Поднявшись на бугор, откуда и хутор виделся, как на ладони, и подводы с родными, уходящие в степь, Макар остановил коня.
— Ну вот, на самом бугре мы, батюшка. Слезай, а то далеко увезем.
Первой спрыгнула Санька и пустилась в степь за красивым пятнистым мотыльком. А дед, нащупав ногою в пимном опорке землю, спустился с телеги и принял на руки Мишатку.
— Ну, с богом, служивые! — сказал он. — Добивайте всех колчаков тама да ворачивайтесь домой живыми-здоровыми.
— Прощайте! — крикнул Степка уже на ходу, когда телега затарахтела вниз по склону. — А ты дождись нас, дедунюшка! — и словно горячее что-то застряло у него в горле.
Мишатка этот — общая рословская боль и радость общая. На диво всем рос быстро, вроде понимая, что не родительские руки пестуют его. Ходить начал на девятом месяце, а к году и говорить стал самые нужные слова.
Будто старый дуб, неподвижно стоял дед на макушке земли, упираясь непокрытою головой в синее-синее небо. А бесштанный Мишатка в заголившейся рубашонке торчал у него на руке как новая, свежая веточка. Огладив ручонками лохматую дедову бороду, он спросил:
— Дедя… поодем?