— А где им лучше вашего живется? — лукаво усмехнувшись, спросил Андрон Михеев. — Я вон сколь матушку Расею исколесил, до вашего берега догреб, а рая поколь не видать.
— Эй вы! Чего раскудахтались тама! — окликнул их кто-то из угла верхних нар. — Спать надоть, а на их разговор напал.
Андрон Михеев сразу язык прикусил. А Макар покашлял в кулак, соображая, кто ж это упредил их — наушник жандармский или добрый человек? Помолчали, пыхтя цигарками.
— Да пошел он к козе под хвост! — раздалось с противоположных нар. — Спать ему, видишь ли, помешали. Невелик господин — пущай дрыхнет. А вы, мужики, хоть сказку бы сказывали — все веселей будет. Скучища адская!
— Сказку? — спросил Андрон. — Можно и сказку… Дак это про стародавние времена, про барщину опять же… Вот, коли охота есть, слушайте.
— Спрашивает барин своего управляющего, кто, дескать, нам должен. А тот ему и отвечает, что, мол, господа Скобелевы по счету должны. «Да не об господах тебя спрашиваю!» — сердится барин. «А из холопьев, ваше сиятельство, — Трифон Хворый. На барщину который уж год не ходит и податей от него нет». — «Дак целоваться мне с им прикажешь! — злобствует барин. — Подать сюда Тришку!» — «Да, не ходит он, ваше сиятельство, — поясняет управляющий. — Лежит, как колода, запух и синий весь. Глядеть страшно. И дух от него идет непереносимый». Ну, значит, велел, тогда барин привезти холопа. Управляющий гонит его на поклон к барину, а мужик-от с телеги подняться не может. Хотели на руках его в дом втащить, да барин вовремя смикитил — сам во двор выскочил, чтобы, значит, покои не осквернить мужичьей хворью, и орет: «Ах, подлая твоя душа! Ах, разбойник! Притворяться вздумал, грабить барина. Да я с тебя семь шкур спущу!»
А мужик-от спокойно эдак глядит — все равно уж ему — да и говорит: «Шкура-то у меня всего одна, батюшка барин, да и та никудышняя, ничего ты не выкроишь из нее». — «Ах, дак ты еще вон как разговариваешь! Глумиться над барином вздумал! Это ты умеешь, а платить не умеешь». — «Нечем, батюшка, — мужик отвечает, — весь я перед тобой. Шкура моя и так тебе принадлежит с головой и с руками вместе, а душа — господу. Моего-то, вишь, ничего и нету». — «Ну-ну, говори», — подначивает барин. «Да вот я и говорю… Какой тебе прок от дохлого мужика? А ты бы, батюшка, отпустил меня на волю… Ведь руки-то у меня золотые… Коли не помру от недуга, обы́гаюсь — все тебе сполна возмещу…» Хохочет барин, не верит в уплату, а видит, что с Трифона ничего уж не взять, да и говорит, а сам ржет: «А ты, хам, поцелуй-ка вот этого мерина под хвост, тогда отпущу!» Ухватился за́ слово Трифон. «А чего ж, — говорит, — люди мы не гордые. Хуже барской скотины живем. Подымите-ка меня, робята. Поцелую, ништо́. Зато поглядим, сколь твердо слово барское». Ну, значит, поцеловал он мерина, сделал, выходит, что требовалось. Барину попятиться некуда. Выдал мужику вольную. Да еще домой отвезти велел.
А тут вскоре и всем крестьянам воля вышла. Завертелись мужики — кто возле барина, кто в город подался, на заработки…
Ну, значит, годов так с десять после того минуло. Мужики такими же сиволапыми остались, и господа не околели. Живут себе. Те же мужики на них и робят. И вот, значит, как-то по осени — слякоть была, грязь, холод — поехал тот барин в город верхом на коне. К вечеру домой возвращался… И тут, братцы мои, лиса из-под самых ног вынырнула. Барин — за ней, она — от него. Конь-от, понятно, не свежий уж был, пристал. По мокрой пашне да под семипудовым седоком не шибко поскачешь. А лиса — ну вот ровно того и ждала — далеко-то не уходит от охотника, то полем побежит, то в ко́лок вскочит, то снова оттудова выскочит да межой вдарится. Такая охота кого хоть раззадорит! От дождя и от поту до нитки промок барин. И от коня пар валит, пот глаза туманит. А тут сумерки падать зачали. Увидела, значит, лиса, что полем ей не уйти от погони, в лес вильнула, в кусты. Барин — за ней. Напролом полез промеж кусты да березы. Как выскочит конь из куста — да тут и рухнул! Оказалось, попал он в старый шурф. (До че́рта их тут в лесах-то. Я сам десятка два наковырял.) Конь-от провалился всеми ногами, а шеей на кромку ямы угодил. Хрипит — вот-вот задохнется, издохнет конь. А барин сойти с него не может — ноги придавило ему, заклинило с боков. Вот как попал в ловушку барин! И ругался, и лаялся по-всякому, да что толков-то. Давно уж ночь настала, как сажа, черная. На́ небе вызвездило, подмораживать круто зачало. Теперь другой пот барина прошиб — цыганский. От боли да от мороза чуть было не окочурился он. Конь подох, и барину это же подходит. И вот, братцы мои, слышит он по морозцу — телега недалеко забрякала. Дорога, стало быть, рядом где-то! И заорал из последних силенок: «Помо-оги-ите! Помоги-ите!» А телега-то, и верно, все ближе да ближе побрякивать зачала. Вот и рядом остановилась. «Пособи, добрый человек, — запричитал барин. — Бог, видно, послал тебя на выручку. До утра не дожить бы мне тут». — «Ой, да будто бы Федот Куприяныч!» — Это тот, который подъехал-то, говорит. «Я, — отвечает барин. — А ты кто, добрый человек? Назовись, век за тебя молиться стану». — «Не надо, — говорит это тот, который подъехал-то. — Не надо за меня молиться, свои руки есть… — Обошел вокруг ямы, оглядел, общупал все. — А вот вызволить-то тебя, барин, из этакой ловушки непросто… Ни лопатки, ни лома под рукой. А тут вот камни сплошные — зубом не отгрызешь». — «Не бросай! — завопил барин. — Христом богом молю тебя, не бросай!» — «Что ты, Федот Куприяныч! — мужик ему говорит. — Как же я тебя брошу! Ведь когда-то и ты меня выручил, али забыл?» Тут вот опять сделалось барину жарко: «Трифон, да неуж ты живой! А ведь я тебе все долги простил тогда». — «Ну, вот за те долги я тебя и вызволю, — посулил мужик. — Ежели лошадка моя поможет». Привязал он веревкой баринова коня за шею, за свою телегу зацепил да лошадью и потянул вбок дохлого коня. Завыл барин от боли, а ногу-то одну добыли. Потом и другую так же. Все хорошо, да только подняться-то на ноги не может барин — и все тут. Обошел его Трифон кругом, так и этак оглядел да и спрашивает: «Ну, а теперь чего делать станем?» — «Отвези домой», — просит барин. «Дак что ж мне за столько верст назад вороча́ться, а рано утром в город не поспеть. Стало быть, дорого́й подряд упустить, а ведь не каждый день такие подряды попадают». — «Отвези, Трифон, озолочу тебя и до конца дней молиться за тебя стану!» Ну, значит, подумал-подумал мужик, шапкой оземь хлопнул да и говорит: «Правда твоя, барин, всех денег все одно не ухватишь, да и твоих не надо. Только вот не на себе же я поволоку тебя — кобылка везти должна, а деньги ей ни к чему, уважь ты ее, поцелуй под хвост, и — квиты!» Заревел, затрясся в слезах барин. И деньги большие сулил, и золото, — это, чтобы, значит, честь свою выкупить и уберечь, — не сдался Трифон: «Наша, — говорит, — мужицка честь ни за деньги, ни за золото не продается». Поцеловал ведь, ребята, барин кобылку с другого конца. В самую ягодку! А Трифон-то пособляет ему, подталкивает его голову под хвост да приговаривает: «Не морговай, барин, кобылка чистая, завсегда ухоженная…»
Посмеялись новобранцы такому окончанию сказки, но вышло у них не дружно и не шибко весело. А Макар, свертывая новую цигарку, почесал за ухом и молвил:
— Сказочка занятная, хоть и невеселая по нонешним временам… Больно упал мужик, да встал здорово… А ведь выходит: будь ты хоть самый развеликий барин, а попадешь вот в такую ловушку, и вся твоя спесь мигом соскочит — кого хошь поцелуешь…
Никто разговор не поддержал. А у Макара мысли прямо в царя стрельнули, потом на Кестера перескочили. И до того все это заиграло у него в глазах, что Андрон Михеев попятился, вместе с ящиком отъезжая от печки, поднялся и, опережая Макара, сказал:
— Сказка-то, может, и занятная, а поспать все ж таки не помешает. Наш Бельдюгин все одно поспать днем не даст.
— А кто это — Бельдюгин? — поинтересовался Макар.
— Капитан, командир нашей маршевой роты, — пояснил Андрон. — Земляк мой, вяцкой… Да ты не видал его, что ли, как построение было?
— Нет, не видал, — покаянно признался Макар. — Припозднился я чуток.
— Ну, не беда — дорога длинная, увидитесь. Налюбуетесь друг на друга.
И полезли мужики на свои нары. У печки другой дневальный остался. И скоро спящих сопровождал лишь равномерный стук вагонных колес да изредка в разных углах раздавался затяжливый мужицкий храп.
Так вот случается иногда: живут рядом люди, многое друг для друга делают и со временем привыкают друг к другу. И надобно разлучить этих людей, хоть бы на время, чтобы они вновь, словно впервые, ощутили страшную, мертвящую пустоту там, где только что был невидимый, но дающий жизнь воздух.
Живя с бабкой Ефимьей в ее крохотной избушке на курьих ножках, Катерина до того свыклась со своими нехитрыми обязанностями, с простотою бытия, что порою теряла счет дням и неделям. Как во сне, постоянно мелькали перед глазами спицы, и, как спицы, мелькали монотонные, похожие друг на друга дни. Собственно, это была лишь видимость жизни, а сама жизнь теплилась где-то глубоко внутри, и измерялась она не днями и неделями, а промежутками от письма до письма. Получив от Василия весточку, она оживала на несколько дней, а потом снова наглухо затворяла душу и погружалась в спасительный полусон.
Ее не пугало, не удивляло и даже не заставляло задуматься почти ежевечернее повторение бабкой одних и тех же слов: «День да ночь — сутки прочь, все к смерти ближе». И не было ей дела до того, сколько в тот день событий минуло, сколько слез вдовьих, сиротских и материнских вылилось, сколько на войне кровушки пролито, сколько жизней загублено, да кто кого там одолевает. От всего мира отгородилась она ветхими стенами Ефимьиной избушки, пригрелась возле ее старой, потрескавшейся печи.
Но все это было, как теперь казалось, давным-давно. Четвертый месяц пошел с тех пор, как ринулась в неведомое путешествие бабка Ефимья, дабы спасти своим теплом либо хоть увидеть, как навеки закроются сыновние очи. В те же дни и Макар уехал. С дороги, из какой-то Орши, что ли, была от него короткая писулька, да на том и заглохло все. И бабка будто в воду канула, словно бы водяной ее слопал. А от Васи — целая вечность — десять месяцев нет ничего! А может, была та весточка распоследней? Может, давно не ходит он по белому свету, а расклевали его черные во́роны и косточки белые тлеют под непогодами.