– Молодец, барон! Или как тебя там? Смотри, не закукарекай у меня! – нагловато ухмыльнулся Павел, – Понятливый, вроде… Службу знаешь! Это тебе не фунт изюма, тут могут и в суп отправить! Стой себе там…или лучше вон иди за холмы, к морю, там такие же…петухи…сидят…уху варят… Может, нальют миску-то?
Барон точно понял Павла, потому что высокомерно кольнул его острым презрительным взглядом, фыркнул и добавил еще что-то особенно злое сквозь сжатые зубы.
– Ну, ну, не шипи! А то зубы вырву! – уже беззлобно, наслаждаясь победой над высокомерным противником, ответил Павел и тут же строго кивнул Альферду на коробки: – Чего стоишь, как не родной? Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Хватай да швыряй в свою танкетку! Только, гляди, ранец не трожь! Это моя забота.
Коробки в считанные секунды были свалены на заднем сидении, возвышаясь над машиной неровной, остроугольной горкой. Павел первым уселся на переднее сидение и взвалил на колени тяжеленный ранец с пистолетами. Альфред поспешно занял свое место за рулем. Дымок обдал сизым облачком старого полковника, но тот даже не пошевелился.
Альфред небрежно козырнул своему начальнику и как будто даже озорно подмигнул. Для него, как казалось, та старая жизнь закончилась и теперь начинается новая, пусть и непонятная, неизвестная. Но если она будет выглядеть также не страшно, как теперь, а те, кто ее принесли на своих штыках, будут похожи на этого задорного русского солдата, то все еще сбудется, все примет нужную форму. Чем они плохи – тем, что говорят на своем смешном языке? Ну, и пусть себе говорят, зато не смотрят с такой спесью, как этот барон, и не гавкают пока, как нацистские ублюдки в черных кителях. Они, по-существу, больше свои, чем те, которые кичатся своей баронской породой или нагло плюет на всех с высоты своего нового положения – этих чертовых мюнхенских мясников и полуграмотных нацистских выскочек.
Альфред несколько успокоил себя этими мыслями и в довершение подумал, что лучше сейчас держаться в стороне от спесивого прусского офицерства, к древнему роду которого и принадлежал его сухой и скрипучий, как валежник, старый барон. С них один спрос, а с него другой. Он – солдат, он – лицо подневольное, а эти пусть теперь сами за все отвечают. Они всегда были классовыми врагами! Козлы рогатые! Пусть идут на этот, на свой баронский «хирень»! Это русские уже давно очень хорошо придумали. Пора и нам…
Барон отвернулся и с раздражением ударил тростью об асфальт. Он-то всегда подозревал таких, как Альфред Адлер, в том, что они в любой момент предадут. И нацисты, безродные псы, такие же! Будь он проклят, этот мир злобных плебеев, что нацистов, что большевиков, что социалистов! Взбунтовавшиеся рабы, нечисть, подлые истерики, недоучки!
Барон никогда не доверял ни Адольфу Гитлеру, этому художнику-неудачнику, дешевому австрийскому маляру с бесноватыми глазенками и серой кожей, тупому капралу, ни Геббельсу, крикуну и вруну, бездарному писаке, скандальному мелочному репортеру, ни Борману, самоуверенному ублюдку с наглой уголовной рожей, и уж тем более, Гимлеру, законченному спесивому садисту и круглому идиоту. Барон был вынужден вступить в их партию в тридцать восьмом году, потому что заботился лишь об одном: сохранить для своего рода его законное место на той божественной вершине власти, которую он занял шестьсот лет назад. Прусская аристократия, особенно та, что врастала своей древней корневой системой в восточные земли, была поставлена в самое опасное положение – рядом были русские большевики, вечно обиженные польские шляхтичи и их жадные магнаты. Он очень хорошо понял, что сказал русский солдат, потому что не раз это слышал от русских и литовских поденщиков и батраков, всегда работавших в двух их родовых имениях за кусок хлеба, миску рыбного супа, пинту пива, рюмку шнапса и медную мелочь. Правда, тогда плебеи не смели так обращаться к нему, к аристократу, зато друг с другом разговаривали и не так!
Он знал, что наци такие же, как и эти, социалисты и большевики, а сегодня они лишь его временные союзники, потому что заняты бойней со своими товарищами по ненасытному классу рабов за жирные куски, и им пока не до него. Неважно, какого цвета у них знамена, на каком языке изъясняются между собой, важно лишь то, что у них в крови, а там все предельно ясно. Плебеи, рабы, поденщики и батраки с амбициями вождей!
Но непременно придет момент, когда они захотят забрать себе всё, поскольку у них гипертрофированно развиты дикие варварские инстинкты, а у этого нет границ, потому что нет породы и нет воспитания. Быть с ними в одной политической партии – единственный шанс оттянуть неизбежный конец. И вот он наступил: победили те, кто оказался многочисленней, как истинная варварская орда, как монголо-татарские завоеватели, как Чингисхан со своим кровожадным войском. Впрочем, их, германские орды, были ничем не лучше. Те же алчность, жестокость, нетерпеливость и нетерпимость. Он никогда бы не поддержал нацистов своим вступлением в их партийную собачью стаю и службой в их самоуверенной армии (пусть даже инженером по оборонным фортификациям), если бы не надеялся, что с их помощью большевистская угроза отодвинется дальше от его имений в сторону холодного Урала, а высокомерные польские шляхтичи перестанут, наконец, гадить на границах. Но он просчитался, хотя, положа руку на сердце, следует признать, что просчитался бы в любом случае, потому что время благородного, аристократического феодализма давно уже сменилось эпохой кровожадного, ненасытного плебейского феодализма.
Барон размышлял об этом и, сделав свои окончательные выводы, с раздражением ударил тростью об асфальт.
– А ну-ка, постой! – вдруг вспомнил что-то Павел и быстро выскочил из машины, оставив на переднем сидении ранец.
Он сделал два шага к старому барону, хитро заглянул ему в глаза и вдруг с силой рванул в стороны полы плаща. Барон отшатнулся, но Павел обхватил его за тонкую талию рукой, будто девушку, и в мгновение ока выхватил из кобуры на поджатом животе «вальтер». Он потряс им в воздухе и подмигнул барону:
– Это тебе, дедушка, теперь ни к чему…, а то, чего доброго, пальнешь в затылок…
Барон побагровел, оттолкнул Павла и замахнулся на него тростью. Но Павел перехватил ее, вырвал из рук и с силой швырнул подальше в песок, к дюнам. Барон широко раскрыл возмущенные глаза, монокль слетел, повис на длинном шнуре.
– Чего зыркаешь, гад? Пшёл отсюда! – рыкнул Павел и, подхватив опять ранец, плюхнулся на переднее сидение.
Альфред обескуражено замер за рулем, искоса, теперь уже со страхом поглядывая на Тарасова.
– Вперед, комарад! Жми на всю железку! – ответил злым взглядом Павел и неожиданно надавил рукой на клаксон в центре руля. Машина издала громкий, трубный звук и тут же, отпущенная Альфредом, поднимая пыль, вывернула на шоссе.
Сзади продолжал стоять, покачиваясь, старый барон. Лицо его уже было по обыкновению благородно бледным, растерявшим всю свою возмущенную краску, длинные ноги в высоких сапогах мелко подрагивали. Вот уж для него жизнь начиналась совсем, неверное, не такая, как для его шофера рядового Альфреда Адлера! Впрочем, думал с некоторой надеждой барон, еще никто не знает, чем все это кончится, или, быть может, где и как продолжится. Их род продержался целых шестьсот лет, а эти все появились совсем недавно – одни вот-вот подохнут после двенадцати лет кровавого кошмара, а другие, быть может, еще сколько-нибудь протянут, но все равно закончат почти также. Рано или поздно рабы будут распяты, а дороги по-прежнему поведут в благородный Рим! Распятые рабы – это тихие часовые на вечной дороге цезарей. И пока еще нераспятые, пожалуй, тоже…
…Шоссе закручивалось пыльной лентой, уходя в сторону от моря к смешанной роще и к далеким, стройным соснам, словно прорисованным на фоне вечернего, холодеющего неба. Черный дым, уже редкий, косо курился за рощей, время от времени оттуда долетали короткие звуки, похожие на лапающиеся пузыри.
– Добивают гадов! – хмуро констатировал Павел, поглаживая ранец на коленях.
Альфред удивленно покосился на Павла, но тот ткнул пальцем вперед и пробурчал:
– На дорогу смотри…
Это было сказано очень вовремя, потому что сразу за поворотом, заслоненным высоким песчаным холмом с редким обнаженным кустарником, на автомобиль выскочил грузовик без тента. В кабине, кроме шофера, сидел офицер, а в кузове тряслись, держась за борта, семь солдат с автоматами за плечами.
Альфред резко выжал тормоза, и Павел, хватаясь за свой ранец, клюнул головой вперед.
– Эй! Убьешь! – возмущенно и испуганно крикнул Павел.
Еще немного и оба автомобиля, немецкий легковой вездеход и русский грузовичок, называемый в обиходе «полуторкой», столкнулись бы лоб в лоб.
Пожилой шофер в пилотке, с морщинистым, серым лицом и нависшими на глаза кустистыми бровями выскочил на подножку грузовика и зычно заорал на Альфреда отборным матом. Альфред сначала очумело завертел головой, но вдруг оскалился и ответил по-немецки что-то такое крепкое шоферское, что не требовало перевода.
Машины стояли друг против друга, чуть под углом, и чтобы разъехаться одна из них должна была сдать назад. Но дверь пассажирского места открылась и на шоссе спрыгнул высокий, крепкий капитан в фуражке мятым блином. Над кабиной нависли любопытные лица солдат, двое из которых были в зеленых касках, а остальные в аккуратных, новых пилотках.
Капитан, небрежно махнув рукой своему водителю, медленно обошел спереди грузовик и, щурясь, стал пристально рассматривать немецкий автомобиль. Павел немного приосанился, но с места не вставал.
Тонкими, как будто даже музыкальными пальцами, офицер приподнял фуражку за плоский, широкий козырек. Его светлые глаза словно ощупывали бежевое железо машины. Капитан привычным движением, точно трогал тонкие, деликатные струны, пробежал пальцами по своей портупее, по ремню, нежно тронул косо сидевшую на боку кобуру. Он о чем-то сосредоточенно думал.
– К машине! – вдруг с властными, металлическими нотками в голосе, крикнул он солдатам, даже не повернув назад головы.