Не верьте этим обманщикам, разрушителям, дорогие станичники. А вы, станичные атаманы и поселковые, арестуйте их и донесите, и они будут привлечены к ответственности по всей строгости закона военного положения.
Наша святая обязанность не допускать до полной погибели нашу дорогую Родину. Мы до сего времени идем рука об руку со своими братьями казаками всех 12 казачьих войск, показав всей России, как велика сила в порядке и дисциплине, которую мы сохранили, и докажем, что спасение Родины заключается не в митингах с погромными речами агитаторов и не в грабежах народного достояния, а в порядке и дисциплине и готовности стоять твердо и непоколебимо на страже порядка и законности.
Итак, станичники, дружными силами сохраняйте спокойствие в своих поселках и гоните от себя прочь изменников и смутьянов. Когда же от вас потребуется еще помощь дорогой Родине, по призыву Войскового Правительства приходите беспрекословно, чтобы не дать возможности врагу вырвать у нас дорогую свободу, не забывая, что только в этом заключается спасение от погибели нашей многострадальной России.
Прочитав до конца приказ, Иван Федорович сунул углом под себя газету, чтоб ветром не сдуло, набил трубку, раскурил ее и, грея трубкой поочередно руки, снова взялся за «Казачью мысль». Под всем, что писал атаман Токарев, Кестер и сам бы подписался. Но вот слова: «… спасение Родины заключается не в митингах с погромными речами и не в грабежах народного достояния…» — зацепили его.
Митингуют все теперь, не только большевики, а от погромных речей и сами атаманы не избавлены. Так ведь грабежи-то вроде бы Токарев с гневом осуждает, а сам казачьими руками на дорогах грабит! Это ведь не шайка простых разбойников, какие ночью на дорогу выходят, а днем прячутся. Тут целый полк среди бела дня и ночью грабит и ни от кого не прячется. А там, в степи за Троицком, — другой полк, и тоже, наверно, не бездельничает.
А как же они своих-то казаков из поселков и станиц тоже, что ли, освобождают от зерна? Нет, предупредили, видать, чтоб не маячили тут.
Почти всю дорогу вертел Кестер «Казачью мысль» так и этак. Подумалось ему прочитать этот приказ мужикам, да ведь распалишь их только. А тут «резолюция» Кучина на углу… Еще наврать придется, как хлеб-то уберег.
Повертелись у Ивана Федоровича мысли туда и сюда, еще тверже усвоил он, что с мужиками ему не по пути: не признавать же власть голодранцев. И казаки за своего не признают. Но с ними как-то уютнее.
Агитаторы до деревни почти никогда не доходили, газеты, листовки разные тоже редко туда попадали. Но мужика десятилетиями казаки против себя «агитировали». Каждый натерпелся вдоволь. И как среди казачества с малых лет воспитывалось презрение к мужику, как существу низкому, полускоту, так и в крестьянских семьях, сызмальства слышали каждодневно о притеснениях казаков, а подросшие на себе испытывали боль и обиды. И копилось в глубинах душ мужичьих не только свое, личное зло, но и родовое, потомственное, собиралось в грозовую тучу.
В мутной воде завсегда лучше, говорят, рыбка ловится. Но и тут сама не пойдет она в руки — суметь ее надо взять-то. В беспорядочное, беззаконное это время Чулковы сыновья чувствовали себя, как рыба в воде — в своей стихии. А с тех пор, как в милицию на службу пристроились, и вовсе настали для них золотые денечки. Прямо не жизнь, а, можно сказать, сказка.
Все реквизиции выполняли они с великой охотой. Аресты, сопровождение в тюрьму, приводы арестованных на допросы были для них не просто работой, а в некотором роде наслаждением. Будто для того только и родились они. А тут Чербе, начальнику городской милиции, самогон потребовался. Добыть его братья Мастаковы вызвались в своем же хуторе.
Все винные запасы в городе разграбили, вылили, сожгли еще в первомайские дни. Теперь это добро водилось лишь у богатых господ в личных погребах. Так туда не сунешься. А вот кое-кто в деревне после страды наверняка заварил самогон. У мужика все взять можно. И направились братья в родной хутор по этому делу.
Погодка устоялась уже зимняя, можно сказать. Морозило ночами изрядно, и днем подбадривало неплохо. А снегу почти не было, так, на вершок поле прикрыл. На дороге же его разбили, растаскали, потому отправились братья на реквизированном тарантасе. Чуть свет из города выехали. Бутыль двухведерную в корзинной оплетке с собой захватили.
Всю дорогу ломали головы, к кому же им понаведаться, чтобы без ошибки на злачное место попасть. Весь хутор перебрали, в каждый двор мысленно позаглядывали, но уверенности в предположениях не было. А хотелось действовать наверняка, чтобы уж зайти к кому, так не с пустыми руками выходить.
Ипат — беспечный увалень. Распустил свои барские бакенбарды, развалился в тарантасе и лежит, как откормленный боров. Ни о чем заботы нет. А у Назарки так и вьются хитрые мыслишки, как хмель оплетают все, за что зацепятся.
— Ну чего ж ты сидишь-то, как пень дубовый! — нападал Назарка на брата. — Шевели мозгой-то, ведь уж доедем скоро!
— Ну, доедем и доедем, — отвечал Ипат. — Чего ты егозишься-то?
— И куда ж мы подъедем, к какому двору?
— К крайнему…
— И пойдем по дворам просить милостинку? Кто ж тебе сознается, что самогонка есть у его!
— Нажать хорошенько, признаются. На худой конец, к тяте родному завалимся. Там уж без ошибки добро это водится, небось, не в малых количествах.
— Ду-урак! — обозлился Назарка. — У отца-то мы завсегда выпьем и с собой прихватим, коль надо. Дак ведь мы же заданию выполняем. Цельную бутыль накачать велено. Черба-то чего нам скажет, ежели с пустыми руками воротимся? Какие ж мы милиционеры!
— А коли ты умный, — обиделся Ипат, — дак и скажи, чего делать. А то разорался, как сам Черба. Все бы ты командовал только!
— И скажу!
— Вот и скажи.
— Слушай, — сказал Назарка примиряющим тоном и достал папироску. — Вот щас как на бугор перед хутором подымемся, я слезу. Отсель весь хутор, как на ладошке, видно. Даже во дворах и за дворами кой-чего доглядеть можно… А ты по хутору поедешь тихонько, не торопясь, чтоб все видели, что милиционер припожаловал по какому-то важному делу. Заезжай с любого конца, — все равно я увижу, — и нажимай хорошенько, как ты умеешь, требовай, дознавайся. Да опять же не торопись. Тебе надо всего избы три-четыре прошуровать с добрым нажимом. Поискать для виду. А за это время вестовые по всему хутору понесутся. Бабы с кубышками замечутся по гумнам, по баням, по огородам, по амбарам и погребам. А я все это, засеку и на ус намотаю. Понял?
— Чего уж тут не понять-то, — заулыбался Ипат и полез целоваться к брату. — Прям генеральский у тибе разум, Назарка. Стратег! Все! Чербу, солдатишку этого, коленом под задницу, а тибе начальником городской милиции становиться надоть.
— Ишь ты, балбес, как запел! Понадобится, так начальником стану, а поколь мне и тута тепло и уютно, — заявил Назарка, достал карманные часы, когда-то принадлежавшие отцу Сергию, и добавил: — Щас половина десятого… Через час-полтора я к тебе притопаю. И тогда уж не наобум шастать по избам станем, а с точным прицелом. Дуй, брательник!
Выскочил Назарка на ходу из тарантаса и пошел выбирать наилучшую точку для наблюдения.
В то же утро из города в хутор направилась еще одна подвода, немного позже первой. В телеге с Виктором Ивановичей ехал молодой мужик с темно-русыми мягкими усиками, с пронзительным взглядом черных пытливых глаз. На голове у него — бараний треух, одет в нагольную шубу с кушаком, на ногах — пимы. Даже хорошо знакомый не враз признает в этом мужике Антона Русакова. К тому же дня четыре не брил он бороду, по совету Виктора Ивановича.
Привез Антон радостные вести о том, что из Петрограда на Урал через Вологду и Вятку идет Северный летучий отряд. В его составе и 17-й Сибирский полк. По пути следования отряд помогает устанавливать Советскую власть на местах.
Но, говорят русские люди, на бога-то надейся, а сам не плошай. Потому еще раньше, до приезда Антона, собирал Федич подпольщиков у Золотой сопки за Уем. Там единодушно было решено: продолжать бороться за установление Советской власти в городе, формировать из рабочих отряды Красной гвардии, находить способы добывать оружие.
Никакие переговоры, мирные сделки с врагами Советской власти, уже испытанные раньше, невозможны. И нет иного выхода, кроме открытой борьбы. Вот на подготовку к ней и направили все свои усилия подпольщики.
Почти все степное Южноуралье прижато было дутовскими казаками. Свободный от них Челябинск, будто спасительный маяк в море, вселял надежду на избавление от разгулявшегося казачества. По согласованию с Федичем, Виктор Иванович решил добыть хоть сколько-то оружия в Челябинске. Для этого и вез Антона в хутор.
Виктор Иванович надеялся уговорить Рослова Тихона отправиться в эту поездку, потому как легче будет ему, чем кому-то другому, пробраться через все казачьи кордоны на трудном пути в сто двадцать верст.
На подъезде к хутору заметили путники одинокого милиционера в стороне от дороги. Сдержал Виктор Иванович Воронка, пригляделся к милиционеру, признал его.
— Наза-ар! — крикнул он. — Чего ты тут шатаешься, волк тебя задави. Садись, подвезу.
— Ехайте, как ехали, — сердито отмахнулся Назарка. — Не до вас тут. Клад я ищу!
— Ну ищи, ищи, волк тебя задави, — негромко проговорил Виктор Иванович и, взглянув на Антона, удивился: — Чего ты туда уставился, как на икону.
— Уставишься, пожалуй, — невесело усмехнулся Антон. — Ведь на этом коне и в этот хутор попадаю я второй раз, а вижу его, хутор-то, впервые, хоть и долгонько тут задержался тогда…
— А балаган-то мой с глубоким подполом найдешь теперь?
— Нет, не найду. Ведь из того подпола хутора-то не видно. А подъехали ночью и уехали ночью… А Василий Рослов, где живет?
— Вон у плотины, справа. Плетень их прямо возле дороги… Изба это Макарова, дяди Васильева.