123. На слова следователя: «...Вы, казаки националисты, тоже боретесь против России», — Кудинов ответил:
«— Быть националистом дело похвальное, но мы не собираемся вступать добровольцами в ряды чужой армии, чтобы чужими штыками избивать своих братьев и даже детей...»124.
Любопытны размышления Кудинова о перспективах России. На вопрос следователя, скоро ли будет повержен большевизм в России, он отвечает:
«Разумеется, что вся без исключения эмиграция ожидает этого случая больше всего на свете», но в этом «мало вероятности». Он предполагает иной путь изменения ситуации в России: «Бесспорно, что идеология осознанного большевизма подвергнется существенной эволюции и дойдет до степени национального возрождения (что уже происходит) во всей красоте государственного расцвета. Сегодняшние люди, по закону неумолимой смерти, уйдут, на их место придут новые люди... и возьмут бразды правления в новой России. Эмиграция же вымрет, и тем кончится былая контрреволюционная идея. А вообще-то, старое помещицкое устройство отошло в область преданий истории»125.
В представлении Кудинова суть «белой контрреволюционной идеи» — в возвращении в России «старых помещичьих отношений», что для него неприемлемо.
На вопрос следователя, интересовались ли в советском посольстве казачьими организациями в эмиграции и с какой целью, Кудинов ответил так:
«— Советская власть интересуется казаками как жизнеспособным элементом, который от ранних веков носит в груди свободу, народоправство и равенство, а к власти помещиков — ненависть и презрение»126.
«История моего ареста в Болгарии» была написана в 1938 году. Но она помогает нам лучше понять события на Дону в 1919 году, а следовательно, и роман «Тихий Дон». Кудинов пишет о свободолюбии казачества и его ненависти и презрении к помещикам, к «барскому классу», неприятии «помещичьего устройства» общества. Этот стихийный демократизм, тяга к социальной справедливости, к «свободе, народоправству и равенству», были для Кудинова органичны и естественны. Мы читаем в его рукописи исполненные боли слова о «черном рабстве, непроглядном невежестве трудящегося народа» и гневные филиппики в адрес «высшего класса вельмож — источника жестокого насилия, источника обогащения, разора, обжорства и пр.; за счет униженных, оскорбленных и плачущих живут паразиты и только для них созданы и неправые законы»127, — пишет П. Кудинов.
С «классом вельмож», с «помещичьим», «барским классом» и связывает Кудинов «русских фашистов», которые «нажимают на нашего брата, казака-вольнодумца, беспрепятственно бесчинствуют, как было в деникинском белом ОСВАГе, во время гражданских погромов на Юге России... Ну, а если бы эти подлюги-эмигранты добрались бы до власти в собственном отечестве, думаю — что же стало бы тогда с русским народом? В клочья изорвали бы, звезды бы железом повыжгли, как дохлую скотину повыбрасывали бы под яр. Для удовлетворения накипевшей помещической злобы потребовалось бы не меньше 30 млн. душ, которые дубинами избивали бы, на кол сажали, в порошок мяли...»128.
Бывший руководитель повстанцев не скрывает своего неприятия Добровольческой армии как армии помещиков и господ. «За жестокосердие и погромные деяния в гражданскую войну в лето 1917—1919 наказаны на вечное изгнание, — пишет он, — как мусор выброшены народной войной за рубеж родной земли и обречены на унижение, тление и забвение!
Если звероподобные помещики, как хищные людоеды, гонимые ловцами с лица русской земли, сбежали в тихую казачью землю и за спиной казачьего народа образовали из белого императорского хлама добровольческую шайку, чтобы примерить свои жалкие господские силы с силами вчерашних рабов — русскими людьми, то это “туда и сюда” — это их частное дело, ибо тиран, грабитель и поработитель не может быть свободным человеком. Но почему казачество ввязалось в эту историю, без всякого серьезного вызова со стороны советской власти и когда на казачество никто не нападал?
Восставший поток <...> русского народа за свою свободу объявил войну не казачеству, а ворам тиранам — помещикам и требовал выдачи их на суд гласный, на суд народный. Но казаки, когда-то выдавшие на казнь боярам Степана Разина, Емельяна Пугачева, этих носителей человеческого права, бесчестно стерегли разбойников-бояр, укрывали их в станицах, хуторах и тем положили начало страшной братоубийственной войне»129.
Кудинов имеет в виду здесь не 1919, а 1918 год, когда верхушка казачества, — и, прежде всего, атаман Каледин, дали приют белым генералам, бежавшим из центра на Юг, и поддержали формирование Добровольческой армии. Он объясняет это так:
«Первый выборный донской атаман, генерал Каледин, имел сердце казачье, а душу помещичью, а поэтому на пороге великих событий очутился на распутье двух разных дорог... Перепутались у Каледина воля с рабством, право людей с бесправием зверей... Непроглядный туман заволочил его здравый рассудок; ген[ерал] Алексеев все шептал, да подшептывал — поберечь помещиков — эту соль земли русской... Зашатался как верба над обрывом атаман Каледин...»130.
Генерал Алексей Максимович Каледин (1867—1918), атаман Войска Донского в 1917 г., реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон»
В этой раздвоенности Каледина Кудинов видит причину его самоубийства. Он понял, что повинен в бессмысленной гибели молодого поколения казаков, только что вернувшихся с германской войны: «дети, обманом в бой увлеченные, в жертву панов, в жертву грабителей, в жертву народных воров, для донской старшины принесенные»131.
«Донскую старшину», то есть донское дворянство, Кудинов ставит в один ряд с «панами-грабителями» и обвиняет ее в том, что она поддержала создание на Дону «белого движения», которое — в его представлении — «...не было движением ради божеской и человеческой правды — это была: панская чума, напасть на людей, которые подлежат на вечное осуждение и проклятие всеми поколениями русского и казачьего народов, до окончания века. Аминь.
Грустно для души, прискорбно для сердца, что козлами отпущения в этой трагедии оказалось свободолюбивое казачество, чьи отцы не раз восставали за народную свободу и самоотверженно умирали на плахе, под топором боярских палачей...»132.
Такой суровый счет представляет Кудинов «белому движению» за гибель цвета казачества, за чуждые ему «белые», «контрреволюционные» интересы — вначале на полях Гражданской войны в России, потом — в эмиграции.
Кудинов размышляет о своей судьбе, судьбах многих казаков-фронтовиков после революции 1917 года, говорит о причинах, толкнувших казаков на союз с «белым движением», проливает свет на воспроизведение этих событий в романе «Тихий Дон». Нет сомнения, что в воспоминаниях Кудинова «о делах прошлого», когда он «заглянул в историю революции, кое-что восстановил в памяти», отразился не только его личный опыт, но и опыт всего поколения казаков-фронтовиков, который стал основой «Тихого Дона», и прежде всего — его боевого товарища — Харлампия Ермакова.
Кудинов ведет свой рассказ с «начала 1918 года, когда только начинали “брухаться” кадеты и советы»; он считает, что «много-много кровавых штрихов» того времени «остались мало заметными, поглощены вскоре нагрянувшими событиями, которые как кровавый бурный поток, разошлись по всему лицу земли русской и земли казачьей»133.
Главка, которая называется «Пролог», начинается так:
«С 1912 года служил я действительную службу отечеству в 12 Донском казачьем полку. В составе того же полка в 1914 году выступил на боевой фронт, против Австро-Германии. Бился за родину храбро, чтобы не посрамить оружие воинства великой России и не уронить достоинства казачьей славы.
6-го января 1918 года в составе полка прибыл на Дон. В продолжении одного месяца полк наш квартировался в хуторе Сетракове Мигулинской станицы. По пути следования полка на Дон большевизированная масса украинского населения встречали нас враждебно, даже на станции Александровск мне, как молодому офицеру из казачьей пролетарии и вахмистру Буханцеву С. А. пришлось спасать офицеров (из панов) полка...»134.
Кудинов не раз подчеркивает, что «офицеров из казачьей пролетарии» и «офицеров из панов» после революции 1917 года ждала разная судьба. «Генералы да полковнички, усачи лейб-гвардейские, что вчера поклялись перед крестом и Евангелием служить Дону родному и крови не жалеть, как жуки на проезжей дороге в погреба расползлись — испугались до смерти...
Казаки же фронтовые, что не раз в огневых переделках бывали, просидели три года в окопах с солдатами, не захотели у панов-паразитов быть опричниной, да плетьми пороть люд трудящийся, разошлись по домам — в хутора и станицы...»135.
Кудинов воссоздает напряженную атмосферу в казачьих станицах и хуторах в начале 1918 года:
«Я прибыл в Вёшенскую станицу в начале февраля месяца, как раз в разгар первой революционной стадии. Бурное дыхание пока что бескровного соперничества, духовной эры, проповедь социального равенства, как вешние воды разлившегося Дона, неудержимо выступили из берегов старой патриархальной жизни казачества, наполняли лабиринты человеческой души, заливали застоявшееся болото царских времен, с корнем выворачивали позеленевшие от времени пни; сволакивали мусор, очищая старое поле для нового строительства, для нового творчества... Зашумел майдан, закружился вихрь степной! Столкнулись два единокровных мира с иной идеологией и мировоззрениями... Мир стариков, почитавших нерушимость царских и панских велений, и фронтовиков, окрещенных огнем и мечом на фронте, дорого заплативших кровью за измену и распутство царской камарильи... Душа фронтовиков, как не обросшая летательной силой птица, рвалась к свободе, к человеческой правде, чтобы казак мужику, а мужик — казаку были бы братьями, а не злодеями по царскому нраву. Старики же, приученные к богобоязненности, к рабской покорности панам, попам и к беспрекословному служению царю как Богу, были не согласны. В их души не вмещалось понятие, что можно жить и без царя-помазанника божьего. Собраниям и спорам краю не было, старики, не имея иных, по моменту, аргументов, огрызались и покрикивали