— То-то вот и оно, — подхватил Яшка. — Видел я, как вокруг вокзала подбирали их утром, часу в шестом, никак.
— Дак тогда же еще бои в городу шли, — возразил Семка.
— Ну, когда бы ни убрали, а все равно ж никого тут нету, — с раздражением заметил Степка. — Давайте на гору еще заглянем, да и ворачиваться надо, пока светать не зачало.
Степка слышал, где казнили Петра Ильина, и знал это место. Потому двинулись наискосок по угору и, поднявшись до крутого взлобка, оставили Рыжуху, привернув ее вожжой к оглобле. Сами же стали подниматься вверх. И, еще не видя того страшного столба, почувствовали тошнотворный запах. Сперва улавливался он едва ощутимо, но с каждой минутой усиливался, крепчал.
Поняли ребята, что поблизости что-то есть. А как увидели этот роковой столб, так и обомлели. Даже в потемках видно было, как побелело у Степки лицо. Вкопанно остановились ребята перед останками друга и мученика, не смея приблизиться к нему. Отрубленные руки валялись тут же на земле. Голова опущена, и лица совсем не видно. Весь перед рубахи черным от крови сделался.
— Бежи за лопатами, Семка, — распорядился Яшка, дрогнув голосом. — А мы поколь снимем его хоть со столба-то. Чего ж ему тут висеть.
Увидев, что и уши срублены у несчастного, Степка вскрикнул от страха. Стараясь дышать неглубоко, трясущимися, неверными руками распустили они ремни и осторожно опустили изуродованное тело тут же, возле столба. Молча потом копали могилу в две лопаты, молча опустили в нее жуткие останки друга, заметив, что и горло у него страшно разворочено. Скорее присыпали землей.
Могилка — шагов за сто пятьдесят от столба. Сверху замаскировали ее ребята дерном, снимая пласты в разных местах, чтобы меньше заметно было. Работу закончили, когда стало уже совсем светло, хотя солнце еще не взошло. Говорить никто не мог. Слезы то и дело выкатывались жгучими градинами. Только когда выехали уже на дорогу, Степка спросил, ни к кому не обращаясь:
— Как же вышло, что всех убрали, а его оставили почему-то.
— Да ведь на горе-то боя не было, потому похоронщики туда и не заглянули, — пояснил Яшка. — А может, и казаки не дали захоронить.
Когда подъезжали к бабкиному домику, занимался уже новый день. Спать ложиться некогда. Сполоснуть ночную грязь, лошадь покормить да самим подкрепиться и — домой с целым ворохом неподъемных новостей. Кате сказать уговорились, что все поле там прибрано и никого не нашли. О том, что Ивана схоронили, — тоже лучше помолчать пока. Пусть подальше отодвинется этот черный день в памяти людской.
На все сборы ушло не более часа. Город еще спал крепким, похмельным сном. Дремали пустынные улицы, редко где пешеход появится или подвода прогремит. Но внешний этот покой мог порадовать лишь несведущего в делах обывателя. В застенках на Меновом дворе, забитых пленными красноармейцами, в большинстве ранеными, в тюремных камерах продолжалась кровавая работа палачей.
Все трое ребят и Катерина с Верой устроились в фургонном ящике, заваленном травой. Степка по-хозяйски правил Ветерком, а запряженную Рыжуху привязали сзади, освободив ее от всякой поклажи. Яшка так и красовался в татарском наряде, ибо другого у него не было. Заметив на монастырской стене свежий листок и оглянувшись предварительно, Яшка спрыгнул с телеги и сорвал его.
— Сами почитаем и мужикам увезем, — объявил он, усаживаясь на свое место. — Новая власть чегой-то предписывает народу.
Читать они с Семкой научились лишь в минувшую зиму от Григория. Но старались друг перед дружкой, прочитывая все, что попадет, и навострились изрядно. Яшка расправил лист, испещренный крупными буквами, и, чтобы все слышали, начал читать:
— «Населению г. Троицка.
Восемнадцатого июня чехословацкие войска, подчиняясь военной необходимости, ликвидировали советскую власть в городе Троицке и изгнали из города советские войска.
Довожу да сведения населения:
П е р в о е, что в дальнейшем чехословаки не будут вмешиваться во внутренние дела города, предоставляя населению самому организовать новую власть.
В т о р о е, что жизнь и имущество всех без исключения находится под защитой чешского оружия. Мною приказано оружием останавливать всякие попытки к насилию, погромам и грабежам, от кого бы они ни исходили.
Т р е т ь е. Никакого военного положения в городе объявлено не будет. Во всякое время дня и ночи каждый имеет право свободно ходить, куда ему угодно. Обязателен письменный пропуск начальников чешско-словацких отрядов и гарнизонов только в сторону противника, за пределы расположения чешских войск.
Ч е т в е р т о е. До урегулирования железнодорожного движения мною приказано: беспрепятственно пропускать продовольственные грузы во все стороны; принимать все меры для содействия свободному пассажирскому движению; никаких особых пропусков и разрешений для пассажиров, проезжающих по жел. дорогам в районе, занятом чешско-словацкими войсками, не требуется.
П я т о е. На право иметь и носить оружие до окончания организации местной власти необходимо получить письменное разрешение начальников чешских гарнизонов.
Чешские войска будут считать, что пролитая ими кровь пролита не напрасно и исстрадавшееся население наконец отдохнет от минувших ужасов террора и произвола.
Чехословаки просят смотреть на них, как на друзей русского народа, лишь крайностью вынужденных вести войну с советской властью, а не с русским народом и не с русской революцией.
Читал Яшка внятно, не торопясь. Его никто не перебивал. Все слушали, стараясь отвлечься от гнетущих мыслей. Когда чтец сунул свернутый во много раз листок в карман и достал оттуда кисет, Степка спросил:
— Кто, ты говоришь, бумагу-то эту подписал?
— Полковник Войцеховский.
— Хм, дак это ж, выходит, нашенский, российский, а начальником у чехов заделался.
— А ты как думал! — удивился Яшка слепоте друга. — Вот и выходит, что наши буржуи да на нас же и напустили это войско. Сами им командуют. Жалко ведь фабрики да заводы отдавать — позвали себе подмогу.
— Оно, конечно, — согласился Степка, тоже собираясь закуривать. — Казакам вон как землю-то жалко. Ишь ведь чего делают они…
Опомнившись, умолк Степка. В это время переехали мост через Увельку, и все глядели на Солодянскую гору, будто на жуткий памятник, леденящий в жилах кровь, хотя гора осталась той же горой, и покоилась она тут, как и тысячи лет назад. Молчали все и после того, как повернули влево и стали отдаляться от страшного места. Никто не оглянулся ни разу.
И вдруг прогремело сзади громом:
— А ну, придержи коня, мужланская харя!
Все оглянулись. Потянул вожжи Степка и пустил Ветерка шагом. Вровень с подводой подскакал верховой казак в полном вооружении.
— У краснюков наслужились, теперь домой бежите, что ль? — грозно спросил он.
— Не служили мы и никуда не бежим, — занозисто отвечал Степка, не останавливая коня. — Позавчерась на базар поехали, да под войну попали.
— А этот чего же так вырядился? — показал на Яшку казак.
— А я, господни урядник, с весны табун лошадиный пас у Яушева, а тот табун вчерась казакам отдали, — не моргнув соврал Яшка. — Вот мне и сыграли отходную. Домой еду.
— Вы лебедевские, что-ль?
— Лебедевские, — ответил Степка.
— Вот по тебе я и признал. За землей-то к атаману ты ведь приезжал зимой?
— Приезжал. Кучером я был.
— А тестя мого, Данина, нигде не видали?
— Да мы из квартеры носу не показывали в этакую страсть, — возразил Степка. — Кого же увидишь из двора?
— Ну-ну, затряслись, лапотники, как прижали вас… Ваньку на Солодянской горе прикончили, Ромку на вокзале видал… Ежели не удрал, дак на Меновом теперь он. А тестя вот крайне бы повидать надоть!
Ударив по коню плетью, казак поскакал вперед. И Степка пустил Ветерка рысью.
— Дак это он, стало быть, ухо-то тятьке отрубил, коли зять Даниных, — сделал для себя великое открытие Семка.
— Ах ты, винтовки-то нету! — скрипнул зубами Яшка. — Я б его тут уложил. Никто бы и не узнал об том… Да ладно, что вчерась не показался я ему, когда он Романа-то отыскал. Теперь бы, небось, признал и под этой шапкой.
— В том и беда наша, — поддержал его Степка, — они вон завсегда с шашками да с винтовками, а мы — с голыми руками… Это ведь он теперь к Даниным погнал, там и караулить станет Виктора Ивановича.
— А может, он уж дома, — тревожно предположил Семка.
Вера не вступала в мужские разговоры. Молчала и Катя, окаменев под тяжестью давившего ее безразличия ко всему. Когда ехал рядом с их подводой Родион Совков, она глядела на его обветренные, почерневшие руки и будто сквозь сон думала, что, может быть, эти руки загубили Васю, порушили короткое и мучительное их счастье… Когда же опомнятся люди?
ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Странно и непонятно порою поступают умные люди. Скольких беженцев, каторжан спас Виктор Иванович с девятьсот шестого года! Документы доставал и к Сыромолотову на Прийск отправлял преследуемых жандармами. Алексею Куликову знаменитый парик соорудили, когда Антона из тюрьмы вызволяли. И ведь предвидеть действия врага умел, заранее сориентироваться мог.
Можно было документы себе выправить и убраться куда-нибудь, где не знали его в лицо. Мог он и с армией отойти — нет! Остался в городе. Правда, чахотка давила его все беспощаднее. Кашлем заходился порою до синевы. Но курил все так же много. Видно, было это единственной отрадой, и беречь себя не собирался он. А за бешеной, каторжной работой забывал обо всем.
Всю сознательную жизнь этот человек прожил конспиративно, документов не плодил и не оставлял после себя. А тут в трибунале за несколько месяцев накопилось их множество. В ночь под «черный четверг», как и многие другие руководители, сидел он на объединенном заседании исполкомов, созванных Высшим военным советом. Сидели до тех пор, пока не загремели чешские пушки.