Капитан понял это, видимо, также и рассмеялся.
– Ну, так тому и быть!
Потом он уже строже пробежал глазами по утомленным лицам своих солдат, уже давно клевавшими носами, и распорядился:
– Клопин! Будешь спать под дверью у этого…, у старшего сержанта. Стул себе поставишь…или кресло… Да так, чтоб он не вышел! Понял?
– Слушаюсь! – невысокий худой парнишка с бледными веснушками на смешном курносом носу бодро вскочил и живо поднес руку к пилотке.
– Я вам кресло из библиотеки принесу, господин солдат! – опять засуетился старый литовец, – Удобное! Господин барон в нем вечно засыпал с книжкой. Желаете?
– Желаем, – самодовольно ухмыльнулся Клопин и победно оглянулся на своих.
Капитан расхохотался, но вдруг, став неожиданно серьезным, очень ясно, будто декламируя чужую речь, твердо произнес:
– Война показала, как мало стоит жизнь, а победа – как дорого стоит ничтожество.
Солдаты замерли, силясь понять, что хочет от них капитан, потому что только что сказанное им показалось почти иностранной речью. Однако Клопин почему-то покраснел, смутился и гаркнул невпопад:
– Разрешите исполнять!
Павел искоса посмотрел на капитана, поморщился и тяжело выдохнул. Он тоже, как и остальные, не мог дойти до сути того, что услышал, но вполне ясная мысль о том, что жизнь на войне стоит до обидного дешево, болезненным ожогом напомнила о тех двадцати душах, которых этот человек предал. Павел вновь отчетливо вспомнил то, что увидел тогда в доме мельника – и бендеровцев, и вот этого умника с синей родинкой на виске, и тела убитых, и умирающего Куприяна… Их имена вдруг машинописной строкой побежали у него перед глазами, одно за другим – всех, кто был из его взвода. Он закрыл руками лицо и съежился. Такого видения у него еще никогда не было. Машинописные строки он раньше видел лишь на «Ундервуде» старой машинистки маршала, они появлялись как дыры от пулеметной пальбы.
Капитан устало отмахнулся ото всех и стал медленно подниматься наверх по скрипучей, массивной лестнице. Литовец сделал несмелый шаг к нему, но капитан остановил его повелительным, нетрезвым жестом.
– Сам найду…, нам лакеи ни к чему!
Солдаты стояли в большом, полупустом зале с холодным камином и провожали капитана усталыми глазами. Они только что сидели с ним тут за одним столом, большим, древним, поедали вяленую рыбу, выпивали, а теперь удивлялись тому, что этот человек, оказывается, отличается от них не только своими погонами, но и каким-то другим, сложным, путанным, на их взгляд, мироощущением. Впрочем, они не могли и этого сформулировать для себя, но чувство отдаленности от этого человека, неожиданное ощущение в нем чужака, давило и обижало их почти по-детски.
Клопин исподлобья посмотрел на растерявшегося литовца:
– Веди, кривой, арестованного в опочивальню. И кресло гони! Баронское…
То, что увидел в комнате младшего сына барона Павел, превзошло все его самые смелые ожидания. Он никогда не сумел бы ее описать и, пожалуй, сказал бы только, что это действительно царская опочивальня, но, войдя, он изумленно замер на пороге и даже сдвинул на затылок пилотку. То была тихая, уютная спальня с волшебным, сказочным альковом у дальней стены, с плотными, дорогими шторами на окнах, небольшим полукруглым камином в темном углу, витым ломберным столиком, двумя креслами и большим трехстворчатым шкафом, заполненным старомодной и не очень удобной, как показалось Павлу, мужской одеждой. Стены были затянуты уже порядком оборвавшейся шелковой серо-голубой тканью с темно-синими ромбами, разбросанными по ней в причудливой манере, абсолютно ассиметрично. На полу, перед альковом с высокой кроватью, лежал серый длинноворсовый и пыльный ковер. Сама кровать, похожая своей шириной на поляну, была накрыта тяжелым бордовым гобеленом с плетеным рисунком, изображавшим средневековую охоту на оленей. Олени, судя по всему, очень радовались этой охоте, потому что морды у них были с добрыми человеческими усмешками, а лица трех охотников – со звериным оскалом.
В изголовье кровати горой возвышались подушки и думочки – они были разобраны с художественной небрежностью. Балдахин алькова нежно-голубого цвета с серебристыми кистями спускался вниз тяжелыми складками.
В стену у двери был встроен черный эбонитовый выключатель. Небольшая хрустальная люстра и два матерчатых, голубых ночника (один у ломберного столика, а другой рядом с кроватью) зажигались одновременно от него, но и у каждого из них был свой собственный выключатель. Это особенно поразило Павла.
В углу комнаты, слева от двери, была еще одна неприметная дверка. За ней оказалась кафельная ванная комната с медными, чуть позеленевшими, кранами и душем, но главными, как подумалось Павлу, в ней были элепсовидное зеркало с фонариками в виде лилий с двух его сторон, ослепительно белый унитаз со свисающей почти от потолка медной ручкой на цепи, и огромных размеров белая, как снег, ванна. На полу лежал плетеный, веревочный коврик и аккуратно, словно солдаты, выстроились три пары шлепанцев из белой, мягкой овечьей шерсти.
Литовец включил свет в спальне и церемонно пропустил Павла вперед. Из-за его спины, разинув в изумлении красный рот, выглядывал Клопин.
– Вот это да! – восхищенно пропел он, – Ну, дают буржуи! Вот сволочи!
– Это спальня младшего сына господина барона, – поджав губы, холодно заметил одноглазый литовец, – Но он здесь не был уже больше года. Приезжал как-то в отпуск на неделю и с тех пор не возвращался. Мы слышали, он где-то в Австрии, в горах… Генрих инженер по строительству шоссейных дорог, но его призвали в саперные части.
– Это тот самый обер-лейтенант? – недобро бросил назад Павел.
– Его призвали, господин интендант… – настойчиво повторил литовец.
Павел резко развернулся к старику:
– Я не интендант. Я – солдат.
– Извините, господин солдат, – литовец отступил назад и покорно склонил голову.
Павел неторопливо подошел к кровати, с любопытством заглянул под балдахин. От него вниз, к подушкам, свисал плетеный серебристый шнур с тяжелой кистью. Тарасов несмело потрогал его, потом с силой потянул и тут же услышал тихий перезвон где-то в дальнем конце коридора. Он отпрянул, растерянно покосился на литовца. Тот быстро отвернулся. Клопин же, так и застывший на пороге спальни, изумленно покачивал головой.
Тарасов задумчиво усмехнулся. Он вспомнил покои Буденного, в которые ему дважды приходилось заглядывать, и подумал, что у нас так живет маршал, даже как будто похуже, а у них – какой-то обер-лейтенант. Ну, сын барона, сам, наверное, тоже барон, но не маршал же!
– Что прикажете, господин солдат? – тихо спросил литовец.
– Спать хочу…
– Если желаете принять ванну, прошу за ту дверь…, только теплой воды нет. Я не топил…, не знал, что будут гости.
– Теплой воды? – Павел опять усмехнулся, – Мы как-нибудь…без теплой обойдемся. А то привыкнем! Верно, Клопин?
Клопин глупо заухмылялся, но тут же взял себя в руки и строго напомнил литовцу:
– Кресло тащи, старик! А то арестованный тут, понимаешь, на кроватях с подухами, а геройский солдат …стоймя в калидорах как конь! И ванную ему! Может, и бабу приведешь?
– У нас есть еще несколько комнат…с кроватями, – сказал умиротворенно старик, будто не заметив раздражения Клопина – Если желаете, я вас провожу…
– Как же! Провожу! А капитан!
– Ваш капитан уже спит, я надеюсь. Он устал…, – мягко уговаривал литовец.
– Не пойдет! Тащи кресло. А комнату покажешь…на всякий случай!
Литовец буквально выдавил Клопина в коридор и неслышно прикрыл дверь. Павел оторопело, наконец, оглянулся вокруг себя, разглядывая диковинную обстановку. А ведь совсем близко еще неистовала война, старый упрямый барон томился в лагере, его сыновья были разбросаны по миру, да и живы ли они (?), а тут будто ничего не произошло, все сохранило свою начальную, добрую прелесть богатого отчего дома. Кривой литовец оберегал этот древний очаг в ожидании возвращения старой жизни. Но даже Павел, человек не искушенный в таких наблюдениях и в сложных жизненных философиях, крайним умом понимал, что назад ничего не вернется, что жертва барона не будет искуплена, что тут теперь все пойдет иначе – хуже ли, лучше ли, но иначе!
Павлу почему-то стало от этого очень грустно, и он подумал, что, вероятно, он последний из всех, кто этой ночью насладиться уютом спальни, тишиной чужого дома и обманчивым покоем гнездившейся здесь прусской древности.
Он медленно, намеренно не спеша, разделся донага, зашлепал босыми ногами к кровати, бережно откинул в сторону тяжелый гобелен с добрыми оленями и злыми охотниками и с наслаждением провалился в хрустящий, белый рай пуховой постели. Он вдруг увидел при свете ночника свои ноги – темные, с заскорузлой грязью между пальцами, и в ужасе вскочил. Ему показалось, что так нельзя разрушать девственную чистоту этой постели, что лучше вновь одеться и сесть в кресло, выспаться, по-возможности, в нем. В Павле властно говорили годы тихой и неприметной службы у больших и важных начальников, где главным правилом была как раз та самая неприметность и где нельзя была оставлять даже поверхностных следов о себе. Он растерянно оглянулся и тут вспомнил слова старого кривого литовца о том, что тут где-то есть вода, вон, кажется, за той дверкой.
Тарасов вошел в ванную комнату, пошарил рукой по стене сначала слева, а потом справа от входа, наткнулся на выключатель и щелкнул им. Мягкий свет, исходивший из матового, шаровидного плафона на потолке, деликатно вспыхнул. Павел растерянно оглянулся, на цыпочках подошел к ванне и повернул кран. Тот скрипнул, вздрогнула белая, крашеная труба, тянувшаяся от него к потолку, и в ванну с грохотом вдруг проснувшегося водопада хлынула холодная струя. Павел отдернул руку, улыбнулся счастливой улыбкой и потянулся к другому крану. Оттуда тоже вырвалась холодная вода. Павел разглядел на кранах два пятнышка – красное и синее. Видимо, когда где-то в подвале топили печку, из крана с красным пятнышком шел кипяток. Вода смешивалась в ванне, и там можно было плескаться.