Когда он призывался в марте прошлого года, по возрасту, так бабка, старая уже, кривым пальцем грозила ему – не бери, парень, чужого, не будет тебе с него добра! Либо, говорила, сам лихим станешь, либо лихому достанешься. Но глаза у него разбегались, и руками многое перещупал, да боялся, что возьмет не то и наживет неприятности. Вот ведь поймали старшего сержанта с машиной, с оружием, с ирисками… Теперь как возьмут да под трибунал, а там, чего доброго, расстреляют или прямиком отсюда в Сибирь, в теплушке-то, под охраной! В штрафники, говорят, уже не записывают – война к концу идет. Эх! Трофеи дело генеральское! А может даже и маршальское! Наше дело – сторона. Разве что, мелочь какая-нибудь! Ну, то, что в «сидор» или в карман спрятать можно.
Младший сержант под впечатлением этих мыслей, на одной из вынужденных остановок в растущих пробках на узкой дороге, даже не удивился, когда Тарасов дружески хлопнул его по плечу и сказал:
– Гляди, земеля, часы идут!
Он сразу сообразил, о чем говорит арестованный, потому что знал, что многие тайком даже обыскивают трупы немцев в поисках наручных часов, портсигаров, перочинных ножиков с золотыми крестиками, вроде как, швейцарских, золотых перстенечков, кулончиков и прочих забавных мелочей. Каждый ведь понимал, как и он несмотря на бабкины страхи, что просто обязан вернуться на родину не с пустыми руками, то есть с гостинцами, и тем самым хотя бы частично оправдать годы разлуки, тоски. И еще – если и не вернуть то, что утеряно, украдено, взято силой, то хотя бы унять тяжелую обиду за все за это! Ведь и в прошлые войны, припоминала та же бабка, гостинцы-то все же везли… Он опять вспомнил о худых «сидорах» за плечами у полуразутых солдат в далекую бабкину юность, об отрезах на платье жене, о сережках, колечках, монистах и о прочих трофейных драгоценностях – солдатских скромных радостях.
– Вон видишь, офицер идет…белобрысый? – с усмешкой бросил Павел, – Давай ошмонаем! У этого точны котлы имеются! А, может, еще чего! Рожа наглая! Сразу видно – сверхчеловек!
В плотной группе холеных, хоть и потрепанных уже, офицеров действительно выделялся высокий, загорелый блондин с плетенными майорскими погонами. Было ему на вид лет тридцать, длинноногий, чуть сутуловатый, с волчьим, недобрым взглядом серых глаз.
– Айда! – крикнул Павел и первым ловко выпрыгнул из кузова на шоссе.
Младший сержант вспыхнул от неожиданности и грузно полез из машины на дорогу. На всякий случай он снял с плеча автомат и, тяжело дыша, догнал быстро идущего к немецким офицерам Павла.
– Да их ошмонали уже…, охрана-то вон она! – ворчал с тревогой в голосе младший сержант.
– Умеючи надо! – загадочно бросил назад Павел и резким движением ухватил высокого немца за кисть левой руки.
Капитан выглянул из кабины и тут же распахнул дверь.
– Куда! Назад! – крикнул он возбужденно.
– Да я мигом, товарищ капитан… – без страха ответил ему Павел и вывернул руку обескураженного, побледневшего немца внутренней стороной кисти кверху.
– Видал? – с усмешкой сказал Павел, обращаясь к младшему сержанту.
– Чего? – недовольно пробурчал младший сержант.
– Чего, чего! – издевательски передразнил Павел, – Загар видишь? Тут часы были. Где они?
– Охрана забрала…
– А мы сейчас проверим, земеля!
Павел грубо потянул на себя немца за руку и, зло щурясь, не разжимая зубов, прорычал:
– Рукав кителя закатай!
Немец дернулся в сторону, попытался зайти за спину пожилого офицера с оборванным погоном гауптмана, но Павел держал его крепко.
– Закати рукав, сволочь! – рявкнул еще раз Павел и сам стал быстро поднимать рукав кверху.
Образовалась испуганная, возмущенная толпа вокруг них, быстрым шагом приблизился ефрейтор из охраны:
– Чего тут такое! Отставить!
– Погоди, – услышал ефрейтор за спиной, обернулся и с испугом посмотрел на капитана, вышедшего из машины, – СМЕРШ. Понял?
– Так точно, товарищ капитан, – ефрейтор порозовел.
Капитан смеющимися глазами наблюдал за тем, как Павел энергично помогает немцу поднять выше рукав по длинной, худой руке.
Вдруг Тарасов самодовольно рассмеялся, словно сделал важное открытие, к которому и стремился. Капитан с любопытством подался вперед. Немец нервно дернулся, но Павел железной хваткой своих сильных пальцев держал его за тонкое, точно девичье, предплечье. Высоко на руке с вытянутой, слабой мышцей были застегнуты на толстом, кожаном, коричневого цвета ремешке золотые наручные часы. Павел быстрым, ловким движением расстегнул крохотную пряжечку и брезгливо оттолкнул от себя немца, в глазах которого хрустальными каплями стояли слезы.
Жгучая обида за унижение и ненависть, очень похожие на то, что Павел уже видел один раз в глазах молодого солдата, когда отнимал ранец с пистолетами и кастет, вновь горячо опалили его. Реакция Альфреда Адлера в подвале была все же не такой. И там была обида, и там было унижение, но истинной, волчьей ненависти не было. Солдат понимал солдата. А тут – будто открытая кровоточащая рана, бессилие, беспомощность перед наглым противником, перед варваром-победителем! Изнасилование на глазах у всех!
Немецкий майор был унижен уже тогда, когда прятал часы на предплечье, но он сделал это втайне от своих, а теперь все увидели и то, что он, оказывается, мелочная душонка (Германия гибнет, а он, офицер, прячет часики!) и то, что другая «мелочная душонка» оказалась хитрее и проворнее его. В этот момент он и понял окончательно, что война проиграна безвозвратно – его личная, его персональная война завершена в то самое мгновение, когда русский солдат обнажил его руку и с самодовольной усмешкой сорвал часы. Вот это уже истинная капитуляция, и даже, если тот большой и важный документ не будет подписан, он уже принял ее в виде унизительного насилия.
Все в нем кричало и рвалось из серых глаз, отражаясь в злых слезах: солдат не в праве так поступать с солдатом! Он уже не помнил, как поступали с побежденными его собственные солдаты. Но они же Великая Германия, а не грязная, жалкая варварская Россия! Господь не мог всем дать одни и те же права!
А Павел, тем временем, с благодарностью вспоминал науку личного досмотра, которую ему когда-то преподали Пантелеймонов и Рукавишников. Но тогда никто не обижался на обыск, потому что одна лишь эта обида могла стоить обидчивому карьеры, а, может быть, даже и жизни. Потом, то не было трофеями. На войне же трофеи – овеществленное доказательство победы. Другого доказательства для солдата не бывает, рассуждал Павел.
– Ну, вот, – усмехнулся он, вертя в руках часы и поднося их к уху, – А говоришь «мамка не велит», больно, мол! Тут дело в скорости. Конфисковано, брат фриц!
Павел посмотрел искоса на все еще розового охранника и с металлическими нотками в голосе прикрикнул:
– Ну, чего пялишься! Обыскивать не умеете. Я вон только посмотрел на этого, сразу понял, прячет он чего-то. Слишком уж рожа у него гордая, чтобы все сразу отдать. И эти к нему жмутся…, значит, вроде, он в авторитете. Веди их дальше-то!
– А часы…, – начал было охранник, но Павел решительно прервал его:
– Чего? Считай, получил урок! А часы – трофей…и плата за тот урок. Даром, что ли вам всё?
Охранник сплюнул себе под ноги, обернулся к зароптавшим немцам и заорал, уже окончательно разрумянившись:
– Ну, чего встали, черти! Вперед! Форвардс…, мать вашу, бога в душу,…фашистское отродье!
Немцы затянули высокого майора в центр небольшой офицерской группы и что-то заговорили ободряющее. Он с ненавистью косился на Павла и выплевывал какие-то обидные слова.
– Иди, иди, гад! – ожесточенно ответил Тарасов, – Пограбили Россию! А часы отнимут, так как будто конец света!
Колонна шевельнулась и медленно двинулась, а вслед унылой группе немецких офицеров мрачно смотрели Павел и младший сержант. Капитан стоял за их спиной и о чем-то сосредоточенно думал.
– Все-таки, личность твоя мне знакома, солдат! – сказал он, мучительно морща лоб, от чего синяя родинка на виске привычно поползла вверх.
Капитан сунул руку в карман достал ириску, быстро развернул ее и бросил за щеку, перекатал во рту.
– Обознались вы, товарищ капитан, – Павел упрямо набычился.
Он вдруг протянул капитану часы.
– Вот…, это для вас… Иностранные.
Капитан вскинул брови, неторопливо взял часы, поднес их уху, послушал, потом пристально рассмотрел.
– Швейцарские…, золотые. Видал уже такие не раз…, – он задумчиво вертел их в руках.
Затем он проворно расстегнул на левой руке ремень крупных часов с лопнувшим стеклом, грубые, тяжелые, и сунул их в карман. Капитан ловко перекинул кожаный ремешок швейцарских часов вокруг левой кисти и быстро вдел в пряжку заостренный кончик. Тонкие, будто музыкальные его пальцы, нежно огладили стекло. Любуясь часами, он, довольный, улыбнулся, коротко кивнул Павлу, но тут же его глаза сделались по обыкновению серьезными.
– По машинам! А с тобой, солдат, в штабе разберемся…, кто ты, откуда…такой ловкий…, почему у тебя нет документов, где взял все это добро…и почему у тебя рожа такая знакомая…
Павел опустил голову и тяжело вздохнул. Ничего не вышло из этого подкупа – капитан оказался куда хитрее, чем он о нем думал с врожденной, крестьянской своей наивностью.
Младший сержант исподтишка толкнул Павла в спину. Павел оглянулся и встретился с ним глазами: во взгляде младшего сержанта появилось нечто новое, словно, он, наконец, опознал своего.
Уже в кузове Тарасов стал размышлять про себя, что взволновало младшего сержанта, и краешком сознания решил, что тому понравился лихой налет на немецкого майора и умелый обыск. Павел и не знал, хорошо ли это, правильно ли. Он, с одной стороны, считал, что с немцами надо обращаться строго, их следует постоянно тыкать рожами в такое же, во что они с головой опустили русских в последние четыре года. Они отнимали, значит, надо отнимать и у них. Они насиловали, значит, надо насиловать и их. Они презирали, значит, надо презирать и их.