1/2 года и больше, все почти поступили в чиновники или же в кооперативы. Никаких агрикультурных мероприятий нет, дороги не исправляются, мосты не чинятся, все разваливается. В деревнях нет ситца, нет сахара, нет спичек и керосину. Пьют траву, самогонку, жгут лучину. И вот эта сторона очень и очень важна. Та власть будет крепко-крепко поддержана всем народом, которая, кроме покоя и безопасности, даст хлеб, ситец и предметы первой деревенской необходимости… Суда в деревне нет, во многих селах нет священников, хоронят без церкви, крестят без обряда и т. д. Все это в деревне приучает к безверию и распущенности. Религия — основа Руси, без нее будет страшно…
…Есть губернии, где нет волостного земства, есть — с ним, а есть и такие, где земство частью в уездах введено, частью нет. Это необходимо урегулировать, т. е. признать волостное земство или его упразднить и соответственно этому ввести организации.
Суды и следователи работают из рук вон плохо. 60 % судейских служили и при большевиках, а до деревни суд совсем недоступен. Сейчас начался сезон летних работ. У многих крестьян есть машины, но нет запасных частей, и никто им не приходит на помощь…
Меня за эти мысли здесь называют демократом; я, право, не нуждаюсь в кличке, ибо ни к одной из партий никогда не принадлежал и не принадлежу, а говорю только то, что вижу.
Его Высокопревосходительству Верховному Правителю Государства Российского, Адмиралу А. В. Колчаку».
Демократом, называли, наверно, потому, что стеснялись открыто назвать демагогом. Словно только что проснулся атаман и увидел бедственное положение деревни, кем-то доведенной до отчаянного положения. Хотя в первых же строках своего письма признается, что его войска берут от деревни все, что можно взять. А ситец, чай, сахар, соль и другие товары первейшей необходимости стали исчезать уже в четырнадцатом году, когда началась воина с Германией. То же самое было с лекарствами, запасными частями к машинам. И никакой Колчак, будь он семи пядей во лбу, не смог бы обеспечить деревню необходимым. Брать с нее брали, но ничего взамен не давали. И атаман это знал не хуже других.
И все-таки крепко надеялся Дутов на свои казачьи войска, потому как дрались они не только за его, атамановы привилегии, но и за свои собственные. Великими планами манил своих подданных. Ровно через неделю после нытья в письме Колчаку он издает бодрый приказ, вселяя уверенность в казачьи души. А до изгнания атамана с его войском из Троицка оставалось всего три месяца.
1-го мая 1919 г. г. Троицк.
Сегодня исполнилось ровно 100 лет со дня формирования строевых частей Оренбургской Казачьей Артиллерии. Целый век прошел с того дня, когда оренбуржцы-артиллеристы мужественно и верно служили Родине. За этот долгий срок имя Артиллеристов никогда не омрачалось, оно всегда в ореоле Славы и Доблести.
…В тяжкую годину бедствий всего Русского государства казаки-артиллеристы показали себя истыми сынами Родины и войска.
…Дорогие станичники-артиллеристы, в столь славный день я от имени Войскового Правительства и всего войска шлю вам привет и пожелание довести начатое дело до победного конца, и пусть пушки оренбургских казаков со стен Московского Кремля возвестят всему миру, что есть великая Россия, что живет доблестное российское казачество и что оренбуржец-казак-артиллерист крепко стоит за матушку Русь.
Через восемь дней после издания этого приказа советские войска освободили от колчаковцев Уфу и с упорными боями продолжали продвигаться на восток вдоль линии железной дороги.
В деревне власти не было, кроме казачьей. Не раз бывали реквизиции в хуторе в пользу атаманского войска. То хлеб забирали, то лошадей или скот на мясо уводили. А потом этот обобранный, общипанный хутор оставался сам себе хозяином.
Сдав нехитрый экзамен по сапожному делу, Яшка и Степка тачали сапоги. Нередко бывая теперь в городе по делам, они добыли у Чебыкина нужную справку и для Кольки Кестера. В следующую же ночь отвез ее Степка на Попову заимку, рассказал там о гибели Виктора Ивановича, о хуторских делах и звал друга вернуться домой, поскольку документ дает ему право на открытое проживание в хуторе.
Но Колька наотрез отказался вернуться, рассудив, что от властей-то уберечься можно, а вот родной отец не пощадит, и Чебыкина выдаст. Об аресте Виктора Ивановича узнал он на другой же день и понял, сердцем почуял: выдал отец. О том и Степке сказал открыто. Но главное утаил: зародилась и зрела в нем страшная, непримиримая идея…
Безвластие в хуторе никого не тяготило. Давила нужда. Не хватало рабочих рук, лошадей. Инвентарь все более дряхлел, и не все мужик мог сделать своими руками. Одна оставалась надежда — на руки кузнеца. Целыми днями не выходил Тихон Рослов из кузни, мудрствуя, изобретая, и порою добиваясь невозможного. Пробовал даже отливать иные детали, чтобы пустить в дело машину. Получалось.
К концу июля кое-как, с горем пополам заканчивали сенокос, а следом надвигалась трудная жатва. Весь день Тихон с Макаром ладили старенькую лобогрейку, доводя ее до полной готовности к делу. Макар действовал больше одной рукой, левая была на подхвате. В локте-то сгибалась она, а пальцы плохо держали.
Перед вечером, когда уже смазывали отлаженную машину и проверяли ход косы во вновь поставленных зубьях, копаясь у самой земли над полотном, вдруг услышали резкий, повелительный голос Кестера:
— Тихон, вот колесо надо сейчас же ошиновать!
Оглянулись — Иван Федорович катил впереди себя заднее фургонное колесо, а шину нес на плече да еще трубку посасывал.
— Ладноть, — недовольно отозвался Тихон, принимаясь за свое дело.
— Погоди малость.
— Не ладно, а шинуй сейчас же! — Кестер положил колесо на шиновочный круг и рядом шину бросил.
— Ты чего это? — ощетинился Макар. — Не видишь, на нас нитки сухой нет от поту! Не разгибались весь день, а теперь в баню собрались.
— Баня погодит… А вы мне семьдесят пудов хлеба должны, какие Васька ваш в прошлом году выгреб у меня. Да еще в кутузке морозили. И я с вас тот хлеб возьму!
— Это еще как возьмется! — наливаясь гневом, повысил голос Макар.
— Мы у тебя хлеба не брали, и Василий не себе брал. Ты это знаешь.
— Я все знаю, потому и велю шиновать колесо. И хлеб отдадите по-хорошему, ежели неохота вслед за Даниным идти в тюрьму.
— Хвалилась кобыла, что горшки с воза побила, — заключил Тихон, почесывая черным пальцем в клинышке бороды. — А поворачивай-ка ты оглобли, Иван Федорович, пока я тебя не послал дальше той тюрьмы. Не подряжался я тебе!
Макар, осатанело схватив кувалду, подскочил к кругу и долбанул ею со всего маху по Кестерову колесу — спица и два звена обода вылетели.
— Готово! Починил! — прокричал он, готовый, кажется, и на хозяина колеса опустить кувалду. — Забирай свое колесо!
— Н-ну, Макар! — заикаясь и трясясь от злобы, заговорил Кестер, забирая колесо и шину. — Жалко, что браунинга с собой не захватил. Пристрелил бы, как собаку! Без тюрьмы… На другой раз буду знать, что к такому кобелю без палки подходить нельзя, — сказал он, отходя. — Готовь сухари, чтоб до смерти хватило!
— Для чего ж ты колесо-то разбил? — спросил Тихон, собирая инструмент. — Оно виновато, что ль?
— Надо было по ему самому хряпнуть. Ишь ведь чем похвалиться вздумал — доброго человека на тот свет отправил!
— А по-моему, не столь похвалился он, сколь пригрозил: следственная комиссия-то ведь все работает, шепни только — и сразу приберут. Не одна тюрьма там, еще и Меновой двор есть.
Когда поднимал кувалду, Макар не успел подумать о том, что будет дальше. А теперь завертелись у него всякие мысли: ведь ничего не стоит Кестеру вечером и отправиться в ту самую комиссию или к атаману сгоняет, поближе. Эти же мысли одолевали его потом и в бане. Однако, поразмыслив, сообразил, что никуда не поедет Кестер ночью. Сперва попытается вырвать хлеб и не забудет при этом о пистолете, как грозился. Ну, а поскольку весь хлеб еще зимой дутовцы реквизировали, то и беречь, стало быть, нечего.
Ополоснулись они по-скорому, а после бани завернули к Тихону — поужинать и завтрашнее начало жатвы обсудить. На уборку они объединились, потому как и лошадей не хватало на машинную упряжку у каждого, и рук на двоих — три осталось, и ног столько же. Такие вот работнички теперь в поле. А еще — бабы да ребятишки.
Ужинать не кончили — Степка заскочил к ним. Поздоровался, «хлеб да соль» — сказал. И его за стол приглашали — не сел, а устроился у печи на лавке. Молчит, нетерпеливо подергивается, будто внутри у него пружинка распрямляется. И лицо — торжественное, радостное.
— Чего это, Степушка, морда-то у тибе светится, как лампадка в сочельник? — справилась Настасья и, проходя мимо него, игриво нажала большим пальцем конец толстого Степкиного носа.
— Сапоги я в город возил, — начал Степка. — Десять пар. А в кожотделе их не принял мастер. Да еще на десять пар заготовок дал нам с Яшкой…
— Эт что же, — перебив, спросил Макар, выбираясь из-за стола и доставая кисет, — подарил он вам все это, что ль?
— Не подарил, а велел сшить да придержать, потому как скоро красные придут. Вот им и сдать все!
— А как скоро-то? — спросил Тихон.
— Шепнул он, что будто бы вчерась наши Челябинск взяли! — с восторгом объявил Степка. — В газетах об том не пишут, а буржуи троицкие, ох, как зашевелились! Обозами на вокзал катят со всем багажом. И штаб дутовский вроде бы потихоньку сматывает удочки.
— Ну, ежели Челябинск взяли, то долго им тут засиживаться не дадут, — заключил Тихон. — Это ведь не то что в семнадцатом да восемнадцатом, когда одни красногвардейские отряды против казаков дрались. Тут целый фронт идет, а он почище заметет всю эту нечисть.