Это единство с природой, так же как эпическое сознание, возникающее на личном и родовом опыте, невозвратимо.
Герой «Тихого Дона» народ. Ведь перед нами эпос, где лишь через картину множества героических судеб вырисовываются закономерности эпохи. Если среди других эпических героев Григорий Мелехов выступает на первый план, то только потому, что он наиболее ярко воплощает в себе родовые черты своего коллектива.
«Казацкая удаль» и «любовь к хозяйству, к работе» — две основные добродетели, создающие воина и земледельца одновременно, — ими щедро награжден Григорий. А главное, что составляет основу его характера, — своеволие, независимость в поступках и поисках истины.
Истина не представляется Григорию книгой, разбитой на параграфы ясных до очевидности аргументов, с заключительными выводами в конце каждой главы. Она рождается во всей величественности конкретного бытия, во всей тяжести своего становления, искаженная предрассудками прошлого, страстью борьбы и пламенем мести за гибель близких. И Григорий ощущает ее не интеллектом, а чувством. Поразительна сила, с которой он воспринимает действительность. Замечательна быстрота ответного воздействия Григория на мир. Это самое пленительное в его образе. Ему он обязан самыми благородными поступками своей жизни; в бою, преследуемый австрийцами, он внезапно спасает своего врага Степана Астахова; рискуя полевым судом, он стреляет в Чубатого за убийство пленного. Узнав о сдаче красноармейского полка в Устьинском, он мчится туда, бросив свою белую дивизию, чтобы «выручить», спасти от смерти Мишку Кошевого и Ивана Алексеевича, убийц его брата Петра. Все же ему присуще чувство неудовлетворенности собой. «Хотя черт его знает, такому, как молодой Листницкий или как наш Кошевой, я всегда завидовал… — признается он Прохору. — Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное. У них, у обоих, свои, прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь…»
Социальное бытие помещика и батрака определило их выбор, избавив от колебаний. Григорий же крестьянин-середняк, отсюда его политическая неустойчивость и все колебания. В нем живут как бы две души: собственника и труженика. Конечно, он — единоличник, но ищет правду он для всего казачества. За семь лет войны он поразительно мало заботится о родном курене, семье и даже Аксинье. Воюя, он не ищет личных выгод и боится лишь одного — погрешить против правды. Стараясь отыскать эту правду, он зорко всматривается в окружающий мир. Ему, например, непонятна восторженность Ивана Алексеевича Котлярова, рассказывающего о демократизме окружного председателя.
«Земли у нас — хоть заглонись ею, — яростно возражает Григорий. — Воли больше не надо, а то на улицах будут друг дружку резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал? Казакам эта власть, окромя разору, ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Но нам *и генералы не нужны. Что коммунисты, что генералы — одно ярмо… Ты говоришь — равнять… Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, — куда равенство денется?.. Говорили на фронте: «Все ровные будем. Жалованье и командирам и солдатам одинаковое!..» Нет! Привада одна! Уж ежли пан плох, то из хама пан во сто раз хуже! Какие бы поганые офицеры ни были, а как из казуни выйдет какой в офицеры, — ложись и помирай, хуже его не найдешь! Он такого же образования, как и казак: быкам хвосты учился крутить, а глядишь — вылез в люди и сделается от власти пьяный и готов шкуру с другого спустить, лишь бы усидеть на этой полочке.
— Твои слова — контра! — холодно сказал Иван Алексеевич… — Давно я тебя не видал и не потаю — чужой ты стал. Ты Советской власти враг!»
Конечно, слова Григория предопределило его классовое положение мелкого собственника. Но здесь и ход мыслей правдоискателя. Так, по крайней мере, полагает сам Шолохов: «Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода. И оттого, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение». Григорий рад был бы признать правоту одного из начал и накрепко связать себя с ним. Но это на данном этапе его развития никак не получалось.
Особенность Григория в том, что он ничего не принимает на вору без практической проверки, без критики действительности. Он и есть представитель тех самых широчайших народных масс, которые самообразовываются на личном опыте классовых битв, идя к истине замедленно, оступаясь, зигзагообразно, но самостоятельно. Таких учителей жизни, закаленных большевиков, как Штокман или Бунчук, было слишком мало. Отнюдь не к каждому крестьянину мог быть приставлен сознательный рабочий, который вел бы его за собой, как Чибисов солдата Шадрина в пьесе Н. Погодина «Человек с ружьем». Не у каждого Чапаева был свой Фурманов. Их просто не хватало для заботливого руководства революцией, чтобы она совершалась без трагических потерь. У Штокмана не было времени заниматься агитацией таких людей, как Григорий, и он сознательно и жестоко (а как же иначе?) намерен устранить его заблаговременно. Григорию, еще ни в чем не повинному, задолго до того, как он стал командиром повстанческой дивизии, грозит арест, а затем смерть. Штокман посмеивается над Кошевым, смущенным приказом арестовать Григория лишь за опасный образ мыслей, как потенциального врага.
Так возникает трагическая коллизия правоты обеих сторон. Штокман прав, ибо только активными мерами можно было предупредить восстание, где оба брата Мелеховых сыграют не последнюю роль. Что касается до Григория, то он не остается пассивным, когда окружающий мир наступает на него. И, как его дед, кружащий над головой «мерцающую, взвизгивающую шашку», готовый сразиться со всем хутором, Григорий кидается на обидчиков. Вместе с ним, эпическим героем, поднимается, не сговариваясь, казацкая вольница — полыхает восстание.
«За ним оседало снежное курево, в ногах ходили стремена, терлись
о крылья седла занемевшие ноги. Под стременами стремительно строчили конские копыта. Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип… Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях. Все было решено и взвешено в томительные дни, когда зверем скрывался он в кизячном логове и по-звериному сторожил каждый звук и голос снаружи. Будто и не было за его плечами дней поисков правды, шатаний, переходов и тяжелой внутренней борьбы… Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда. Биться с ними насмерть. Рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю. Гнать их, как татар, из пределов области! Тряхнуть Москвой, навязать ей постыдный мир! На узкой стежке не разойтись, — кто-нибудь кого-нибудь, а должен свалить. Проба сделана: пустили на войсковую землю красные полки, испробовали? А теперь — за шашку!»
Узнают ли читатели в этих мелькающих мыслях скачущего средь снежного вихря Григория идеи Изварина о самостоятельном казацком государстве между Москвой и Европой? Но эта трагическая ложь родилась здесь же, на наших глазах: мы присутствовали при ее рождении и видели, что стоит за нею, — глухая предубежденность против целей и политики Советов, расстрелы в Татарском, арест отца, Пантелея Мелехова, а также покушение на жизнь самого Григория и оскорбления, нанесенные ему во время постоя красноармейцев на его базу. Страшная ложь, озаренная всеми атрибутами истины, имеет автором своим одного
Григория, и если в ней слышится отзвук изваринских идей, то это лишь закономерное совпадение.
Мысли Григория возникают на наших глазах, и их динамика влечет за собой антитезу: «Богатые с бедными, а не казаки с Русью… Мишка Кошевой и Котляров тоже казаки, а насквозь красные…», но Григорий отмахивается от нее, пронизанный ощущением мести и стремлением действовать. Кто не понимает того, что стоит за Григорием в эту минуту, не чувствует, что его состояние типично для многих и определяется тем же рядом социально-экономических причин, тот не поймет, как возникла «Вандея».
И вот пробуждение. Замечательно, что оно произошло после одной из самых отчаянных выходок его казацкой удали, когда он — командир бело-повстанческой дивизии — один, оставленный повернувшим назад эскадроном, мчался прямо на пулемет и сам изрубил четырех матросов в черных бушлатах. Но неужели только воспоминание давно забытых слов Гаранжи и Подтелкова заставило Григория рвать на себе застежки шинели и кататься по снегу рядом с трупами зарубленных им матросов к страшном, почти чувственном ощущении истины?
«Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий — как стоял, так и рухнул ничком, оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления попытался встать, но не смог, и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом:
— Кого же рубил!.. Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога… в. бога мать… Смерти… предайте!..»
«Что касается до казачества, то здесь мы имеем слой населения из богатых, мелких или средних землевладельцев (среднее землевладение около 50 десятин) одной из окраин России, сохранивших особенно много средневековых черт жизни, хозяйства, быта. Здесь можно усмотреть социально-экономическую основу для русской Вандеи»[9].
Это написано Лениным в сентябре 1917 года. Еще за месяц до Октября, еще до начала гражданской войны, восстание на Дону было предвидено и предсказано, как астрономическое или физическое явление. Великое торжество подлинно научного мышления.