отсюда их ненависть к «золотопогонникам» ничуть не меньшая, чем к «комиссарам».
Отвечая этим настроениям фронтовиков и стремясь привлечь «служивские» массы казачества на свою сторону, руководители восстания и пошли первоначально даже на то, чтобы сохранить некоторые аксессуары советской власти: Советы «без коммунистов», отказ от погон, обращение «товарищ» и т. д. ...
Эти внешние приметы советской власти, сохранявшиеся на Северном Дону в дни восстания, — не выдумка Шолохова, а достоверный факт. Не придумана писателем и печальная судьба армии повстанцев после ее воссоединения с белой армией: все ее части были расформированы, командиры дивизий и полков понижены до уровня сотников и хорунжих, командующий армией повстанцев Кудинов, переболев тифом, был назначен «дежурным офицером» при штабе Донской армии в Миллерове, а две недели спустя был «откомандирован в офицерский резерв в г. Новочеркасске»66.
Похожей оказалась судьба и командира 1-й повстанческой дивизии Харлампия Ермакова: он получил после расформирования его дивизии должность «офицера для поручений при группе генерала Сальникова», а позже — «помощника командира 20 Донского полка по хозяйственной части»67. О подвиге Харлампия Ермакова именно в этой должности рассказывал в своих воспоминаниях, которые приведены выше, казачий офицер Е. Ковалев.
Кадеты и после воссоединения армий не простили верхнедонцам открытия ими фронта перед красными в декабре 1918 года. Глубокой горечью проникнуты слова Павла Кудинова в его очерке о результатах объединения повстанческих сил с белыми: «...Как только соединились с Донской и Добровольческой армиями, опять начались всяческие виды законных и незаконных грабежей, опять завизжали свиньи, замычал скот, заржала последняя казачья лошаденка, и все — к столу или для передвижения всевозможных тыловых паразитов...
Безответственная и безумная ватага белых тыловых грабителей, контрразведчиков и карателей, ежедневно старалась вырвать из казачьих сердец чувства симпатии и солидарности к белой армии и этим увеличивала число красных. Естественно, что, видя произвол и обиду на одной стороне, человек невольно ищет правду на другой, хотя и там ее не могло быть»68.
Как мы помним, эти строки написаны Павлом Кудиновым в 1929 году не в советской тюрьме, а на воле, им можно доверять полностью. Они объясняют «блукания» Григория Мелехова, равно как и Харлампия Ермакова, стремившегося притулиться то к красным, то к белым. Они объясняют и характер разговора между генералом Фицхелауровым и командиром 1-й повстанческой дивизии Григорием Мелеховым после воссоединения Донской и повстанческой армий, когда в ответ на недопустимые оскорбления белого генерала комдив повстанческой дивизии готов был «зарубить его на месте».
Тягостность этой атмосферы на фоне неожиданного расформирования руководством Донской армии повстанческих подразделений усугублялась и чисто военной несправедливостью, более того — необъяснимостью ситуации. Командование Донской армии, строго говоря, не имело ни права, ни оснований подобным образом обращаться с армией повстанцев хотя бы потому, что она была значительно сильнее Донской армии.
Как свидетельствует полковник Генерального штаба Донской армии Добрынин в книге «Борьба с большевизмом на юге России», к началу марта 1919 года в руках Донской армии «насчитывалось всего 15000 бойцов»69.
Столь резкое уменьшение численности Донской армии в это время объяснялось тем, что, — как пишет Добрынин, — «в декабре войска Верхне-Донского округа, минуя командование, начали мирные переговоры с советским командованием и разошлись по домам, образовав к 25 декабря (7 января) громадный прорыв, открытый для вторжения советских войск»70. Эта же цепная реакция захватила и другие части, в результате «в феврале 1919 года сохранившие в себе силу и уверенность остатки распылившейся Донской армии отошли за р. Донец, прикрыв столицу Дона (Новочеркасск. — Ф. К.)»71, сократившись всего до 15 тысяч человек. Численность повстанческих войск превосходила численность Донской армии более чем в два раза!
Оказывается, Донское командование намечало не только «быстрое очищение Дона», но и «усиление слабой Донской армии за счет восставших»72, и оно достигло своей цели. Полковник Добрынин сообщает, что численность Донской армии увеличилась с 15000 бойцов в мае 1919 до 45500 бойцов в июле 1919 года.
Расформирование армии повстанцев проводилось в отсутствие ее командующего: как показал в ходе допросов Кудинов, «на второй день после соединения с Донской армией я заболел сыпным тифом и пролежал в постели 2 м-ца»73. Армию повстанцев расформировали с согласия тех, кто стоял за спиной Кудинова — истинного руководителя восстания.
В своих показаниях П. Кудинов охарактеризовал этот процесс так: «После прибытия конной группы генерала Секретева по распоряжению атамана Богаевского повстанческая армия была расформирована. Верные части повстанческой армии были влиты в дивизии Донской армии. Прежний командный состав был смещен, заменен кадровыми офицерами»74.
Как видим, повстанческая армия не просто была расформирована, — из нее отбирались «верные части», а ее прославленные командиры были смещены. Даже «антишолоховеды» считают подобные действия чрезмерными. «Казалось бы, в штабах должны были <...> подумать о форме сохранения Повстанческой армии, при необходимой координации ее действий с армией Донской. Вместо того — выказывалось нелепое высокомерие, оскорблявшее достоинство и честь казаков, <...> и повстанцы, раскассированные по чужим полкам и потерявшие тем самым авторитетных для них офицеров, становились инертной, а порой и склонной к дезертирству массой»75.
Всю жизнь Кудинов стыдился проявленной им в пору Вёшенского восстания «слабохарактерности», отвергал свои тайные связи с «кадетами» и настаивал на стихийном характере восстания.
На вопрос в ходе следствия, кем оно было подготовлено, он отвечал: «По-моему, оно возникло стихийно»76. «Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром, — стихийно»77, — убеждал он Константина Прийму.
На вопрос: «От кого вы получали директивы и указания по руководству восстанием и кто был вашим руководителем?» — Кудинов отвечал на следствии так:
«Каких-либо указаний по руководству восстанием я ни от кого не получал, так как восстание было изолированным. Руководителей надо мной также не было, и все вопросы восстания я решал сам со своим начальником штаба сотником Сафоновым»78.
В отношении полной изолированности восстания — до прилета в Вёшенскую аэроплана в апреле 1919 г., о котором говорилось выше, — Кудинов прав. Однако его признание в отношении того, что «все вопросы восстания он решал» вместе с Сафоновым, как раз и содержит ответ на вопрос, кто же в действительности руководил восстанием.
Об этом же свидетельствует и ответ Кудинова на вопрос о целях восстания: «...Борьба против Советской власти, поддержка этим белогвардейской Донской армии, с которой впоследствии я предполагал соединить восстание и продолжить борьбу против Красной армии»79.
Рядовые участники восстания и даже его командиры гадали, кто на самом деле командует восстанием и каковы его истинные цели, а командующий повстанческой армией Кудинов, конечно же, все это знал, однако скрывал от повстанцев и даже от командиров дивизий. Вспомним, что после второго прилета аэроплана Кудинов, «обойдя приглашением Мелехова, собрал в штабе строго секретное совещание». Недоверие к Мелехову, представляющему низы казачьих масс, не было случайным. Повстанцы не питали любви к кадетам-«золотопогонникам». Это знали и руководители Донской армии, а потому относились к Верхнедонскому восстанию настороженно.
Бывший начальник разведывательного и оперативного отделений штаба Донской армии полковник Добрынин писал в своей книге, что после того, как в январе 1919 года Верхне-Донской «округ по собственному почину стал на “мирную платформу” и сам добровольно пошел на установление советской власти, почему не могшее сочувствовать этому офицерство, а также вся интеллигенция заблаговременно ушли на юг, и теперь восстание было поднято исключительно простыми казачьими массами»80 (подчеркнуто мною. — Ф. К.).
Здесь — объяснение своеобразия Вёшенского восстания, исток его противоречий между «кадетскими» организаторами восстания и «простыми казачьими массами», его реально осуществившими. Этим объясняется и своеобразие характера Григория Мелехова, наиболее полно и точно выразившего противоречия, метания, историческую трагедию донского казачества и своеобразие глубинных позиций автора, который отстаивал в своем романе интересы «простых казачьих масс», в полную меру сопережил их историческую трагедию.
Но здесь же — и объяснение своеобразия позиции Павла Кудинова, который, как и Григорий Мелехов (или его прототип Харлампий Ермаков), был, по его собственному определению, «офицером из народа» и потому был вынужден скрывать свои — по слабости характера — тайные связи с «золотопогонниками»-кадетами во время подготовки восстания и свою зависимость от них в ходе восстания.