— Эх и люди же вы! — обозлилась Нюрка, сбросив с голых ног ватолу. — Все бы вам на готовенькое да кусок побольше ухватить. Шут с вами, пойду!
К этому времени и Дарья успокоилась, и дед ворчать перестал. Когда Нюрка спрыгнула на печку, ребята дыханье затаили, а она, обернувшись, зашептала отчаянно:
— Чего рты-то разинули? Шумите, эдак мне способнее там будет.
И, шагая через пимы, сваленные кучами, осторожно двинулась к трубе. Но тут обнаружилось, что крайнего противня, опрокинутого Степкой, нету на полке. Дарья оставила его где-то внизу, а до второго листа во-он как далеко — дотянись попробуй! Другой кто из ребятишек, может, и воротился бы тут же, но Нюрку это обстоятельство не смутило. К тому же Дарья, услышав Санькин плач, ушла от печи в горницу.
— У-у, зевластая, ничего делать не дает! — послышались оттуда ее сетования.
Нюрка никак не могла упустить столь удобного момента и, стоя на коленках, вытянулась с приплечика печи к злополучному листу. Держаться-то, однако же, было не за что, оттого голова и руки перетянули ее, и нырнула Нюрка в двухпудовую квашню с опарой, стоявшую на залавке возле самой печи.
— Ээ-к-ка! — бросился Макар к пострадавшей, выхватив ее, как подбитого зайца, за ноги. — Погибла бы ведь ни за понюх табаку, блудня!
Перехватившись одной рукой, Макар ловко хлопал девчонку другой по оголенной попе. Дарья, оставив заливающуюся Саньку, подскочила на помощь, сгребая с Нюркиной головы опару, облепившую рот, и нос, и глаза, и уши, и волосы.
— Ну, ставь теперь на ноги, — скомандовала Дарья. — Чего ж она, так и будет висеть вниз головой? В корыто бы ее да кипятком залить, чтоб отмокла, шкодница паршивая!
Никакой злости у Дарьи уже не было, а разбирал ее смех. Дед Михайла, так и не догадавшись, в чем дело, настойчиво допытывался, что стряслось. Ребятишки мигом слетели с полатей и выстроились на почтительном расстоянии от опары, растекшейся на полу.
Нюрке по всем статьям надлежало реветь в таком положении, но она, как только разлепился один глаз и освободился рот, молвила с веселой улыбкой:
— Теперь я в другой раз крещенная!
— Опарой звать станем, — смеясь, ворчала Дарья. — Сладкие, знать, хлебы нынче поспеют от твоих соплюшек, негодная.
— Приехали! — завопил Степка и бросился к окну. — Наши приехали!
Вечером в избе у Рословых дым стоял коромыслом. Так, видно, сотворен русский человек: и берет он полной мерой, и отдает сполна. А чаще всего через меру выходит у него — хоть на гулянье, хоть в работе.
Тот же вот сват Илья Матвеевич Проказин. Минуту лишнюю на работе не упустит, обедать не придет на стан — калач с собой берет, а тут как сел за стол да увидел, что Макар по полстакана мужикам наливает, а бабам и того меньше, восстал:
— Нет уж, зять, — упрямо замотал он черно-бурой окладистой бородой, — ты мне хоть через одну наливай, хоть через две, да лей по полному, с краями вровень.
— Можно и по маленькой да почаще, — засмеялся Прошечка. — Мой дед по семьдесят наперстков спирту выпивал и домой в хутор за шесть верст из кабака на своих ногах приходил. Правда, неделю не ел, слышь, после этого. Так и сидел возля кадки с квасом.
— Эдак пьют, кому делать нечего, — сверкнул цыганистыми глазами Илья Матвеевич, бережно подвигая к себе наполненный стакан.
Босым идти в гости, видать, посовестился он, в сапогах явился. Принарядился даже малость, рубаху чистую надел с гарусным пояском. Волосы, заметно, чесал, но сбились они у него так за лето, что теперь не понять — не то кудри столь дремучие, не то свалявшиеся кочки торчат.
Степка, с полатей любуясь застольем вместе со всеми ребятишками, долго и неотрывно глядел на Илью Матвеевича, потом изрек вроде бы с восторгом даже:
— А ведь сват Илья — цыган. Ей-богу, цыган, только притворяется нашим, а сам цыган!
Проказины пришли четверо. Жена у Ильи Матвеевича захворала, что ли, не было ее. Рядом с отцом сидел Гордей — вся стать у него отцовская, через неделю и ему в солдаты отправляться. А по другую сторону от него — Манька, жена, белобрысая, упитанная, даже не похожая на молодуху баба. Егор отдельно от них, с уголка стола угнездился, потому как гармонисту и пить полагается в меру, и дело забывать нельзя.
Еще до первой стопки, пока гости сидели чинно и разумно, дед Михайла, не садясь за стол, при всех пожелал «некруту» «счастливой пути», велел служить верой-правдой царю и отечеству да ворочаться домой, как отслужится. И, не желая слушать пьяного разгула, тут же удалился в свою келью.
За столом шумно стало уже после первой разливки, а как приложились к стаканам в третий раз — туман по избе расстелился угарный.
Прошечка, ни на кого не обращая внимания, затянул свою единственную и любимую:
Перед зеркалом сто-я-а-ала,
На-а-а-девала черну шаль…
Глядя на Прошечку, Степка не узнавал ни его самого, ни эту песню, услышанную когда-то в поле и так тронувшую его тогда. Теперь он горланил ее по-пьяному, беспощадно выговаривая страшные слова.
На другом конце стола мужики вразнобой вытягивали нестройное и разноголосое:
…Ка-ак во то-ой степе
За-амерзал ямщик…
Семья Проказиных, не считаясь ни с кем, завела непременную в таких случаях песню:
Последний нонешний дене-очиик
Гуляю с вами я, друзья…
— Ну, чего вы, как голодные волки, завыли! — стараясь перекрыть голоса, надсажалась Дарья. — Тут плясать охота, а на их вой напал.
— Чем они тебе помешали? — возразил Макар. — Пущай поют. А вы пляшите, коль охота есть.
— Давай-ка, Егор, плясовую! — тряхнула Дарья за плечи брата, не знавшего, под кого ему подыгрываться. — Да под частушки, чтоб трафило!
Молодежь дружно покинула стол, и загудела изба в горячем аду, ходуном заходили широкие половицы, Манька Проказина, выскочив первой на середину, отчаянно пропела, перебросив льняную косу из-за плеча на грудь:
Ой, врешь ты, врешь:
Я пойду —
ты пойдешь!
Гордей, уперев руки в бока, выставил вперед правую ногу и, повертывая ступню с пятки на носок и обратно, почти речитативом выговаривал:
Эх, пятка — носок!
Выковыривай песок!
Выковыривай,
пошвыривай,
Ударь наискосок!
Дальше звуки смешались гуще, причудливее, и разобрать что-либо определенное было почти невозможно. Мужики все еще тянули:
А жене ска-ажи-ы-ы,
Пусть не печа-а-алится-а-а…
Тут же между этими словами — кто кого перекричит — слышалось беспощадное Прошечкино:
…Заведись в моем дому,
У-у мори мою жену-у-у…
С началом пляски распался хор Проказиных. Заливисто гудела гармонь, топали дружно и вразнобой десятки ног. Где пелись, а где просто выкрикивались частушки:
Я по улице, по улице
Дойду до озера.
Позабыла я того,
Кого зимой морозила.
Полюбила я его,
А он, девоньки, косой.
Все идут прямой дорогой,
А он чешет полосой.
Васька был в ударе. Он отчаянно топтался на кругу вместе со всеми и вспоминал частушки, самые нужные к моменту. Катюху старался с глаз не спускать, но мелькала она, неуловимая, где-то между людьми, не подавая голоса. Валька Данина грохала такие частушки, что бабы только повизгивали. Наконец донеслось звонкое, отчаянное, милое:
Ах, солома, ты солома,
Аржаная, белая.
Ах, ты не сказывай, солома,
Че я с милым делала!
Это было вроде бы негласным вызовом Ваське, и он подхватил эстафету, силясь никому не дать возможности запеть раньше его:
Меня дома-то ругают,
Что я хлеба много ем.
Сшейте синеньку котомочку —
Уйду, не надоем.
И тут же вперехлест — Катька:
Погуляйте, ратнички,
Вам последни празднички.
Лошади запряжены,
Котомочки улажены.
Понял Васька, что его Катюха вызывала, потому вновь не упустил момента:
На приемочку поехал,
На коленки конь упал.
Плохо милочка молилась —
Я в солдатики попал.
Катька:
Пали снеги, пали белы,
Пали да растаяли.
Всех ребят в солдаты взяли,
А калек оставили.
Васька:
По могилушке хожу
Родима батюшку бужу.
Родимый батюшка, вставай,
Меня в солдаты провожай!
Настасья прослезилась, услышав эти слова, и, дергая Марфу за кофту, закудахтала:
— Глянь, Марфа, глянь, чего Васька-то наш разрабатывает посля исповеди. Небось все грехи позабыл! — засмеялась она.
А Катюха в свою очередь уже проголосила:
А я чаю накачаю,
Квасу вам нагрохаю.
Повезут дружка в солдаты —
Закричу, заохаю!
Васька приблизился к Катюхе сквозь неимоверную толчею и вдруг обнаружил, что никто не пытается перебивать их частушечный переклик:
Я катался на гнедых,
Катался на вороненьких.
Свою голову положил
За девчат молоденьких.
Катька, незаметно подмигнув ему, отмахнулась и спряталась между людьми. Васька успел заметить, как она, захватив двумя пальцами губы, словно дужкой замка, сделала какой-то значительный намек. Догадался: умолкнуть велит зачем-то. И тут же услышал ее:
Уж я рожь веяла