Подчиняйте же свои интересы общим, докажите, что русский народ умеет приносить в жертву свои личные интересы общим, тогда эти жертвы спасут нашу родину и свободу.
Крестьяне и казаки, везите скорее ваш хлеб на станции, откуда он будет сейчас же отправлен голодающей армии и голодающим рабочим, которые делают снаряды и оружие для армии. Везите, не медлите, ибо всякое промедление смерти подобно.
Троицкая уездная продовольственная управа, 2 сентября 1917 г.», — закончил Василий и подал Кестеру листок, ухмыльнувшись — Береги его, еще другим почитаешь.
— У-у, дак со второго-то числа до сих пор, — засмеялся Тимофей, — казаки, небось, все станции хлебом завалили. Нам и везти некуда.
— Уж чего-чего, — вздохнул Григорий, — а жертвы мужик научился приносить. А как ему чего-нибудь надо, то все погодить велят, как и тут вот. Хлеб везите скорее, а с мануфактурой потерпите маленько.
— А ты, Иван Федорович, — спросил Василий, глядя на него в упор, — отвез, хоть воз-два во спасение Временного правительства? Видишь, совсем оголодал Керенский.
— Я тоже еще не обмолотил хлеб, — словно оправдываясь, ответил Кестер. — А ты, Васька, с фронта, как собака, злой воротился.
— Да и из нас ангелов там не понаделали, — заметил Тимофей. — Сколь ни стонать мужику, а когда-то и его терпение должно лопнуть.
— Собака, говоришь? — обиделся Василий. — А ведь я тебе, Иван Федорович, грубого-то ничего и не сказал вроде бы.
— А чего тебе Керенский помешал?
— Знаю я, что тебе не мешает он, оттого и спросил, отвез ли ты хлеба… Иным волкам неплохо среди овец живется. Вот и ты нас пришел агитировать, а сам погодить норовишь, как и те, что мануфактуру сулят, да погодить велят. А хлебушек-то сегодня вези.
— Озверели вы и говорить разучились, — руганулся Кестер и пошел прочь.
А Григорий, крикнул ему вслед:
— И мы не лыком шиты. В окопах-то кое-чему выучились, хоть и гимназиев не проходили..
— А у меня хоть бы и был он, хлеб-то, — запальчиво сказал Тимофей, — все равно не повез бы.
— Да уж не знаю, кто его повезет задарма-то. — Василий докурил цигарку до самых пальцев и швырнул крохотный окурок, придавив его сапогом. — Ведь за пуд хлеба такая плата, что на базаре за те деньги двадцать четыре гвоздя не купишь, чтобы лошадь подковать…
— Ладноть, Вася, пошли отдыхать, — позвал Григорий. — Завтра ведь опять в поле. Я тебя и провожу до дому. — Отойдя от Тимофеевой землянки, он оглянулся и, никого не обнаружив поблизости, спросил: — Чего ж эт, Виктор Иванович забыл, что ль, про нас? Молчит.
— Время, видать, еще не пришло.
— А придет?
— Придет, Гриша. Уже идет, не заботься — долго не засидимся. Позавчера встрел я в городу Виктора Ивановича. Сказывал он, что гудит город, как осиное гнездо. А в Оренбурге атаман Дутов, кажись, подымает своих казачков. Да и наши тут все слышнее возятся.
— А може, повозятся да и притихнут?
— Ты что ж, думаешь, по одному твому тятьке казачья шашка походила? Не дадут они мужику землю без крови, Гриша, Такого быть не может.
— Поживем — увидим… Ладноть. А поколь с хлебом успеть управиться надоть.
На взвозе с плотины они разошлись. Не только Григорий Шлыков, но даже Василий, отчетливо понимая главное — не отдадут казаки землю без крови, — никак не мог смириться с мыслью, поверить в то, что вот здесь, на этих мирных полях, могут разразиться такие же кровавые сражения, как и там, в далеком далеке, на западе. Никак не укладывалось это в уме. Сознавая неизбежность грядущего, Катерине дум своих не выдавал.
К концу октября поубрались мужики с работами в поле. Непогода теперь не страшна, хотя многие еще не начинали молотить. Это делалось до конца осени и даже зиму прихватывали.
В погожий денек долетела до хутора весть о революции в Петрограде, о переходе власти в руки Советов. Но главное — сбылась вековая мечта мужика. Декреты о земле и о мире подняли его на немыслимую головокружительную высоту. Землю без всякого выкупа должны отдать тем, кто на ней работает. А мир без аннексий и контрибуций — это же значит, войне конец! Придут все солдаты с фронта домой, и Россия ничего не будет платить Германии. Вроде бы непонятные, нерусские слова «аннексии» и «контрибуции» мужик уразумел сразу и запомнил крепко.
Все, все сбылось, о чем вечно болела мужичья душа. Вот оно! — земля и мир — больше ему ничего не надо. Все остальное свои руки доделают, на чужие он никогда не надеялся.
От радости этой великой сам собою праздник родился в хуторе. Часам к двенадцати заходили по улице подвыпившие мужики, бабы принаряженные по-праздничному, девки. К тому же и денек выдался такой, что с улицы идти не хочется.
Лошадей друг у друга знали хуторяне, как своих. Порою мальца какого-нибудь, вдруг подросшего, не признает мужик, а лошадь за полверсты углядит и безошибочно скажет, чья она. Данинского Воронка приметил кум Гаврюха далеко на городской дороге, как только поднялся он на бугор, и объявил всем, что Виктор Иванович едет.
Стояли они тут, на взлобке возле съезда на плотину, с Ганькой, сыном, что у Прошечки в работниках был до войны, с Шлыковыми Леонтием да Григорием. Филипп Мослов тут же был, Бондарь Демид. И с противоположной стороны пруда люди приметили знакомую подводу и тоже сюда потянулись. Пока подъехал Виктор Иванович, собралось тут более полхутора, и еще подходили.
— Здорово, мужики! — весело приветствовал всех Данин, разворачивая телегу боком к собравшимся. — Сходка у вас тут или митинг?
— Митинг! — отозвался Ганька Дьяков, засмеявшись. — Только вот открывать некому.
— Давай, Виктор Иванович, расскажи-ка нам про революцию-то в Петрограде, — попросил Матвей Дуранов. Он только что из немецкого плена вернулся. Едва живой дотащился.
— Больно хороший слушок по хутору катается, — добавил Филипп Мослов. — Ты бы нам утвердил его.
— Товарищи! — впервые Виктор Иванович употребил такое обращение к хуторянам, поднимаясь в телеге на ноги. — Дорогие мои земляки! В Петрограде свершилась социалистическая революция. К власти пришла партия большевиков во главе с Лениным. На съезде Советов приняты декреты о земле и о мире. Земля должна принадлежать тем, кто на ней работает, то есть вам!
Не утерпев, кто-то закричал «ура». В воздух полетели картузы, шапки. Кум Гаврюха Леонтия Шлыкова захватил в объятия своих железных костылей и приподнял его, покружив.
— Советское правительство, — продолжал Данин, — против продолжения войны до победного конца, на чем настаивало свергнутое Временное правительство. Большевики предлагают и будут отстаивать мир с Германией без аннексий и контрибуций.
— Это тоже как раз по-нашему! — крикнул кто-то в задних рядах, послышались непривычные хлопки в ладоши.
— Вся власть на местах должна перейти в руки местных Советов. Да здравствует Советская власть!
Теперь захлопали в ладоши все дружно, разом. Никогда в жизни такого в хуторе не бывало.
— А ты бы сказал, Виктор Иванович, — попросил Шлыков Леонтий, — чего ж делать-то нам теперь? Землю самим брать, где кто захочет, али делить землемеры будут?
— Не хотелось праздник вам портить, мужики, — поскучнев, сказал Виктор Иванович, — а придется. Ведь власть-то большевиками взята в Петрограде, а здесь ее надо еще суметь взять. Вся буржуазия в городе ощетинилась, и надеяться ей, кроме как на казаков, не на кого. Так ведь и казаки не отдадут свою землю без боя, тяжко им будет расставаться с царскими привилегиями. В Оренбурге, слышно, атаман Дутов собирается установить свою власть…
Стихийный сход загудел, заволновался, со всех сторон послышались крики:
— А мы ждать, что ль, станем, пока они к нам придут?
— Они-то не ждут, — выкрикнул Леонтий, — сразу вон за шашку хватаются!
— Надо нашу, мужичью, армию формировать! — предложил Егор Проказин.
— Не навоевался, щенок! — сверкнув цыганистыми глазами, зашипел на него отец.
— Дак нам-то чего же тут делать? — добивался Леонтий. — Армия с хутора невелика выйдет.
— Вам надо власть Советскую в хуторе установить. Совет избрать да помещение для него выделить непременно. Вот Совет этот и будет защищать вашу правду..
Чуть не до потемок продолжался этот стихийный, нежданный-негаданный, никем не созванный сход. Тут же избрали Совет. Председателем его просили стать Виктора Ивановича, но он сказал, что не сможет часто отлучаться из города, потому как является членом уездного Совета. И умолчал о том, что основные-то дела были у него в городской партийной организации, вынужденной снова уходить в подполье. Сам же Виктор Иванович, по совету Федича, так и не раскрывался окончательно.
Василия Рослова и Григория Шлыкова предупредил Данин, что в городе создается красногвардейский отряд из рабочих на предприятиях, так пусть и они считают себя красногвардейцами, далеко из дому не отлучаются, а как понадобятся они, позовут их в город.
Хотели Егора Проказина выбрать председателем — отец его взбунтовался и не велел сыну власть принять. В конце концов сход сошелся на одном: быть председателем фронтовику, бедняку Тимофею Рушникову. Потом долго ломали косматые головы, где взять помещение для Совета. Все избы хуторские по одной перебрали — ничего подходящего не нашли. Филипп Мослов надоумил всех. Говорил он редко, но всегда с толком.
— Слышьте, мужики, — сказал Филипп, когда все притихли, — на той неделе был я в Демариной, видел там, истру́б добрый продается. Большой. Вот всем обчеством купить его, перевезть да миром тута вот, на бугорке, и поставить, а?
Сперва помолчали мужики, почесали в затылках, но, поразмыслив, поняли, что лучшего не придумать. Потому сразу и приговорили: завтра же ехать Филиппу в Демарино, торговать сруб, а потом без промедления всем хутором поднять его и поставить вот на этой пустующей полянке.
Расходились дружно — дел у каждого во дворе пропасть. Но праздничный настрой так и остался в душе у каждого. Так заканчивался этот воскресный день двадцать девятого октября, Василий Рослов, отойдя к углу своего плетня, остановился возле спуска к плотине, закурил.