Виктор и Генка возвращались на пост, тоже ничего не обнаружив. Они внимательно осмотрели весь берег, прошли дальше, чем велел старшина, кричали в сторону моря, стреляли, несмотря на приказ Чупахина экономить патроны, прислушивались в туман — в ответ ни звука. Они охрипли, расстреляли все патроны — старшина выдал им по обойме, — но ни на берегу, ни в море никто не откликнулся.
— Может, в другой стороне высадились, где Чупахин, — с надеждой сказал Генка.
— Если только высадились, — тихо ответил Виктор.
Генка вздохнул.
Обратный путь друзья шли молча. Чтобы не блуждать в тумане, шли по кромке прибоя, по плотному песку, обнаженному отливом. Под ногами похрустывала морская капуста. Сильно пахло йодистым настоем. На море лежала глухая мгла.
Виктор запнулся о мокрый камень, чуть не упал.
— Ну и туман! С чего он? Утром ясно было.
— А ты помнишь, — вдруг спросил Генка, — как медведи к нам пришли? Тоже туман был.
Виктор улыбнулся. Всего год назад было это, в июле. Они тогда всем классом работали в колхозе. И утром в распадке между гор увидели ребята шишкобоев. Двое лазили по стволу кедра, третий, побольше, стоял на четвереньках под деревом.
В розовом от восходящего солнца тумане трудно было понять, кто это: городские ли пожаловали в тайгу за шишками, местные ли, но было не время бить шишки, и поэтому Генка тогда крикнул:
— Эй вы, а ну кончайте, а то в милицию!
В ответ послышался глухой рев. Ребята обомлели. Буквально в пяти шагах, за ручьем, была семья медведей. Малыши соскользнули по стволу вниз, и все втроем под недовольное глухое рычание косолапой мамаши скрылись в тумане. Виктор, который до этого спал под открытым небом (он закалялся), в следующую же ночь перебрался к ребятам в сарай.
Генка напомнил милое сердцу время, и у Виктора тоскливо заныло сердце. Вспомнилась школа, колхоз. В классе одни девчонки, ребята все на фронте, четверо уже убиты. А их вот с Генкой судьба закинула в эту дыру. Одно утешение — друг рядом.
Чупахин сидит на нарах. У него разбиты губы, во рту солоно от крови, тупой болью ноет плечо правой руки. Вывихнули, что ли? В голове звенит, будто он только что вынырнул с большой, давящей глубины.
Чупахин смотрит в угол кубрика, где лежит Пенов, накрытый одеялом. Чупахин узнал радиста по руке, детской, судорожно сжатой в кулачок. Из-под одеяла виднеется нога в кальсонине. Рядом валяются его клеши. Чупахин никак не может понять, почему Пенов в кальсонах.
Издалека, как из тумана, доносятся слова переводчика, этого толстого немца с одышкой:
— Господин обер-лёйтнант говорит, если будете молчать, это будет для вас плохо.
Офицер в черном блестящем плаще с бархатным воротником сидит рядом с переводчиком за столом. Из-под плаща виден черный мундир с молниями в петлице. Эсэсовец, наверно.
— Господин обер-лёйтнант…
«Заладил!» — равнодушно думает Чупахин. У него нет даже злости. Что с них возьмешь, если они не могут понять, что он, Чупахин, не скажет ни слова.
— Скажите, сколько есть человек на посту? Второе: когда есть час радиосвязи со штабом? Третье: сколько кораблей в сутки проходит мимо поста, какие они есть и куда идут?
«Вон чего захотели! А больше ничего не хотите? Сколько кораблей, куда идут и когда. Совсем немножко. Чтобы спокойненько ждать и топить. Совсем немножко захотели узнать», — презрительно думает Чупахин.
Переводчик опять что-то говорит, но Чупахин, не слушая, смотрит на руку Пенова, маленькую, белую. Он был совсем еще мальчишка. Исполнительный, тихий.
Переводчик прослеживает взгляд Чупахина и говорит:
— Мы сожалеем, что погиб ваш радист. Это произошло случайно. Вы умеете работать на рации, знаете код?
«Им нужен код. Как это «случайно» погиб Пенов? Где Костыря? Кто стрелял?»
Офицер щелкает зажигалкой, старшина вздрагивает. Табачный дымок ползет в его сторону. На столе лежит белая блестящая пачка сигарет с черным орлом и фашистской свастикой. Офицер прикуривает и продолжает постреливать зажигалкой, не спуская глаз с Чупахина. Старшине нестерпимо хочется курить, кажется, никогда так не хотелось. Он отводит глаза и смотрит на винтовки в пирамиде. Это Пенова и Костыри. На посту шесть винтовок и автомат. Винтовка Жохова и его, Чупахина, стоят в углу, прислоненные к стене. Скоро вернутся Курбатов и Лыткин. Он им дал по одной обойме. Они, конечно, высадили обоймы в воздух, подавая сигналы потерпевшим. Вернутся — и их тоже схватят. Хана ребятам. Как предупредить их?
Чупахин незаметно косит глазом на часы и холодеет: без пятнадцати двадцать один! Он приказал им вернуться к двадцати одному ноль-ноль.
— Советую отвечать! — голос переводчика крепнет.
«Шкура! Откуда он так знает русский?»
Минутная стрелка неумолимо движется вверх. Мозг лихорадочно работает. Как предупредить? Курбатов и Лыткин сейчас где-то у ручья. Оттуда десять минут ходьбы…
Переводчик что-то говорит, но Чупахин не слушает. Ему сейчас нет никакого дела до слов переводчика и вообще до всех этих немцев, он лихорадочно думает о том, как предупредить ребят, как спасти их! Как?!
— Мне надо выйти, — вдруг говорит Чупахин и как можно спокойнее смотрит в глаза переводчику.
— Куда? Зачем? — Брови немца поднимаются.
— На двор. По нужде.
Переводчик в легком замешательстве. А минутная стрелка все подвигается к вершине циферблата. Чупахин физически ощущает стук часов, не понимая, что это стучит в висках кровь. Сейчас он по-настоящему боится: боится, что ему не разрешат выйти. У него потеют руки, он незаметно вытирает о штаны мокрые ладони.
— Выводите! Потом все скажу, — настаивает Чупахин.
Переводчик что-то говорит офицеру. Обер-лейтенант холодно усмехается и испытующе смотрит на Чупахина. Старшина выдерживает взгляд. Офицер делает знак рукой.
— Идите, — говорит переводчик.
Чупахин встает и, повернувшись, видит теперь все, что было за его спиной. На постели Курбатова сидит немец, и ему перебинтовывают голову, а на его, Чупахина, постели лежит мертвый, прикрытый одеялом. Видны сапоги, отлично подбитые крупными блестящими гвоздями.
Кто это его? Костыря? Пенов?
У дверей на боку лежит Жохов. Руки его связаны, глаза закрыты, но Чупахин чувствует, что Жохов жив, только без сознания. На какое-то мгновение Чупахин задерживается возле друга, его охватывает нежное и горькое чувство, ему хочется сказать, чтобы Жохов держался, когда очнется. Жохову еще многое предстоит. А у Чупахина все уже позади. С особенной ясностью, которая появляется у людей в последние минуты жизни, Чупахин понимает, что вот сейчас он перешагнет порог и уйдет из жизни и отзовется эхо далеко на Иртыше, в маленькой деревеньке, где молится за него еще не старая мать и сидят на полатях пятеро лобастых братишек мал мала меньше.
Его толкают в спину. Он набирает полную грудь воздуха, как в детстве перед прыжком в реку (кто не знал отчаянного ныряльщика и пловца Ваську Чупахина!), и шагает за порог, будто ныряет в холодную плотную воду.
За ним выходят два автоматчика.
Чупахин всматривается в туман. Ребята должны быть где-то тут, недалеко. И Чупахин кричит во всю мочь:
— Не подходите! Здесь немцы! Фашисты! Не подходите! — Это им, ребятам. А теперь немцам: — Гады, сволочи! Ничего не скажу, ничего!
И, обернувшись, бьет ближнего немца в лицо, вкладывая в удар левой руки всю ярость, всю боль, все отчаяние, всю силу.
И тут же в глаза Чупахину брызжет огонь, и он падает навзничь, широко раскинув руки…
Друзья подходили к посту, когда навстречу выплеснулся крик Чупахина и треск автоматов.
— Что это? — слабо вскрикнул Генка и испуганно схватил Виктора за рукав бушлата.
— Не знаю, — похолодел Виктор.
Из тумана явственно донеслась гортанная чужая речь: возбужденный говор и какие-то резкие приказания.
— Немцы! — опавшим голосом прошелестел Генка.
— Ложись! — выдохнул Виктор.
Они упали за валун.
— Его убили? — задыхаясь спросил Генка.
— Не знаю, — испуганным шепотом ответил Виктор.
«Что делать? — лихорадочно билась в сознании мысль. — Что делать?» Пост захвачен. Это Виктор понял сразу. Но как? Почему?
Сколько пролежали за валуном, они не знали. Им показалось — вечность.
В живот что-то больно кололо, и Виктор не сразу сообразил, что лежит на своей финке. Она прикреплена в чехле на поясе.
Туман поредел, расплывчато проступили очертания поста. Возле двери стояло несколько немецких матросов. Ребята замерли. «Немцы! Настоящие!»
У ног немцев вроде бы лежал человек. И только когда двое из них схватили этого человека за ноги и потащили в сторону, друзья поняли, что это Василий Чупахин.
— Старшина! — скорее выдохнул, чем сказал, Генка.
Виктор коротко, с отчаянием взглянул на друга. «Убит Чупахин! А где остальные? Пенов? Костыря? Жохов? Что с ними? И почему здесь немцы? Откуда?..»
Мозг работал лихорадочно и впустую. В сознании никак не укладывалось, что товарищей уже нет в живых. Было ясно одно: пост захвачен!
Немцы вошли в пост.
Возле дверей осталось двое. Вдруг один из них двинулся прямо на ребят. У Виктора остановилось сердце. Рядом, судорожно втянув воздух, перестал дышать Генка.
Не доходя до ребят, немец свернул за валун, на ходу снимая с шеи автомат. Второй немец что-то крикнул вдогонку. Совсем рядом, за валуном, первый ответил:
— Гут.
Последовала длинная фраза, которую ребята не поняли. Немец у дверей захохотал и вошел в пост. За валуном раздалось мурлыканье, кряхтенье и снова довольное мурлыканье. У поста было безлюдно.
Дальше Виктор действовал как во сне. Безмолвно встал, медленно вытащил из ножен финку и тихо шагнул к немцу за валун. Генка, как тень, двинулся за ним.
Виктор хорошо видел врага со спины, но главное — это автомат. Он чернел на низком плоском камне в стороне от сидевшего на корточках. Сердце бешено колотилось в горле, не давало дышать. Почти теряя сознание от страха и напряжения, Виктор сделал еще два бесшумных медленных шага и неслышно взял оружие.