— Пока не пьян — так, для затравки плеснул за воротник у Лишучихи. А ты делай, чего тебе говорят!
Видя, что муж не шутит, что творится с ним непонятное, Дарья послушно повернулась к печи и, досадливо передвигая горшки, запричитала:
— Господи, да грех-то какой ты на душу взял! Подумай, Макарушка, грех-то какой! Ведь и поста-то осталось всего ничего — день да две ночи… В светлое бы воскресенье и разговелся по-людски, как все, после поста. Бес уж, видно, тебя попутал. На великий грех подбил.
Видя, что жена покорно подчинилась ему, Макар смягчился:
— Сама-то не греши, Дарья. Никакой не бес меня попутал — нечего на его зря валить, — батюшка наш, отец Василий, на ум наставил: входящая в уста не оскверняет человека, а оскверняет его все выходящая. Поняла? Ты в сто раз больше нагрешила, на меня лаючись, потому как из твоих устов это вышло. Батюшка не боится бога — жрет колбасу с яйцами да водочкой припивает. А я застал его за этим занятием, дак он в отместку, видать, и наградил нашу дочку вон каким прозванием!
С полгода провалялся в постели Кирилл Платонович Дуранов после того, как «маленько поучили» его мужики, поймав на Прошечкином току. Потом еще долго кровью покашливал, не курил больше года. Зла в нем от того не убавилось и честным не стал, но осторожности заметно прибыло. Ни краж, ни пожаров не случалось в хуторе Лебедевском — полегче вздохнулось мужикам.
Поправившись окончательно, занялся Кирилл Платонович торговлей скотом. Брал заказы в Троицке, в Миассе, даже в Златоусте. Набирал гурты рогатого скота, лошадей, овец в Тургайской степи у скотоводов, перегонял заказчикам и торговал с прибылью. Знали мужики, что и тут не просто он торгует — и обманывает, и ворует скот, — да коли своих не трогает, кому до него какое дело? Всякий живет по себе и другого не касается.
В степи у Кирилла, понятно, свои люди были, гурты ему готовили, а перегонял скот и продавал он сам. Да в таком деле тоже без помощника не обойтись. Долго примеривался, думал, кого бы из подростков нанять в погонщики, многих ребят перебрал в уме — все не то. Хорош у Рословых парнишка, лет пятнадцать ему, смышленый, в самый бы раз для такого дела годился, да ни отец, ни дед не отдадут Степку ни за какие деньги, скажут, к воровству приучится малец. Яшку просил у Леонтия Шлыкова — не отдал. «В хуторе, говорит, пущай при глазах работает у кого-нибудь. С тобой водиться, что в крапиву садиться». Про Даниных и говорить нечего — не пускают они внаем ребят. Вот Прошечка своего Серегу, может, и отдал бы на такое дело, чтобы к торговле приучить его, так мал еще: даже десяти годков ему нету. Какой это помощник? Да и связываться с Прошечкой побаивался Кирилл.
Случайно заговорил как-то Кирилл Платонович с Кестером да и высказал ему свою заботу, а тот с готовностью предложил Кольку. Ни Дуранову, ни кому другому из хутора этот поступок Ивана Федоровича не был понятен. А вышло так оттого, что недолюбливал Кестер младшего сына, и поскольку любовь к старшему, Александру, проявлялась все ярче и откровеннее, между отцом и Колькой поселилась неприязнь, которая с годами все больше перерастала в ненависть. Со стороны из всех живущих в хуторе людей приметил это лишь один человек — Виктор Иванович Данин.
Был у Кестера справный карий мерин Цыган. Не за масть назвали его так, а потому что купили у цыгана. Конь видный, залюбуешься, взглянув на него, но ленивый до невозможности. Его и благословил Иван Федорович Кольке для новой работы. Седло старенькое дал да казацкую нагайку — вот и вся справа.
Разков с десяток прогулялся Колька в Тургайскую степь. И холодно бывало зимой, и ночевать приходилось где попало, и уставал, но домой не манило его. Помыкали им дома всячески, и стал он в семье совсем чужим. Отца постоянно честил про себя «живоглотом» и для матери теплых слов не находил. Она вроде бы видела несправедливость отцовских нападок, но и защитить сына тоже мешало ей что-то. С братом встречались редко, только в каникулы, и никакой радости встречи эти не приносили. Даже не находилось о чем поговорить.
Сидит Колька на лавочке возле своего двора одинешенек. Вечер выдался теплый, ласковый, а мысли одолевают его самые пасмурные: в семье словом перемолвиться не с кем, и ребята хуторские обегают, дружить с ним не хотят. Лишь вчера вечером появился он дома, а уж надоело тут…
Издали увидел Кирилла Дуранова. Тот шел прихрамывающей походкой, обретенной после мужицкой выучки. Весь он будто бы чуток сжался, полинял малость. В смолевой бороде и усах искрами пестрели ярко-белые волоски. И взгляд посмирнее казаться стал, только ежели зло на него накатывало, глаза становились прежними, такими же страшными и беспощадными.
— Ну, чего, Миколашка, отдохнул? — спросил, подходя, Кирилл Платонович. — Завтра в дорогу.
— Не поеду, — вдруг выпалил Колька совершенно неожиданно даже для себя.
— Эт отчего так?
— Оттого, что об Цыгана об этого жирного все руки обломал! Лупишь, лупишь его, а он и не чует даже, — разразился жалобами Колька, да еще закрылся и будто бы всхлипывать стал. — Тут скотина разбегается из гурта, заворачивать надо, а его самого никак не поворотишь и не разгонишь! И кнут при себе держать надо, и нагайку из рук не выпускай. А он, черт, прикусит удила да идет куда хочет…
— Вот дак мужик ты, Колька, — укоризненно покачал головой Кирилл Платонович, присаживаясь на лавочку и доставая кисет, — ленивый конь до слез его довел. Стыд! Ну попросил бы у отца другого.
— Попроси у его, попробуй, у скупердяя эдакого!
Затеял этот разговор Колька вроде бы шутя, из баловства, но чем больше произносил жалобных слов, тем больше чувствовал, что сейчас разревется.
— Да уймись ты, дурачок. Нашел об чем слезы лить! — Кирилл выпустил парню в лицо всю первую затяжку ядовитого дыма. — Хорошие люди сказывают: была бы оброть, а коня добудем. А у нас не то что оброть, узда и седло есть, да в придачу коняга вон какой. Хоть картину с его пиши!
— Не хорошие люди это говорят, а воры, — разошелся Колька. — Лучше уж с Цыганом маяться, чем на ворованном ездить.
— Эх, Колька, Колька, — недобро засмеялся Кирилл Платонович, — не быть тебе по отцу, богатому: всю жизню, знать, кругом свого носа плутать станешь. Да иной вор в сто раз лучше твого хорошего человека… Ну ладноть, будет у тебя конь! Такого ли аргамака выменяем — нагайку забросишь, а ежели руки болеть не перестанут, дак от того только, что удерживать его не легше, чем понужать твого Цыгана. Ну, прискачешь утром-то, что ль, ко мне?
— Ладно уж, прискачу, коль так, — великодушно согласился Колька.
— Да отцу пока ничего не сказывай. Сам посля все объясню ему.
…Ночью Кольке не спалось. И не то чтобы во сне, а прямо перед открытыми глазами рисовался ему рослый темно-гнедой аргамак — узкогрудый, поджарый, с копытами стаканчиком и почему-то белыми. Настоящий верховой скакун стоял перед Колькой, покорно склонив к нему голову, словно приглашая прокатиться. На умной благородной морде извивались тонкие жилки, они то вздувались чуть-чуть, то опадали в такт ударам горячего сердца коня. Ну, прямо хоть протяни руку да потрогай красавца!
Утром Кирилл Платонович еще не вышел во двор коня запрягать, а Колька уж возле ворот вертелся. Еле дождался, пока тот выехал.
— Ты чего эт, Миколка, ровно грош новый сверкаешь, — заметил Кирилл, подстегнув коня и поворачивая его на городскую дорогу. — Аль девку подглядел какую вчерась вечером?
— К чему мне девки, — прокричал Колька, нахлестывая Цыгана и стараясь держаться в ряд с ходком Кирилла. — Аргамак, посуленный во сне, и наяву видится.
Так вот глядишь — подрастет человек, подвытянется, вроде бы вот-вот в настоящего мужика превращаться станет, а на деле, выходит, ребенком еще остается, только что не конфетку ему посулили — коня. Понял это Кирилл Платонович и ничего не сказал больше. Едва поспевал за ним Колька, устал подгонять своего ленивца.
По городу ехали трусцой, не торопясь. И кони притомились, и ездоки тоже. А недалеко от выезда из последней улицы остановился Кирилл Платонович, подозвал к себе Кольку и, покопавшись в карманах, велел:
— Слезь-ка с коня-то да промнись малость. Добежи до винной лавки… Вон двери растворены, видишь?..
— Вижу, — сказал Колька, привязывая к длинному коробку своего коня.
— Купи две сороковки водки. — И подал деньги.
Колька в точности повеление это исполнил, а вернувшись, выслушал новый наказ:
— С дороги на Андреевку, чать-то, не собьешься?.. Негде тут сбиться — одна дорога… Я сичас малость покруче поеду, а ты свого Цыгана не шевели — как хочет, так пущай и идет. У речки остановись, искупайся с конем — хорошенько его покупай — а посля поезжай. — Кирилл Платонович так и держал в руках принесенные Колькой бутылки. Потом одну спрятал в коробок под сено, а другую подал уже сидевшему в седле Кольке. — Верст за восемь до Андреевки выпоишь ее Цыгану. Сумеешь?
— Сумею.
— Смотри не разбей сороковку-то да стеклом губы коню либо язык не порежь. И приезжай прямо на постоялый двор. — Он хлестнул своего коня, и ходок глухо затарахтел колесами по пыльной дороге.
Оставшись один, Колька понял весь лукавый замысел Кирилла Платоновича. Не раз подбадривал он продаваемых коней этаким способом и получал барыши заметные. Пока перегоняют коней до заказчика, верст двести, а то и того больше пройдут они в гурте, Кирилл приглядится к каждой лошади, оценит и уж не промахнется на торге. Кольке такого рода торговля забавной казалась и почти честной. Не воровство! Тем более что постоянно слышал вокруг: не обманешь — не продашь. Сам он не пошел бы на такое дело, однако подогреваемый жгучим желанием завладеть аргамаком, внутренне смирился с безвыходными обстоятельствами.
У речки расседлал Колька Цыгана и сам разделся, потому как нажарился за день под вешним солнышком и расслаб весь. А как въехал в воду — обожгла она голые ноги — холодно. Не лето все-таки. Цыгана тоже пожалел — как бы судорогой не свело ему ноги — не пустил вплавь, а поездил вдоль берега, так чтобы спину коню только не заливало, и минут через пять поворотил к берегу.