заставляло его трепетать и настораживаться. Вот-вот должно случиться что-то неповторимо значительное. И оно, видимо, где-то уже происходило, встряхивая землю вулканическими толчками.
Едва ли догадывался, едва ли ясно сознавал темный крестьянин Рослов, что и в нем самом постоянно что-то происходило — что-то ломалось и что-то являлось новое, доселе неведомое, — что в сущности, тот деревенский парень четырнадцатого года давно истек кровью, выболел и похоронен в окопах. А живет на свете совсем другой Рослов, с другой кровью и с другими думами, хотя и не очень пока ясными.
Утром едва успели глаза сполоснуть да позавтракать, как услышали в растворенную дверь:
— На митинг! На митинг идите все на поляну к штабу полка!
— А чего эт такое — митинг? — недоумевал Рослов Макар. — С чем его едят?
— А вот пойдешь сейчас и узнаешь, — бодро ответил Петренко. Но вид у него был измученный, под глазами тени. Видно, не спал всю ночь. — А как отведаешь, с чем его едят, может, и вкусно покажется.
По всем ходам сообщения густыми цепочками спешили солдаты. Словно ручьи в половодье, выплескивались они на большую поляну, растекаясь по ее пологому бледно-зеленому склону. А на пригорке, ближе к роще, сверкала белизной трибуна, сколоченная из свежих досок. Возле нее и табунился народ. Через каких-нибудь полчаса вся поляна почти до ходов сообщения была заполнена военным людом.
Солдаты, как на загадочного истукана, пялились на пустую трибуну, ожидая от нее чего-то совершенно необыкновенного. Да и сама обстановка была необычной: ничего подобного многие солдаты доселе не видывали. А по толпе самые невероятные слухи носились. Одни говорили, что немец пощады запросил, другие, наоборот, утверждали, что наше правительство мириться надумало, что царь будто бы ради этого хочет отдать Вильгельму все занятые земли да еще денег много выплатить. Вот обо всем этом будто начальство с народом посоветоваться надумало…
Но вот на трибуну поднялся человек в шляпе и сером пальто, при галстуке. Он поднял шляпу высоко над головой, приветствуя собравшихся и требуя внимания.
— Граждане солдаты! — выкрикнул он фальцетом, поправляя пенсне. — Граждане солдаты! Отныне Россия свободна! Трехсотлетняя тирания дома Романовых прекратила свое существование. Царь Николай Второй — ни-зло-жен!!!
Многотысячная толпа взорвалась криками «ура», в воздух полетели папахи, фуражки. Невообразимый гвалт, рев, топот продолжались минут пять, а оратор, стоя на трибуне, поглаживал то короткие усы, то бородку, наслаждаясь произведенным эффектом.
— Власть перешла к Временному правительству, от имени которого я делаю данное заявление и поздравляю вас со свершившимся историческим событием!
Толпа снова шумно откликнулась, но послышались лишь одинокие крики «ура», заглушаемые аплодисментами.
— Объявлена полная амнистия по всем делам политическим и религиозным, в том числе террористическим покушениям, военным восстаниям и аграрным преступлениям. Революционное правительство отменило все сословные и национальные ограничения. Оно даровало народу свободу слова, печати, союзов, собраний и стачек. Все политические свободы распространены и на военнослужащих. Конечно, в пределах, допускаемых военными условиями. Для солдат устранены все ограничения в пользовании общественными правами, предоставленными всем гражданам России. Все равны…
— Эт что же, — выкрикнул кто-то возле самой трибуны, — солдат и с генералом по ручке поздоровкаться может, что ль?
— Может — ответил оратор, сбитый с мысли. Потом он говорил о замене полиции народной милицией с выборным начальством, о подготовке к выборам в Учредительное собрание и в заключение выкрикнул:
— Да здравствует свободная Россия на веки вечные!
Впервые в жизни заскорузлые, мозолистые солдатские ладони горели не от жаркой работы, а от хлопанья в ладоши.
— Дак вот отчего генерал мне руку-то в лазарете подал, как награждал! — догадался Василий.
— Не враз к такому привыкнешь, — поддакнул Макар, — заблаговременно готовиться начал он, стало быть.
— И отпуск наш притормозили из-за всего вот этого, — добавил Григорий.
— Все в мире свершается по промыслу божьему, — вещал с трибуны уже полковой священник, — по его же воле и царь отринут. Все сущее на земле воле господней подвластно, потому призываю вас пещись о спасении души, подумайте о вечности, ниспосланной богом душе каждого. Все мы лишь гости в сем тленном мире, потому животы наши в руце господней. Никакие железы вражеские не сокрушат вас, коли то не угодно богу единому. Да сохранит вас всевышний, да примет в царствие небесное богу приверженных!
Его почти никто не слушал, но, когда закончил, тоже хлопали ему солдаты. Священника сменил генерал, начальник дивизии.
— Братцы солдаты! — сказал он. — К вам обращаюсь я, доблестные воины! Великий русский народ дал родине свободу, а русская армия должна дать ей победу! Народная революция принесла России свободу, отныне она стала свободным демократическим государством, а потому должна оставаться могущественной как никогда. Всякая зависимость от кого бы то ни было несовместима с полной свободой внутри государства. А для этого необходимо довести войну до победного конца! Россия непременно должна овладеть Дарданеллами. Вместе с союзниками мы непременно разобьем нашего заклятого врага — Германию, поделим его территорию — вот тогда наступит всеобщий мир и полная свобода, плодами которой может воспользоваться каждый. Да поможет нам бог!
Темные солдаты, не понимая что к чему, хлопали на радостях и генералу, звавшему их на бесконечную и бессмысленную бойню. После него выскочил на трибуну Петренко, будто пружиной выброшенный. С самого начала отбился он от своих и был, видимо, где-то там, в центре.
— Вот бог вам пусть и помогает! — зло выкрикнул он, как бы продолжая разговор с генералом. — Но воевать-то вы не бога — солдата посылаете, а мне ваши Дарданеллы не нужны! И спросите любого солдата — никому они не нужны. Господину генералу и господам офицерам нужны — вот пусть сами за те далекие проливы и воюют! А мне, солдату, и в Германии делать нечего. И не надо так далеко искать врага — вот он, здесь наш враг! — Петренко указал за тыльную сторону трибуны, где кучкой стояли все штабные офицеры. — А немецкий солдат — такой же рабочий и крестьянин, как мы. Нам с ним делить нечего. Что у меня, что у него ничего нет. С солдатами немецкими нам надо мириться, брататься надо! Долой войну!
Ох, и разодрали бы на клочки этого серого оратора офицеры, так ведь только что была объявлена свобода слова, печати, собраний, к тому же насмерть глушил несмолкающий, могучий грохот солдатских аплодисментов, и офицерам оставалось беспомощно зеленеть лицами.
Выступали и другие солдаты. Все требовали мира, прекращения войны. Здесь вдруг наружу стало выплескиваться то, что годами копилось в солдатских душах, кипело и таилось там до времени. Начальству, привыкшему видеть солдатскую покорность, казалось, что тут на глазах начинается бунт. Некоторые офицеры пытались сгладить углы генеральской речи, но, призывая, в сущности, к тому же, еще более подливали масла в огонь.
Митинг затянулся, страсти разгорались. Урезонил всех и как-то уравновесил настроения поручик Малов.
— Братцы солдаты! — сказал он. — Дорогие мои соотечественники! — От этого и солдатам потеплее сделалось, и офицеров тронуло. — Сегодня мы узнали, что в России, наконец, совершилась народная демократическая революция. Низложен Николай Кровавый, как его называл народ. Но ведь это не значит, что Россия перестала существовать. Власть перешла к Временному правительству, а в его программе ничего не говорится ни о продолжении войны, ни о прекращении ее. Для чего же нам спорить о том, что пока не приобрело ясности? Несомненно одно: никакое государство, в том числе и демократическое, не может существовать без армии. Что же это выйдет, если от своего царя мы освободились, а немецкому кайзеру сдадим позиции и окажемся под иноземным гнетом? Я думаю, среди присутствующих не найдется ни одного, кто бы согласился пойти под власть Вильгельма!
— Нет! Нет! — кричали солдаты. — Таких нету!
— Полагаю, что у всех у нас есть сегодня прекрасный повод порадоваться случившемуся, а для решения других вопросов, затронутых здесь, у нас еще будет время. Да здравствует свободная Россия!
Дипломатическая речь Малова приглушила страсти обеих сторон. Многие офицеры по-своему поняли и оценили, восприняв ее как хитрость на пути к завоеванию солдатских сердец. Но поручик говорил от всей души, без лукавства. Он твердо верил тогда, что Временное правительство, если оно намерено удержать власть, должно выполнить волю большинства народа, хотя бы и вопреки собственному желанию. А в «Программе первого общественного комитета» о войне и мире действительно не было сказано ни слова.
К вечеру были избраны полковые комитеты. Командирскому единоначалию пришел конец. Оказалось, что о расформировании 17-го Сибирского полка знают уже все. Одновременно поползли слухи о новом его сформировании, коли вышла амнистия.
Петренко, усталый и довольный, вернулся в землянку позже всех, перед самым отбоем. Он теперь член полкового комитета, а поручик Малов — председатель этого комитета. Солдаты, словно очнувшись от векового кошмарного сна, забрасывали отделенного командира вопросами.
— Выходит, связали вы белые ручки полковому командиру, — спрашивал Андрей Михеев, — коли не может он распорядиться по своему усмотрению, без комитета?
— Выходит, связали.
— А вот ежели б у нас в Сибирском был тогда комитет, — горячо рассуждал Макар, — не позволил бы он гнать солдат в трясину и расстрела б не допустил. Гляди ты, как умно придумал ктой-то!
— Умно-то, умно, да смотря кто в комитете сидеть будет, — возражал Петренко. — Всякое наделать могут… Вы думаете, царя скинули — и все? Нет, братцы! Не продержался бы царь триста лет, если б его помещики не поддерживали. А интересы у них одни — крестьянскими да рабочими руками все их богатства созданы. Так вот царя-то нет, а эти все захребетники на местах сидят. И пока они барствуют, не будет свободы трудовому народу. Понять это надо всем.