Промаявшись так часов до семи, поднялся Василий, коня напоил, овса ему сыпнул. А после завтрака поехал в больницу. О Макаре Ефимья слышала много еще от Кати, но видеть его не доводилось, потому наказала:
— Коли повезешь Макара домой, завези поглядеть непременно.
— Хоть повезу, хоть не повезу, все равно заеду! — крикнул в ответ Василий.
Не прямо к вокзалу направился он, а сперва к Совету завернул и узнал, что в Бродовскую на выручку комиссии снаряжается небольшой отряд на трех тройках. Хоть бы успела помощь!
К больнице подъезжал он, когда уж морозное солнышко, придавленное дымчатой хмарью, натужно выбралось из-за сопки. Город кипел муравейником, по улицам сновали подводы то по одной, то целыми обозами, груженные всяким добром и порожние. По тротуарам и по дороге спешили куда-то люди: или дела у них неотложные, или мороз подгонял.
У коновязи больничной стояла парная упряжка с красивой кованой кошевой. И кучер на облучке торчал. Да еще согнулась рыжая клячонка, заложенная в простые розвальни.
— Пускают в больницу-то? — привязывая Карашку, спросил Василий у кучера.
— Кого, пущают, а кого, может, и нет, — ответил мужик отрывая сосульки с пышных усов. — Мово хозяина вон пустили еще до́ свету.
Когда Василий повернулся к подъезду, отворилась больничная дверь и из нее вышел стройный человек в высокой курпейчатой шапке, в распахнутой крытой шубе, в белой сорочке с галстуком и высоко застегнутом жилете.
— Опередил я тебя, выходит, Вася, — сказал, подходя, Виктор Иванович и едва заметно усмехнулся! — Ты все едешь, а я уж нагостился вот, уезжаю.
— Дак не спал ты, что ль, Виктор Иванович? — от растерянности едва нашелся Василий, глядя в усталые, провалившиеся глаза Данина.
— А я уж и не помню, когда спал последний раз по-настоящему… К Макару не торопись, дай позавтракать ему спокойно. — Видя растерянность Василия, Виктор Иванович понимал, отчего она, и, еще невесело усмехнувшись, добавил: — Приходится, Васек, иногда и барином рядиться, чтобы с барами речь вести.
Так и не дойдя до ступенек, Василий остановился закурить, потому как все равно подождать придется. А Виктор Иванович сел в красивую кошеву, запряженную парой добрых коней, и покатил в город. Множество разных мыслей и воспоминаний породила эта неожиданная встреча. Ведь сколько уж раз удивлял Василия этот странный человек, до войны казавшийся обыкновенным.
Макара встретил он в коридоре. В накинутом на плечи халате тот шел, опираясь на винтовку, как на костыль. Видимо, покурить после завтрака подался. Рука левая подвязана у него. Василий, бросился обнять дядю и вроде бы несильно тиснул, а Макар закряхтел и посторонился.
— Ты, видать, уж забыл, племянничек, — сказал он, двинувшись по коридору, — как сам-то не хотел обниматься в лазарете.
— Было, — согласился Василий, — да теперь прошло. Только вот погодушку загодя слышу, как старик.
— А Григорий как, здоров?
— Да ведь он в этой же вот больнице лежал, как добрались мы сюда. И дома раза два погудел его котелок…
— Инвалидами все смолоду поделались, черти. Да ладно хоть живы поколь. Митрий-то пишет Миронов?
— Да еще летом писал из лазарета, и вот с тех пор ни слуху ни духу.
— Об вас-то мне кой-чего сказывал Виктор Иванович.
— У тебя, что ль, он был только что вот?
— Это был он по другому делу. Ты встрел его? Он же мне и сказал, что ты заехать должен.
В конце коридора можно было курить и разговаривать в закутке. Никто тут не помешает.
— А винтовку-то заместо костыля, что ль, выдали тебе? — спросил Василий.
— Э-э, винтовочка эта, кажись, милейши Дарьи теперь для мине. Не отдал я ее, как ранили. Да и подстрелили-то ведь прямо тут вот, на площади у вокзала… Депо уж взяли, в вокзал заскочили мы с Андроном…
— Он тоже здесь?
— Да кто ж его знает. От самого Питера шли рядышком. И сюда пособил он мне добраться. А теперь тоже, может, лежит гдей-то, как и я, а может, в земле или в снегу валяется. А может, в полку служит… Ничего не, слыхал я об ем… Да ежели б в полку, то все равно бы за это время прибежал хоть разок.
— А ранен-то куда ты?
— Один раз в ногу, тута вот, на площади. Казачня вся поразбежалась, никого не было, а на мою долю нашлось. Да с этой-то я бы через недельку-другую домой удрал. А тута вот, прямо в палате, еще одну схлопотать угораздило. В плечо в левое. Эта позанозистее оказалась, кость задела да гнить начала.
— Как же это, в палате-то?
— А так вот. На прошлой неделе перед вечером, смеркаться уж стало, лежим. Огня еще не зажигали. Стук, шум какой-то за дверями послышался. А потом врывается в палату человек в коротком черном кожане с воротником. И пистолет у его в руке. Подскакивает к моему окну и рвет шпингалеты. Я спрашиваю, чего ты делаешь, а он одной рукой окно растворяет, а другой в меня пистолет направил. Пока я за свою родную схватился да патрон всунул, он уж выскочил. Я и саданул по ему, да поторопился, ранил только. А он мне ответить сумел и бежать было вдарился. Тут Виктор Иванович заскочил и срезал его из нагана. А потом и говорит: «Знаешь, какого зверя ты уложил? Самого жандармского полковника Кучина!» Вот дело-то какое… Скрывались они тут, в больнице, трое. А с Виктором Ивановичем человек пять было. Двоих они там гдей-то взяли, а Кучин сюда мотнулся. Ежели б не мой выстрел, ушел бы, зверюга!
— Дак вон какими делами Виктор Иванович тут занимается, — как-то распевно выговорил Василий. — А сегодня, чего же он тут был?
— Докторишек, видать, щупает. Они же ведь прятали офицерскую эту свору. Одного с теми двумя тогда же взяли. И меня он все выспрашивал, где находился во время первого ранения, куда лицом был направлен. С какой стороны вошла пуля, с какой — вышла. Мы даже съездили с им на то место. И все записал он. Вроде бы выходит, что и первая пуля досталась мне от этой же компании.
— Ну и работка у Виктора Ивановича! Всю нечисть по закоулкам выковыривать да в тюрьму сажать.
— Не только сажать, — возразил Макар, — кое-кого и на распыл пущают. Он ведь в трибунале каким-то главным служит.
— Ну, повысветил ты мне много, дядь Макар, а когда приезжать-то за тобой?
— Месяца полтора, знать, проваляюсь, не меньше. А ты Дарье и никому в хуторе не сказывай про меня поколь.
— Эт отчего же так?
— Ну, скажешь ты — забьется баба, замелется. Сюда, конечно, кинется да еще ребятишек за собой поволокет. А тут — казачишки кругом. Видишь ведь сам, дорога-то какая.
— Да ведь приехал же я, и никто не съел.
— То ты, а то Дарья! Помолчи лучше.
— Помолчать бы можно, — согласился Василий, — да врать-то я не умею.
— А ты не ври. Помалкивай, да и все.
С тем и уехал Василий, что молчать посулился до времени. А свою задержку в городе объяснил тем, что следственную комиссию дожидался из Бродовской. Дождался он возвращения комиссии, с Антоном и Маловым встретился. Но тайна Макарова висела на нем, как непосильный вьюк на ишаке. В глаза Дарье глянуть совестно: дня не проходит, чтобы не вспомнила она о муже.
Что бы там ни творилось в мире, сколько бы ни махали шашками да штыками люди, а жизнь берет свое. Молодость колпаком не накроешь. Вечерки, правда, притихли в хуторе в это смутное время. Редко-редко гармонь послышится вечером.
Колька Кестер, убитый горечью неудавшейся свадьбы, почувствовал себя совсем одиноким. Обида скребла душу, и с родителями не было мира. Потому дни проходили, похожие друг на друга, — одиноко и неприютно. Давным-давно не было вестей от Александра. Отец зверел, а мать все мир установить пыталась, да ничего у нее не выходило.
Ванька Данин жил словно во сне. Любовь, у них с Ксюшкой Рословой такая запылала, что никакие вечерки не нужны. Единого дня не проходило, чтобы не встретились.
А Степка Рослов по вдовушкам вдарился. И так осторожненько у него это выходило, что ни единая душа в хуторе не догадывалась. Уж до чего пронырливы хуторские бабы в таких секретах — и они не знали, даже бабка Пигаска. Лишь незрячий дед Михайла раньше всех навострил ухо. Но и ему долго бы не проникнуть в сокровенные Степкины тайны, да принес черт цыганку в хутор.
В конце февраля теплые деньки выдались. На солнечном пригреве даже капе́ль позванивать начала, сосульки под крышами появились, коты блудливые заорали по вечерам. В эти же дни, будто ранний грач, и цыганка в хутор залетела. По избам ходила с утра до позднего вечера, гадать напрашивалась. Ну, и где что плохо лежит, примечала. За девками, парнями попутно доглядывала. И все эти знания потом в свою пользу обращала. Не только солдаткам, даже вдовам, давно пролившим самые горькие слезы, карты ее нагадывали скорое свидание, ожидаемые встречи, нечаянные интересы.
Как-то во второй половине дня закатилась она к Рословым. Сперва в Тихонову половину пожаловала. Настасья — баба строгая, сказала, что гадать ей не о чем и не о ком. На вымогательство тоже не поддалась. Однако ж и тут не с пустыми руками цыганка вышла: в чулане кружок мороженого молока прихватить успела.
В другой половине дома оказались дед Михайла да семилетняя Санька. Проскочила незваная гостья по избе до залавка в кути, наметанным глазом все приметила, но ничего не тронула, потому как Санька-то за столом сидела, тряпичные лоскутки сшивала. Вернулась к дедовой постели и завела.
— Давай, дедушко, погадаю. Всю правду расскажу! Что было, что будет наперед поведаю.
— Да ведь чего было, то я и сам знаю, — усмехнулся в бороду дед. — А вперед и гадать нечего, небось, косая скоро позовет к себе.
— Что ты, что ты, дедушко милый! — затараторила цыганка, присаживаясь к нему на постель. — Да как у тебя язык-то повернулся сказать про себя такое? Долго-долго ты жить будешь. До самой смерти проживешь!
— Это уж правда истинная, — согласился дед, смеясь. — Не слыхивал я, чтобы кто раньше смерти помер.
— Да я же тебе про это и говорю, золотой ты мой. Сокол ты ясный, да я тебе невесту высватаю, какую хошь! Про сынов, дочерей, про внуков расскажу все как есть. Позолоти ручку, дедушко! Карты мои в огне каленные, над костром сушенные. Как по маслу, в руке катаются, до всей правды твоей дознаются!