— Ну, спасибо на добром слове, — сказал Макар, собираясь уходить.
— А сам-то ты пойдешь али так и будешь сапоги шить?
— Пойду, и дедушка теперь уж не перечит.
— Коли так, подарю я тебе свою фронтовую винтовку… Бывайте!
Выйдя на посвежевший вечерний воздух и направляясь к плотине, Макар, опять вспомнил своего ближнего врага. Стало быть, не знает Кестер о приближении красных. Или хочет успеть попользоваться властью? Как бы там ни было, а подумать о себе не мешает. И Виктора Ивановича простить этому волку нельзя. Проглотил и не подавился! Да еще пристрелить грозится, глиста поганая.
Зашел Макар осторожненько к себе во двор, чтобы Дарью не потревожить. Отрубил под навесом кусок толстого полусгнившего брезента, бечевку аршин пять нашел, потом достал в амбаре с карнизика винтовку, где она хранилась под доской, и отправился к кузне. Приложив винтовку к низу дышла лобогрейки, будто коробом, прикрыл ее снизу брезентом и хорошо увязал бечевой.
Получился этакий чехол для винтовки: ее и не видно там, и выдернуть можно скоро. Всегда под рукой. Дома зарядил он ее пятью патронами, спрятал до утра на место и сказал себе, успокоительно вздохнув:
— Ну вот, теперь я к жатве готов окончательно.
Лобогрейка оттого и называется так, что лоб она греет лучше всякой печки. Тот, кто сбрасывает вилами с полотна подкошенный хлеб, часами должен работать, как заведенная машина. Тут не только со лба, со всего работника ручьями льется пот, и ребро за ребро заходит от натуги, когда сталкивает он очередную «горсть», или несвязанный сноп скошенного хлеба.
Сбрасывать сел Тихон, потому как руки у него здоровые. Лошадьми правил Макар. А Дарья, Зинка, Федька и даже Тихонова Галька вязали снопы. Потом еще Настасья пришла на помощь. Не раз пробовал Макар подменить брата на сброске. Но бешеная эта работа плохо давалась ему: то и дело вырывался черенок вил из покалеченной руки. Хлеб тут был добрый, и снопов получалось много. Как побитые воины, густо лежали они.
После обеда, едва успев сделать пару кругов по загонке, Макар увидел на противоположном конце подводу, возле березового колка. Беря на вилы снопы из суслона, человек укладывал их в фургон. Отсюда не разглядеть его, но Макар сразу понял, что никто иной тут быть не может, кроме Кестера. Сообразил, стало быть, живоглот, что в закромах у Рословых шариться бесполезно после дутовцев.
— Мужики! Мужики! — кричала издали Дарья, перебивая стрекот машины. — Эт зачем же он снопы-то наши складывает?!
Тихону хоть и некогда было отвлечься от захлестывающей волны стеблей и колосьев, рывком глянул вперед и все оценил и взвесил в момент, зная о приготовленной винтовке.
— Стой! — крикнул он. — Не выезжай на поворот! Останови тута машину!
Макар и сам видел, что лучше одному туда выскочить, за поворот круга. Натянув вожжи, достал из-под дышла винтовку и пошел не прямо к подводе, а обогнул закругленный угол высокой ржи, достиг середины полосы и оттуда направился к Кестеру. Тот уже выше дробин снопов накидал.
Кестер, видел в руках у Макара винтовку, но не верил, что Макар может выстрелить по нему, и продолжал кидать снопы на воз. Вся порода рословская такая: лучше себя позволят ударить, нежели на другого руку подымут…
— Скидай снопы и уезжай от греха! — крикнул Макар, остановясь шагах в тридцати от подводы.
Отбросив вилы, Кестер выхватил из кармана браунинг и, почти не целясь, выстрелил — будто ветром снесло фуражку с Макара, и с необыкновенным проворством метнулся он за ближний суслон. Выходит, не зря с довоенных пор держит пистолет Кестер — владеть научился.
Продолжая стрелять, Кестер побежал вокруг воза, чтобы спрятаться за ним. Но грохнул винтовочный выстрел, и Кестер, как-то по-заячьи подскочив, размашисто плюхнулся в невысокую стерню. Звук последнего выстрела у Макара все еще гудел в ушах, и казался странным: сдвоенный какой-то он получился.
Со всей полосы сюда бежали Рословы. От машины ковылял Тихон, крича:
— Дарья! Дарья! Ребятишек не пущай. Нечего им тут делать!
А Макар, выйдя из-за суслона и держа винтовку наперевес, направился к подводе. Солнце било в глаза, потому не сразу он заметил, что навстречу, из густой тени леска, идет человек. Пригляделся — Колька же это Кестеров! Откуда он взялся? Шел он медленно, словно пьяный, заплетая ногу за ногу. Коленкоровое лицо выделялось в тени белым пятном.
К трупу подошли они почти одновременно.
— Прости, Коля, — сурово сказал Макар, отводя взгляд. — Так вот у нас вышло с твоим тятькой…
— Да я ведь… сам его… — с трудом вымолвил пересохшими губами Колька. — Два дня караулил…
Только теперь заметил Макар в руке у парня наган, а на полотняной рубахе Кестера два расплывшихся кровяных пятна.
— Ты штуку-то эту спрячь, — оглянувшись на приближающегося Тихона, посоветовал Макар. — А матери и всем скажешь, что я один это сделал, не то проклянет она тебя…
— А ты как тут оказался, Миколай? — подходя, спросил Тихон.
— Да так вот… оказался…
Он еще не знал, как ему поступить: послушаться ли совета бывалого мужика или открыто сказать всем о содеянном.
— Ну, тогда свалить снопы надоть да вези его отсель, Коля, на этом же фургоне, — распорядился Макар.
Трудно сказать, чем бы завершилась эта тяжкая история для Макара, случись она раньше на несколько дней. Но теперь властям было не до того — свою бы шкуру сберечь.
Переполох в кругах троицкой буржуазии начался сразу после освобождения Златоуста советскими войсками. Но первое время был он мало заметен для постороннего глаза. Теперь в силу дутовской армии мало кто верил, потому и бросились в бега: одни по железной дороге, другие на собственных подводах.
24 июля войска советского Восточного фронта овладели Челябинском. В бешеной спешке началась эвакуация из Троицка дутовского штаба, гарнизона и всего награбленного имущества. Гребли все подряд. Только различных жиров с холодильника вывезли 80000 пудов. Не хватало подвод — мобилизовали обывателей с лошадьми, и круглые сутки — день и ночь — нескончаемой чередой тянулись на станцию обозы.
Всего же за эти дни было загружено различным имуществом, оборудованием, продовольствием и материалами более тысячи вагонов. А все, что невозможно было увезти, уничтожали на месте — только бы красным не досталось! Весь город круглые сутки кипел, как муравейник в ясную погоду.
Торопилась и следственная комиссия доделать свои страшные, кровавые дела. Ночей уже не хватало для массовых расстрелов, их вершили и днем. Обыватель жил в смертельном страхе, потому как малейшее подозрение в сочувствии красным каралось немедленной смертью.
Первого августа Троицк покинули последние казачьи части. Теперь уже н а в с е г д а! А в следующем, 1920, году казачество как сословие было упразднено правительством республики. Значит, ушли в прошлое и привилегии, дарованные казачеству царем.
Красные войска вошли в город утром пятого августа, а ночью до них прошли эскадроны кавалерийского полка имени Степана Разина. В дни безвластия пришлось горожанам организовать самоохрану, поскольку заскакивали еще ночами казачьи разъезды.
Весть о возвращении красных войск в Троицк в тот же день молнией облетела ближайшие хутора и поселки, села и станицы. По-разному приняли ее люди, но большинство ликовало, радовалось, что всем временным правителям пришел конец, что прекратится кровопролитие. Многие в Бродовской вспомнили страстные слова Марии Селивановой, убеждавшей казаков не подымать оружие против рабочих и крестьян — все равно победят они, одолеют, коли поднялись. Только напрасно прольется лишняя кровь.
Теперь это стало всем очевидно, и многие горячие головы трезветь начали.
У Рословых все решилось теперь будто само собою: никто не перечил Степкиному желанию идти на войну. Только Вера да мать всю ночь уливали подушки слезами. Проводы с выпивкой и песнями, какие бывали до войны, теперь давно позабылись. Много их было за эти годы, всяких проводов, да встреч мало.
Утром заложил Макар своего Рыжку в ломовую телегу, винтовку под траву сунул, посадил всю семью и подвез к дому братьев своих. Вместе с семьей Тихона собирались они на жатву. А годовалого Мишатку оставляли на попеченье деда и Саньки. И Мирон со своими тоже собирался в поле. Пора стояла страдная, и погода держалась та самая, про какую говорят: летний день год кормит.
Тут, возле Мироновых ворот, и состоялись проводы. Сюда же и Шлыковы подъехали со всем инвентарем для работы в поле. Новых сапог целый мешок привезли — Яшка нашил. А Колька Кестер пришел один, с котомкой на плече. Всех троих Макар взялся отвезти в Троицк. С вечера просилась Вера проводить мужа до города, но Степка не захотел: друзья у него холостые, а за ним хвост увяжется.
Со всеми простился Степка, жену молодую расцеловал, а потом, грозясь замусоленным дратвой пальцем и улыбаясь, наказал:
— Ну, ты гляди тута, без баловства чтобы. А то ворочусь — ноги повыдергаю!
— Какое теперь баловство, — подал голос дед Михайла. — Ты сперва воротись, а посля грозись… Возьми-ка вот Минюшку на руки, и я на телегу присяду. Мы вас до бугра проводим, коль всем недосуг… Всех работушка ждет, — говорил он, ощупав и садясь на край телеги. — Купец, сказывают, берет свое то́ргом, поп — го́рлом, а мужик — го́рбом.
— Обратно-то как же ты, дедуня? — спросил Степка.
— Да ведь Санюшка с нами поедет… Шесть ног у нас да четыре глаза вострых. Мы хоть куда дойдем… Ты села, Санюшка?
— Сижу! — ответила она, громоздясь на Степкином мешке с сапогами.
— Ну, трогай, Макарушка!
И двинулись они через плотину. Из-за пруда помахали добровольцы картузами. Оставшиеся у ворот ответили им тем же. Бабы прослезились опять. А стоят-то некогда долго — хлеб ждет. И без того задержались изрядно. Роса уже обсохла, а до полосы еще доехать надо — время-то идет. Рысью покатили упряжки, все дальше уходя от тех, кого проводили.