— Подождать вам велено, братцы, с отпуском.
— Да чего ждать-то? — простодушно спросил Василий. — И сколько ждать?
— Сочувствую вам, бравые молодцы, — улыбнулся Малов, будто денежку подарил, — но добавить к сказанному ничего не могу… Видимо, какие-то важные обстоятельства мешают вашему отпуску. Потерпите еще. — И он ушел, какой-то выпрямленный весь необычно, подобранный.
Дня три недоумевали солдаты: сколько же еще терпеть и какие такие важные обстоятельства столь сильно зацепили их судьбу? Может, большое наступление задумано? Так радости от того никакой: долбанет в наступлении-то немецкой железкой — и либо опять в лазарет, либо в сыру земельку на вечный отдых: Василий уж пожалел, что настоял на выписке.
А тут как-то после ужина прибежал Петренко из околотка — веселый, прямо так и ходит вприпрыжку. Часто он в околоток-то бегал — будто бы сестра милосердия знакомая у него там была, да врет, наверно. Какая сестрица на серого солдата поглядит, коли вокруг офицеров полно — один другого пригожее!
— Братцы! Братцы! — захлебывался Петренко, бегая по проходу. — Зовите сюда отделение Шипилина, я вам новую песню спою. Зовите! Я бы и перед всей командой или перед полком спел, да тесновато в землянке-то будет.
Паша Федяев привычно поднялся, накинул шинель и двинулся к выходу.
— Правильно, Паша, — похвалил Петренко. — Кликни их да задержись там, на дворе, покашляй — все равно мы тут накурим невпродых.
— И без твоих пояснений понимаю, — огрызнулся Паша.
Скоро в землянке и без курева стало густо. Засветили плошку. Петренко держался именинником. Растянув меха, запел:
Ах, где-то рыдала,
стонала гармошка,
И чей-то замученный
голос рыдал:
«Ах, чуть бы, еще бы,
еще бы немножко,
Еще бы немножко —
и я бы пропал!»
— Ну, эту вы все знаете — для затравки я ее пустил, для настроя. А вот это я у одного мужика перехватил. И петь буду, как он меня учил. Слушайте да запоминайте!
Ах, Гришка и Сашка
сидять за столом,
А сам Миколашка
пошел за вином.
Принес Миколашка
четверть вина,
А за столом
уж беседа полна!
Гришка и Сашка
легли на кровать,
А сам Миколашка
пошел б-б… баловать.
Ах, Гришка с Ляксашкой
в окошку глядять,
Чего замышляють —
никак не понять.
Ах, Гришка с Ляксашкой
в окошку глядять —
Расею ерманцу
надумали продать!
Ах, Гришка, ты, Гришка,
туды твою мать!
Зачем же Расею-то
задумал ты продать?
Придеть революции
праведный гром —
Мы Гришку с Ляксашкой,
как мусор, сметем!
И пусть Миколашка
об их не реветь
Народ его тоже,
поганца, смететь!
С полминуты, пожалуй, в землянке мертвая тишина стояла. Потом заговорили все разом, перебивая друг друга. Дождавшись, как чуть поутихли голоса, Макар изрек:
— Ну, брат, и подарил ты нам песенку! С такой долго не погуляешь на этом свете. Враз пулей глотку заткнут.
— Не горюй, Рослов! — весело возражал Петренко. — Мы все, может, поживем пока, а Гришки Распутина, этой вонючей коросты, нет!
— Как это — нету? — спросили в два голоса Василий и Шипилин.
— А так и нету. Осатанел он всем до чертиков. Сами господа его и кокнули!
— Дак ведь об том бы в газетах, поди, пропечатали, — усомнился Андрон Михеев. — Тебе-то откудова такое знать?
— Может, напишут,
А может и нет,
Ему не давали,
поганцу, обет.
На ходу сочинились эти слова у Петренко, и пропел их да еще на гармошке подтянул. Никакого мужика он в глаза не видел, а три первых куплета этой песенки там же случайно подслушал, в околотке, — пьяные офицеры тихонько спели. И вовсе не подделывались они под мужичью речь. В последней строчке пели: «А сам Николашка пошел флиртовать». Все остальное сочинил Петренко самолично и эти слова переделал, чтобы солдатам понятнее было. А новости, не доступные серому люду, всегда получал Петренко от фельдшера.
— Ну, Гришку пришибли — и хрен с им! — подытожил Макар. — А ты ведь пел-то не только об ем. Поминалась там фигура шибко важная…
— И той главной фигуре мат, кажется, поставили!
Не зная шахматной игры, солдаты не поняли этих слов. А Петренко, до боли натянув себе правый ус, не стал их разъяснять: фельдшер строго наказывал помолчать денечка хоть два, пока все проявится.
— С матом-то у нас вольно́, — по-своему растолковал Андрон Михеев. — Кого хошь по матушке пошлют…
— Давай-ка нашу окопную споем вместе! — перебил разговор Петренко.
И загудела землянка низкими мужскими голосами:
Не за веру мы, братья, страдали,
Не отечеству жертвы несли,
Не за то свою кровь, проливали,
Чтоб злодеев богатства росли…
Солдаты Шипилина бывали тут нередко, потому песня звучала слаженно и могуче. Потом разучивали новую злую и веселую песенку про Распутина и про царя, а в завершение спели ее вместе. Получилось лихо и здорово. Уходили шипилинцы нехотя — время не позволяло дольше задерживаться.
Каждый вечер перед сном солдаты обязаны были петь «Боже, царя храни». На этот раз Петренко не просто пел, а орал громче всех, чтобы слышали, как он выводил: «Боже, царя хо-ро-ни-и!»
Непривычно и жутковато было это слышать, потому как Паша уже вернулся с охраны и в любую минуту сюда могло заглянуть начальство. Так оно и случилось, только не в этот вечер, а через два дня.
Дверь отворилась как раз в тот момент, когда Петренко начал «хоронить» царя. Побелели некоторые солдатики, как увидели, что за поручиком тащится и взводный Лобов. Но Петренко, не смутившись, так и дотянул все-таки свое «царя хорони».
Подняв руку, поручик Малов попросил прекратить пение.
— Вот что, братцы, — сказал он как-то уж очень мягко, — не пойте больше «Боже, царя храни» и спокойно ложитесь спать. Утро вечера мудренее — так в старину говорили… Происшествий нет?
— Нет, — ответил Петренко.
— Хорошо. Отдыхайте. — И он повернулся к выходу.
Лобов ни слова не сказал. Пропустил к двери мимо себя поручика, окинул всех каким-то новым, удивленным и в то же время затравленным, взглядом и выскочил следом за Маловым.
— Слышали ведь они, как ты царя-то хоронил, — сказал Паша Федяев, обращаясь к Петренко, — а все равно по-хорошему обошлось.
— Может, ласка эта кровавым боком оборотится? — укладываясь спать, опасливо предположил Андрон Михеев. Ему никто не ответил. — Может, побоялись ругнуться-то, — смертью тут пахнет, коли донесут.
— Да не сделает этого поручик! — горячо возразил Григорий Шлыков.
— Один-то бы он слышал, дак, пожалуй, и обошлось бы, — продолжал нагнетать страх Андрон, — а при этом прыще едва ли умолчать-то ему удастся: своя голова дороже.
— Э, братцы! — аж подскочил на постели Рослов Макар. — А чего ж эт поручик-то нам сказал — заметили? «Не пойте больше «Боже царя храни». Как-то понять? Либо сегодня только, либо совсем уж не петь? Дак ведь всю жизню молитву эту тянули, изо дня в день.
— И прапорщик не такой какой-то, — раздумчиво молвил Василий. — Как побитый кутенок глядит…
— Сами-то вы, как слепые кутенки, — не выдержал Петренко бушевавшей в нем радости. — Побитый он, этот щенок, да не добитый пока. Спите! А царю-то по шапке дали.
За шутку приняли солдаты эти слова отделенного командира. Притихли.
— Недобитый он и есть, — опять заговорил Макар, — а добьет его кто-нибудь все-таки! Наш ротный в маршевом батальоне вон какой кобель был — справились!
— Помолчи-ка ты, Макар, — остановил его Михеев.
— Штабс-капитан Бельдюгин (да мы его по-своему звали), — помолчав, продолжал Макар, — роту свою ненавидел пуще врага. «Седьмая рота — прохвосты-подлецы», «серая скотина»… Ни разу не назвал он нас по-человечески за всю дорогу. Да пока в вагонах-то ехали, не часто с им виделись — сносно было. А вот как пешим порядком двинулись — по грязи да с полной выкладкой, — тут уж он круглыми сутками над нами галилси… На одном привале на цельный час задержал роту всякими придирками, а потом верст семь собачьей рысью догоняли батальон. Сам-то на коне он. Гонит нас плеткой, как скотину, да посвистывает… Андрону вон нездоровилось в ентот раз — изнемог и упал. Дак он ведь его, лежачего два раза плеткой огрел. А чего ж его бить, коль силов у человека нету? А Бельдюгин бесится возля его. «Собаке — собачья смерть!» — орет. До́ смерти, знать, забил бы, стервец, да мы всем отделением кинулись к ему и отстояли. Обоз наш как раз подошел — на повозку положили… Ну, а здесь, на фронте, всего в трех боях побывал этот Бельдюгин — в конце третьего пристрелили его. И не в спину, не в затылок, а прямо в грудь.
— И кто ж эт его так удостоил? — с намеком спросил Василий.
— А кто его знает, — уклончиво ответил Макар. — Любой мог. Ежели б я там был, и у мине бы рука не дрогнула. Жалеть-то его некому было, потому как всех обозлил.
В течение всего рассказа Михеев волновался, ворочался с боку на бок, боясь, что назовет его Макар. Не назвал! Успокоился Андрон и задремал.
А Василий еще часа два или три не мог смежить веки. И не только затянувшееся ожидание отпуска волновало его. Будоражила кровь наступившая весна. Подходила к концу первая неделя марта, и здесь, под Ригой, пробуждение природы чувствовалось уже во всем. Но больше всего терзали Василия догадки. Что-то невыразимо великое, важное и загадочное подступалось вместе с весной. Оно, это «что-то», неуловимо витало всюду, неведомыми путями проникало в сердце,