— Ну-кось, кого эт вы тут привели? Бабы в окошку увидали, ажник напужались… Злой он, сердитый?
— Да нет, батюшка, смиренный, как телок. — Тихон взял слепого за руку, давая ему возможность дотянуться до холки коня.
Дед молча ощупал плечо тяжеловеса, грудь, попытался охватить шею. Отступил на шаг, значительно покашлял, дослушивая рассказ Тихона о Кирилле Платоновиче.
— Эдакого, знать-то, не доводилось мне видеть. Вот разве у барского управляющего как-то недолго пара таких была… Да нет, те, кажись, послабже будут…
Дед еще раз, для верности, ощупал коня, не дрогнувшего даже мускулом, погладил, опять отошел и, подняв лицо, таращил мутные глаза, словно стараясь разглядеть диковину.
— Ишь ты, как статуй, стоит, не шело́хнется.
Дед сложил морщинистые, темные руки на клюшке. Задумался.
— Стал быть, купить, говоришь? — и понизил голос до полушепота. — А ну как он, петля бесшабашная, под монастырь нас с коньком этим? Греха не оберешься!
— Клянется, ухабака, божится, что все тут чисто, — разъяснил Тихон. — Расписка вот форменная у их есть. С печатью. Может, на этот раз без обману?
— А може, вот чего, ребяты, удоволить его, купить конягу… — как великую тайну открыл дед и погладил мягкую бороду. — Може, успокоится он, перестанет висеть над нами коршуном, а?
— Купить, да и шабаш, — подвел итог Мирон. — А там чего уж будет. — Ему тоже не хотелось расставаться с красавцем конем.
На том и порешили. Однако дед заметил:
— А ты, Тиша, цепочку ему покрепче справь да замок понадежней. А то ведь во двор-то к нам он пущает его за немалую денежку, а уводить коль соберется — платить не станет… — И, троекратно перекрестив новокупку, громко и весело сказал: — С богом!
Мирон повел Бурлака в конюшню. За ним увязались вездесущие ребятишки. А дед с Тихоном пошли за деньгами. В полутемной каморке дед, не раздеваясь, отвязал от пояса ключ, присел к сундучку напротив кровати и, отомкнув его, откуда-то со дна извлек пожелтевшую холстину, в которой были завернуты деньги. Развертывал Михайла эту холстину не торопясь, торжественно, будто совершал великой значимости таинственный обряд. Вывернул деньги, начал их считать, дотошно ощупывая каждый билет и точно оценивая его достоинство.
Много лет уж наблюдал Тихон вот такой отсчет денег и не переставал дивиться тому, как совершенно слепой отец безошибочно на ощупь определял достоинство каждого билета. Красненькая десятка — куда ни шло — длиннее всех почти на полвершка и пошире изрядно. Светло-коричневый рубль — тот у́же всех намного и покороче всех. Тоже диво не больно великое. А вот как он ухитряется зеленую трешку с синей пятеркой не перепутать — этого никак не понять, зрячие да неграмотные только по цвету и различают их. Шириной они — ровнехонькие, как одним ножом враз обрезаны, а длина пятерки побольше едва ли на ширину подковного гвоздя будет. Как же их распознать слепому? И ведь не меряет, не сравнивает вроде бы ни с чем, а просто так — внимательно ощупает, положит в кучку и дальше ведет счет.
Отсчитав ровно семьдесят рублей, дед подал их Тихону, спросил:
— Так, что ль, я отсчитал-то?
— Так, батюшка. Точно.
— Экую кучищу отвалили! А ведь у нас и за лес уплатить не станет. Ничего не остается в тряпице-то.
— Займем, батюшка, да доймем, — полушутя успокоил его Тихон и пошел рассчитываться за Бурлака.
Крохотная заимка Зеленая прилепилась на спуске к Зеленому логу в голой степи, верстах в пяти от хутора Лебедевского. Ребята и девки с Зеленой постоянно бывали на вечерках у хуторян, многие переженились, и семьи их давно состояли в родстве, так что заимка эта со временем сделалась как бы частью хутора.
Но разница между ними была превеликая. Заимка стояла на казачьей, на арендованной земле, а хутор — на барской. Правда, и хуторяне когда-то арендовали землю у екатеринбургского помещика Бородина. Но барин тот давно умер, вокруг хутора земли не раз переходили из рук в руки. А лет семь назад умерла и барыня, так что за участок, занятый под постройками, никто уже не платил, а перешел он в какую-то негласную мужичью собственность. Пробивался слушок, будто остался у барина какой-то наследник в Петербурге, но если он и существовал на самом деле, то мужиков не трогал, возможно, из-за ничтожности этого малого клинышка земли, а скорей всего, потерял его из виду. Мужикам до наследника и вовсе никакой заботы не было.
Другое дело — Зеленая. Тут казаки сдавали землю в аренду лишь на два года — не больше. А в последнее время стали все набавлять и набавлять арендную цену. Аппетит у них постепенно разгорался, и дело дошло до того, что совсем невмоготу мужикам стало. Хоть бросай все да беги. Так бежать-то, опять же, куда?
Всю эту зиму с самой осени мужики с казаками тягались, правду искали. Казалось им, что никак не могут, не имеют права казаки согнать их с насиженных мест, избенки, балаганишки их разорить. Но куда ни пробовали обращаться мужики, нигде их правды не было, а всюду правда казачья оказывалась.
Андрей Гребенков, мужик чернобородый и угрюмый, сидел в то утро дома, в своей землянке, против крохотного оконца. На лавке перед ним были разложены шилья, концы дратвы, вар и прочие шорные принадлежности. Собрался он чинить хомут и первым делом дратву в иголку хотел заправить — не тут-то было! Как ни напрягал он свои колючие глаза, как ни сводил к переносице широкие брови — ни за что не мог попасть концом дратвы в игольное ушко. Темно! Да еще вертел, вертел иголку в заскорузлых толстых пальцах и уронил на пол. А на полу-то солома с ночи не убрана. Вот и отыщи ее теперь — иголку!
Кого бы молодого на помощь позвать, глазастого, так где ж его взять? В молодости родила ему жена двух сыновей, Петра да Дороню. Погодки-сыновья выросли и поженились так же друг за другом в один год. Потом землянки поставили каждый себе и ушли врозь — тоже в один год.
Покряхтел Андрей, поругал сам себя всякими нехорошими словами, осторожно отодвинул скамейку, на какой сидел, и, опустившись на колени, опасливо стал прощупывать солому в том месте, куда упала игла.
За этим занятием и застала его жена, вскочившая в избу, как встрепанная.
— Андрюха! — сполошно взревнула она. — Чего ж ты ползаешь-то тута! Казаки наехали на заимку, опять гонють нас!
Молодо подхватился Андрей, накинул шапку, сдернул с гвоздя шубу и, надевая ее на ходу, уже за дверью объяснил:
— Иголку я обронил тама. Ищи!
От яркого уличного света в глазах у Андрея потемнело, но скоро прошло это. На улице, с хуторского конца, разглядел толпу мужиков и баб, а перед ними — человек пять верховых казаков.
— Кровопивцы вы все! — донесся до слуха голос Дорони. — Разбойники с большой дороги!
Разговор, видать, не только что начался, и страсти уже кипели вовсю.
— Вас, мужиков голодраных, посадили на свою шею, теперя не скинуть никак! — Это, кажись, Нестер Козюрин высказывается. Больше всех он верховодит. Сам на своей земле никогда не работает — в аренду сдает да конокрадством занимается, а зла в нем больше всех. — Ежели б вы работать не ленились, могли бы и за землю подороже заплатить…
Не от быстрой ходьбы — от этих слов прострелило Андрею сердце, рукой схватился за грудь и еще прибавил шагу. По толпе, видать, эти слова хлестнули резвее бича.
— Да ты сам-то, — завизжал Дороня, — когда работал, гнида паршивая?! От водки только потеешь, а рабочего поту не знаешь!
— Нашими слезами живешь! — послышался бабий голос. Толпа заходила, двинулась на Нестера, загалдела — кто же еще так работает, как мужик? Всех он обрабатывает! Нестер взмахнул несколько раз нагайкой, огрел кого-то из тех, кто поближе оказался, но его выдернули из седла, подмяли. Трое других казаков было кинулись на толпу с нагайками… И не миновать бы великой беды, да бросился Андрей Гребенков к толпе, заорал не своим голосом:
— Стойте, мужики, стойте! Погоди-ите!
В эту же минуту Смирнов Иван Васильевич, державшийся до сих пор в сторонке, подскочил к своим казакам, оттеснил их коней и протрубил могучим голосом:
— Опомнитесь! Не нагайкой тут надобно, по закону — в суд!
Андрей, бегом обогнув толпу, протиснулся к свалке и, хватая мужиков за шиворот и отбрасывая их, приговаривал:
— До суда дело дойдет, до каторги! Аль в острог вам не терпится?
Нестер, отведав мужицких пинков, на четвереньках выбирался из толпы, сверкая осоловелыми, побелевшими от злости глазами. Рыжие пушистые усы у него смялись, спутались и смешно облепили нос. На бритом подбородке — ссадина. Отскочив к своему коню, схватился за уздечку, вдохнул глубоко пару раз, с дрожью в голосе пригрозил:
— Н-ну, шваль голозадая! Теперя у мине один с вами разговор — спалю все ваши соломенные балаганы!
— Заткнись ты, гроза из тучи! — Смирнов сунул свою ручищу за воротник Нестерова полушубка и приподнял казака так, что тому осталось только перемахнуть ногой седло на своей низкорослой лошади.
Казаки, скучившись, отъехали саженей на пятнадцать, остановились, стали советоваться. Потом Смирнов обратился к толпе с такими словами:
— Ну, вот чего, мужики, миру между нами ждать уж теперь не приходится. О драке этой станичному атаману знать дадим. А вы сбирайте свои пожитки да проваливайте куда подальше, чтоб наши вас не достали…
— Казаки! Господа казаки! — вышел вперед Андрей Гребенков. Был он тут, пожалуй, трезвее всех в ту минуту, потому как не слышал предыдущего разговора, и раздражение не охватило его с такой силой, как других мужиков. — Господа казаки! Може, господь и вас образумит. Не по-божески делаете вы, по злобе. Ведь мы чего просим-то у вас — почти ничего. Отдайте вы землю вашу кругом заимки хоть кому. Все одно не под силу нам ее брать. А за ту, какая под постройками останется, мы вам новую вашу цену платить станем. Только и всего. Ведь ее, земли-то, тута — переплюнуть можно. Ну, сколь тут под семнадцатью дворами земли, а? Лаптем ее перемерять можно, четвертями, вершками. У нас ведь, как вон и у лебедевских мужиков, могилков своих даже нету: мертвяка захоронить негде, к вам упокойников возим. — Он рухнул на колени и, протягивая коряжистые темные руки вперед, взмолился: — Неужли же ни на одном из вас креста нету! Ведь все под богом ходим…