3
Весь следующий день Ашер разбирал вещи и устраивался в доме. Внутренние рамы на чердаке, где он спал, еще не вставили, плита в кухне была выложена кирпичами неплотно и, когда он попытался развести огонь бумагой, нещадно задымила, щели между стенами и деревянными полами предстояло законопатить стекловатой от мышей. Из деревянного ящика он достал микроскоп, который упаковала жена, и гистологический атлас. Он открыл атлас и погрузился в созерцание ярких изображений: вот увеличенная в двести сорок раз клетка вентрального корешка спинного мозга теленка, окрашенная кислотным фуксином, — она представлялась Ашеру красным полипом со спутанными щупальцами в мутной красноватой жидкости. Вот, в шестидесятикратном увеличении, пигментный эпителий сетчатки лошадиного глаза, клетки которого, даже неокрашенные, имели теплый, под стать меду, желтоватый цвет и шестиугольной формой напоминали пчелиные соты. Вот клетки гладких мышц мочевого пузыря кролика, окрашенные хромотропом и гематоксилин-эозином, которые в трехсотвосьмидесятикратном увеличении казались Ашеру чередой зародышей мальков в алой воде. Вот полученный методом прижизненной инъекции препарат печени кролика, в котором вену, чтобы показать все русло сосуда, закрасили синим раствором желатина, отчего она превратилась во множество маленьких протоков, петляющих по рыже-бурой земле и, наконец, впадающих в реку, дельта которой испещрена бесчисленными островками. Вот импрегнированные азотнокислым серебром капилляры жёлчного протока — черные веточки, отчетливо виднеющиеся в ярко-желтом тумане. Вот окрашенный азокармином по Гейденгайну срез плоского эпителия, взятого с эпидермиса крыла носа человека, — ни дать ни взять тектонические слои вулкана, в самом верху пылающе-красные, ниже — розовые, а в самом низу — переходящие в голубоватую воду. Вот неокрашенный плоский эпителий перитональной оболочки кошки, — при увеличении в двести сорок раз он чрезвычайно напоминал сухой, ярко-желтый суглинок в каком-нибудь индийском штате, на который обрушились полчища саранчи, и он сплошь покрылся трещинами, словно глазурь на обожженном кувшине. Ашер медленно переворачивал страницы. Вот нервная клетка вентрального корешка спинного мозга собаки в трехсотвосьмидесятикратном увеличении — сине-красный бумажный змей в облачном небе, вырвавшийся из рук мальчишки и, точно чешую, сбрасывающий клочки бумаги. Вот нерв кошки, без окрашивания увеличенный в сто пятьдесят раз, — он напоминал Ашеру чахлую траву на изрыгающем пузыри болоте. Срез слизистой оболочки языка в шестидесятикратном увеличении представал в его воображении завязью экзотического растения, цветы которого казались языками пламени, над которыми плясали светло-голубые облачка дыма. Ему вспомнился переливающийся всеми цветами радуги мертвый фазан, которого он видел накануне и который теперь ассоциировался для него с иллюстрациями в атласе. Вот увеличенный неполный поперечный срез человеческой трахеи, похожий на фиолетовую радугу. Клетки почек оборачивались странными водяными зверьками с прозрачными тельцами. Одни изображения представали перед ним срезами ярких граненых минералов, другие — просвечивающими листьями или очертаниями континентов на географической карте. Увеличенный в сорок пять раз срез коры головного мозга своим яростным пурпуром напоминал взрывы на Солнце, тогда как срез мозжечка мнился глянцевитым, блестящим растением с прозрачно-белыми прожилками. Импрегнированные азотнокислым серебром дендриты при стапятидесятикратном увеличении виделись ему желтыми, окаменевшими стеблями ископаемого бамбука. А еще красные и белёсые ночные бабочки спинного мозга, продольный срез спинального ганглия собаки, — просто голова дикой утки, плещущейся в мутной воде, да и только. В контурах евстахиевой трубы он различал фрагмент арабской мозаики на полу мечети, в очертаниях клеток глаза — яркие, разноцветные сады, в абрисе нерва — желто-красный цветок, сплошь состоящий из мясистых перепонок. Ашер ощущал то же любопытство, что и четверть века тому назад, в студенческие годы, только иллюстрации воспринимал иначе. Тогда они казались ему одновременно непонятными и притягательными, теперь они были связаны, составляли бесконечную, неразрывную цепь образов, каждый из которых переходил в другой. В этих крошечных клетках и скоплениях клеток таились леса, озера, растения, горы и облака, камни и раковины, насекомые, ракообразные и рыбы, птицы и цветы. Он достал микроскоп, взял иглу, уколол палец и нанес каплю крови на стеклянную пластинку, одну из тех, что нашел в жестяном пенале. А еще в сундуке, дожидаясь своего часа, лежали препарационные иглы, стеклянные трубочки для размешивания жидкостей, бритва, которой он делал срезы, принадлежавшая еще его отцу, предметные стекла со шлифованными кромками, флакончики с раствором едкого кали для препарирования насекомых, глицериновый желатин, объективы в кожаном футляре, волосяные кисточки, пипетки, бритвенные лезвия, покровные и часовые стекла и различные красящие растворы. Некоторое время он разглядывал каплю своей крови в окуляр, потом выдернул вилку микроскопа. В желтой деревянной шкатулке, много лет почивавшей в ящике письменного стола, он нашел свой анатомический набор; распаковал и учебники, которые давно хотел перечитать. Однако пока он поставил их в среднее отделение кухонного буфета, под застекленную полку. Накануне он звонил жене и дочери из магазина, расположенного в четверти часа ходьбы по улице. (Это было большое, полупустое помещение, в котором на металлических полках громоздились продукты и школьные тетради, конфеты, сигареты, карманные фонарики, ножи, пластмассовые ведра, швабры и всякая всячина). В соседнем помещении за двумя широкими столами на скамьях вдоль стен местные крестьяне пили пиво. Когда Ашер проходил мимо них к телефону, они на минуту подняли головы от пивных кружек. Ему было приятно услышать голоса жены и дочери.
Часть вещей он снова запихнул в ящик, а потом перетащил его на чердак. Микроскоп поставил на подоконник, предметные стекла убрал в комод. Отнес в сени купленные в магазине резиновые сапоги и, вместе с пузырьками лекарств, флакончиками с дезинфекторами, перекисью водорода, одноразовыми шприцами, набором игл и коробками стеклянных ампул, убрал в шкаф. В доме не было водопровода, поэтому он вышел во двор помыть руки под колонкой и промочил ноги. Потом вернулся в дом и уселся на кухне.
К полудню приехал на мотоцикле Голобич, слез и прислонил его к стене свинарника. Аккуратно сгреб граблями паданцы с улицы. Ашер следил за ним в бинокль и заметил, что Голобич разговаривает сам с собой. На багажнике мотоцикла Ашер различил какой-то предмет и решил, что это ружье, укутанное мешковиной. Покончив с паданцами, Голобич взял мешок и направился в дом. В мешке и правда оказалось ружье «монтекристо», а в придачу Голобич дал ему коробку патронов, да еще предложил купить у него «вальтер». Ашер захотел сначала опробовать оружие и патроны, но Голобич отсоветовал: мол, сосед Туррахер еще поднимет шум.
С тех пор как он попросил Цайнера продать ему оружие, Ашера терзали сомнения, стоило ли это делать. Однако, как только Голобич положил оружие и патроны на кухонную скамейку, ему сразу стало спокойнее.
— Ружьецо бьет — заглядение, — продолжал Голобич, — только целик чуть-чуть над мушкой приподнимайте, — и за сто шагов можно человека убить. Это я так, к слову пришлось, — добавил он.
Ему не терпелось заключить с Ашером выгодную сделку.
— Ну, что, взять ружье в овраг? — спросил он. — Там на пробу и постреляете, и из ружья, и из «вальтера», а если выберете что, тогда и цену обговорим.
Ашер не возражал.
— Наденьте-ка вы лучше сапоги. Мне еще надо спустить рыбный пруд, а то все дно заилилось да закисло.
Его заботливость тронула Ашера. Он не стал спорить и надел зеленые резиновые сапоги на шнурках. Как хорошо, что можно хоть с кем-то поговорить.
Голобич смотрел, как он зашнуровывает сапоги.
— За магазином одна вдова живет с сыновьями и с теткой. Если хотите, можете у нее столоваться.
Он сунул ружье и пистолет в мешок, и Ашер подумал: бывают мгновения, когда вроде бы ничего не происходит, а ты точно знаешь, что запомнишь их навсегда, на всю жизнь. Он замешкался в сенях, а Голобич, темным силуэтом выделяясь в дверном проеме, вышел во двор, держа в руках мешок с оружием. Вот и он сам, Ашер, однажды выходил так из здания суда, когда завершилось слушание дела. Из зала появилась его мать и растерянно спросила, что же теперь будет, и Ашеру вдруг стало ее жалко. В тот день она надела туфли без каблуков, словно от стыда хотела сделаться меньше ростом и смешаться с толпой. У выхода она случайно столкнулась с какой-то дальней родственницей и попрощалась с ней. Ашер солгал, что спешит. День тогда был солнечный… Вот и сейчас им овладело то же чувство, что и тогда, по окончании слушания. И сейчас поля и холмы вокруг освещало солнце. В такие мгновения жизнь казалась ему исполненной потаенной гармонии, доброй и прекрасной. Поэтому, садясь позади Голобича на мотоцикл, он на какую-то долю секунды испытал необъяснимый страх: а что если они разобьются?
Они свернули с проезжей дороги и, подскакивая на рытвинах и ухабах, покатили мимо заброшенной крестьянской фермы. Стены жилого дома и хозяйственных построек облупились, расшатанные ставни криво свисали в петлях, кирпичи были красно-коричневые, «как та капля крови под микроскопом», вспомнилось Ашеру. Вместо крыши торчали обломанные балки стропил. Там и сям в стенах зияли дыры, — кто-то уже успел растащить кирпичи.
— Вчера под Ляйбнитцем застрелили бешеного хорька, — прокричал Голобич. — Скоро бешенство и до нас доберется.
Лощина, по которой они сейчас ехали, была сплошь усыпана яблоками. Они завернули за деревянный забор и остановились во дворе перед домом. Всех строений во дворе и было, что одноэтажный деревянный дом с черепичной крышей, на коричневой двери красовалась оставшаяся от последнего Крещения надпись «К + М + В 78»[2]