В одну из таких встреч, в пятницу, когда он обычно приходил, Маши еще не было дома. Марина Витальевна распахнула дверь, прямо посмотрела на Павла, вот тут ее ледяные глаза и потеплели.
– Здравствуйте, Павел Иванович, – сказала она с легким южным акцентом, – А Кастальской нет.
Павел отступил на шаг и пробурчал смущенно:
– Извините…, я попозже зайду.
Он с удивлением решил, что очень странно она его назвала – он никогда не представлялся, а, по словам Маши, она о нем ни разу не спрашивала.
– Да что вы! Заходите сейчас. Чайку попьем. Мой Федька в школе на кружке…, планеры они там собирают… Я вас никуда не отпущу, так и знайте!
Она ухватила его за широкий рукав шинели (было это поздней, холодной весной сорок шестого года и тогда уже на Павле была не солдатская, а офицерская шинель особого франтоватого покроя) и почти силой втащила в прихожую. Павел сделал еще одну попытку выйти, но Марина Витальевна рассчитанными, сильными движениями расстегнула пуговицы на его шинели и, буквально прильнув к нему, стащила ее с плеч.
– Хотите у меня? А то на кухне зябко.
– Да мне неудобно. Маша придет, что подумает?
Марина Витальевна кокетливо рассмеялась и блеснула глазами:
– А что, есть о чем подумать? Давайте обсудим! За чаем! С пирожными. Я их сегодня у нас в управлении, в столовой, брала.
Павел, смущенно приглаживая волосы, последовал за Мариной Витальевной, шедшей впереди него с раскачивающимися бедрами. На этот раз на ней, к его удивлению, была не серая юбка с неизменной синей вязаной кофтой, а легкий розовый халатик, явно ей тесный.
– Кастальская сегодня сильно задержится, Павел Иванович! К ним еще утром пришли личные дела на целый полк новой охраны для Лефортова…, там почти всех меняют. Послезавтра должен заступить уже новый состав. Так что, на целую ночь работы! Никак не меньше! Я уж это точно знаю! Их там всех усадили, а между столами ходят серьезные мужчины, торопят. Приказано никого до окончания работы не отпускать. Такой у них отдел…
Павел догадался, что она ждала его, потому что он приходил каждую пятницу, и это не могла не заметить внимательная Кондукторова. Значит, этот тесный халатик для него? И о Маше она справилась в управлении. Такой человек, как она, не мог ошибаться. Да и Федьку своего, наверное, отправила куда-то специально, а соврала, что он в школе на кружке.
Какой пили чай и с чем Павел даже не запомнил. Было очень страшно, очень тревожно и душно. Марина Витальевна под конец достала малиновую настойку в хрустальном графинчике и налила по большой, пузатой рюмке.
– Вот, Павел Иванович, для смелости… Она вам сейчас понадобится.
Кондукторова задорно рассмеялась и сунула Павлу рюмку в руку. Он, не думая, всю ее опрокинул себе в рот.
Марина Витальевна отпила немного из своей, аккуратно поставила ее на маленький круглый столик около высокой кровати со взбитыми подушками, и подошла вплотную к Павлу, сидевшему на краешке стула со старой, истерзанной обивкой, дано потерявшей первоначальный цвет. Кондукторова легким, кокетливым движением растянула матерчатый поясок на халате, полы распахнулись. Павел вспотел, закашлялся, попытался отодвинуться от нее, но она обхватила его голову руками и прижала к груди, выскакивающей, и от своего большого объема и от прерывистого дыхания, из плетеных чашечек тонкого, неместной работы, бюстгальтера.
На Павла пахнуло волнующим духом молодого женского тела, голова закружилась, он обхватил Марину Витальевну за бедра и тяжело задышал.
– А я все слушаю, слушаю, как ты за стенкой мнешь свою майоршу… Ну, нет! Вот и это попробуй!
Павел, не помня себя, толкнул Кондукторову на кровать и быстро стал скидывать с себя одежду.
«Что я делаю! Что я делаю! Это же жилица ее! Ведь узнает же!» – неслось в его голове, но вспыхнувший в теле жар заглушал все другие чувства и голоса.
Он ушел поздней ночью – не было ни Маши, ни Федьки. Марина Витальевна провожала его до двери, разрумянившаяся, с горящими синими глазами, с нежными, неглубокими ямочками на щеках (он раньше и не замечал этой ее милой особенности). Она нежно обхватила его шею и шепнула прямо в ухо:
– А такие страстные все штрафники? Или только те, которых обвиняли в трусости?
Павел вздрогнул и сорвал с шеи ее руки. Но Кондукторова цепко схватила его за отвороты шинели и потянула к себе:
– Бывают ошибки, Павел! Знаю, что ты не трус…, и про то дело кое-что слыхала… Но у тебя в бумагах об этом почему-то нет ни слова. А за такие штучки у нас даже майора по голове не погладят… Кастальская тут сильно обмишурилась!
– Откуда ты это знаешь!? Да как же так! – Павел стоял не лестнице бледный, он даже почувствовал, как задрожали его ноги.
– Всеволод Алексеевич рассказал, – сказала она строго, и сразу с лица была смыта улыбка, погасли голубые глаза, став невыразительно серыми, куда-то пропали пикантные ямочки со щек, – Ставинский. Генерал-майор Ставинский. Помнишь такого?
Павел испуганно закивал – а как же! Как не помнить? Это он, тогда еще полковник, отправил их всех на смерть с лейтенантом, у которого была родинка на виске, это он почему-то вытащил Павла из ада трибунала, и только благодаря ему Павел не был расстрелян. Во всяком случае, Павел думал именно так, потому что не знал, кто молил тогда за него, он почти не помнил того конвойного в трибунале.
– Он в Москве? Он здесь?
– Здесь, – кивнула Кондукторова, – Он и помог мне приехать в Москву с Федькой. Он и еще один. Но это неважно! Главное, чтобы ты все помнил и держал язык за зубами. Машке своей о…нашей теплой дружбе… ни слова, Павел! А вообще-то ты очень даже хорош…в некоторых делах!
Она опять, как раньше, задорно рассмеялась и вновь вспыхнули синие глазки и провалились на щеках нежные ямочки. Кондукторова чуть привстала на цыпочках, вытянула вперед губы нежной трубочкой и чмокнула Павла в кончик носа. Потом она вдруг отшатнулась от него, беспечно махнула ручкой и, закрывая дверь, горячо шепнула:
– До встречи, солдатик!
Павел шел в сторону общежития, не замечая дороги, и думал о том, что в его жизни это уже вторая такая опасная женщина – одна была в Лиде, а вторая тут в Москве. Они чем-то похожи одна на другую. Не внешне, а как-то по-особенному, очень и очень глубоко. Маша, в его мыслях, казалась ему теперь беззащитной, слабой женщиной из совсем другой породы. И эта, Машина порода, была ему ближе, роднее. Он ожесточенно плюнул под ноги, выругал себя вслух, но тут же остановился и вслух же произнес:
– А как же иначе? Она ведь донесет на меня, а там и на Машу!
С тех пор он стал уже бояться Кондукторову вполне осознанно, но тайных встреч в Машино отсутствие очень долго прекратить не мог.
3. Сталин
Впервые на свой пост в Совете Министром Павел Тарасов заступил лишь в середине июня 1946 года.
Это был длинный узкий коридор, устланный красной ковровой дорожкой и заканчивающийся застекленными дверями. Тумбочка с телефоном без наборного диска стояла в двух шагах от окна. Павел ни разу за все время службы не сделал ни шагу по коридору, потому что приходил и уходил с поста лишь через застекленную дверь. Поэтому он даже не знал, что было за тем окном, так же, как и за всеми другими, часто тянувшимися вдоль коридора до самой его глубины, темной и далекой, будто встречное отражение в двух зеркалах.
Он знал лишь то, что коридор числится под номером первым, хотя находится на втором этаже.
Во время первого же инструктажа ему строго, даже как-то слишком тревожно, сообщили, что в конце коридора кабинет Самого, и несмотря на то, что Сам в эту сторону никогда не ходит, следует стоять так, будто он может появиться каждую секунду. Сразу за дверьми был еще один пост, а в другую сторону, по коридору, еще один. Но на тех постах стояли уже офицеры. Тот, что в коридоре – всегда в профиль к Тарасову, и, хотя до него было метров пятнадцать, никак не меньше, Павел стал узнавать все их смены. Офицер же за дверями мог даже прогуливаться по небольшой лестничной клетке. В его обязанности входила проверка личных документов редких посетителей коридора номер один. Он и не у всех их спрашивал. Иногда просто вытягивался и лихо козырял. Этих офицеров, за стеклянными дверьми, Павел знал по фамилиям, потому что на разводах они всегда были вместе. Те же, что стояли дальше, разводились другими караульными и в другое время.
Стояли часовые сначала по два часа, а потом уже по три. Винтовок тут не полагалось. Зато на боку висела кобура с мощным, тяжелым ТТ. Однако патронов не выдавали. Оружие лишь раздувало кобуру. Были ли патроны в пистолетах офицеров, Павел, разумеется, не знал. Но почему-то думал, что тоже нет. А ведь всех обучали и стрелять, и драться! До седьмого пота гоняли! Причем, этот вид рукопашного боя считался секретным – очень жестокий и эффективный. О таких приемах Павел никогда и не слышал. Он не любил эти занятия, потому что считал, что ему достаточно и его природной силы, а еще думал, что лучше, чем мощный удар кулаком «в ухо», как принято в народе, нет ничего на свете.
Но на стрельбища он ходил с удовольствием, потому что там многое напоминало фронт: вот враг, пусть и картонный, а вот ствол. Огонь! Огонь! Враг повержен, корчится в агонии. Тут ему вполне хватало воображения.
Теперь же он постоянно задавался вопросом, зачем он здесь стоит без оружия, и все время путался в предположениях: ради того, чтобы Сам знал о том, что его берегут всеми силами и что подлый убийца не сумеет сделать и двух шагов по коридору, или просто потому что так верховная власть выглядела в глаза Самого незыблемой, важной? Но если Сам узнает, что его охрана стоит тут без патронов, что он скажет, и что подумает?
Это порождало следующие вопросы: может быть, это Сам так распорядился, потому что не уверен даже в собственной охране, или же он ничего не знает, как и о многом другом, а люди, отвечающие за его драгоценную жизнь, большие и строгие беспощадные начальники Павла, лишь бесстыдно пускают ему пыль в глаза, хоть и мудрые, но все же добрые и по-своему, видимо, наивные?