– Вы не беспокойтесь…, только не беспокойтесь, пожалуйста! – засуетилась Надя и стала подниматься, – Мы сейчас же уедем…
– Куда же вы поедите! – всполошилась Маша, – Верочка же спит, да и на вас лица нет! Ну-ка пойдемте на кухню, чайку выпьем, печенье есть…, конфетки.
Она обняла Надю за плечи и порывисто прижала ее голову к себе.
На кухне говорили уже почти шепотом, будто боялись разбудить ребенка. Но все понимали, что дело вовсе не в Вере. Надя рассказывала и рассказывала о том, что с ней приключилось в последние годы.
Оказалось, что родителей и брата она так и не нашла. Дом их на Литейном разбомбили, от него остался, говорят, только котлован, потому что туда угодили две авиационные бомбы почти одновременно. Родители и брат, по словам соседей, что успели заранее уйти в бомбоубежище, ни среди живых, ни среди мертвых не значились. Вероятно, взрослые в этот момент были на дежурстве в госпитале, а мальчика, как обычно, одного дома не оставляли. Впрочем, дежурства эти были бесконечными, поэтому они фактически жили в том госпитале, совсем близко к передовой.
Бывшая соседка написала в Надин госпиталь, в конце сорок четвертого, что отца как будто бы еще в прошлом году, поздней осенью видели на Финляндском вокзале с чемоданом: не то провожал кого-то, не то сам уезжал. Если не обознались, то, может быть, кто-то еще и жив. Хотя, почему он в это время попал на вокзал и что он там делал, понять было невозможно – поезда уже давно не ходили, пути были разбиты и перерезаны немцами. Так что, в это Надя не верила. Скорее всего, думала она, все погибли или в той бомбежке, или еще как-то, в госпитале, от голода, от холода…
С тех пор о своих она никаких сведений не имела. Жить в Ленинграде ей было негде, да туда и не пускали очень долго.
Петя Богданов своего добился – они поженились еще будучи в госпитале, а оформила их брак главный врач Берта Львовна, на правах «командира воинской медицинской части», как она заявила. В июне сорок пятого, который застал их в Германии, а точнее, в Дрездене, оба были демобилизованы в первых же списках. Решили ехать в Калугу, откуда писала письма Петина мама. Но сначала, позвякивая скромными медальками на гимнастерках, заехали в Москву и оба сдали документы в Первый медицинский, на лечебный факультет. С собой было «рекомендательное», но очень строгое по требовательной своей форме, письмо от Берты Львовны, в котором буквально предписывалось учебным властям немедленно принять на факультет двух «лучших ее работников».
На письмо взглянули лишь мельком и устало ответили, что сейчас из фронтовых госпиталей едут к ним на учебу все «самые лучшие». Однако же взяли, и Надю и Петю.
Наконец, заехали к Петиной маме, в Калугу. Она уже с сорок четвертого года работала там учительницей, вела самые младшие классы, а жила одна-одинешенька при школе, в маленькой, душной комнатке с чадящей «буржуйкой». Однако и сюда дошли сведения о том, что ее муж был осужден еще до войны за какие-то там «уклоны» и за «художественную формалистику». Ведь он и был художником старой школы, чем когда-то страшно гордился. Где находился этот тихий человек, да и был ли жив вообще, никто так никогда и не узнал. И Надины родители с братом пропали, и о Петином отце ни слуха, ни духа, будто этих людей никогда не существовало в природе.
Прожили молодые супруги в Калуге немного, лишь до середины августа. Надя уже знала о своей беременности, которая доставляла ей беспокойство (жить негде, теснотища страшная, надо учиться, денег не хватает ни на что!), а Пете и его маме, тем не менее – необыкновенную радость. Они, Надя и Петя, вечерами жались друг к другу в тесной, как вагонное купе, комнатке и с наслаждением перебирали имена – то женские, то мужские. Остановились на том, что, если родиться мальчишка, то его назовут именем Петиного папы – Вадимом, а если девица – то именем Надиной мамы – Верой.
В Москве они скоро получили по койке в общежитии на Малой Пироговке, в двух шагах от института. Общежитие, вроде бы, было даже и не Первого медицинского, а какого-то секретного завода, хотя жили в нем среди прочих и студенты-медики сразу из двух институтов. Одну комнату на двоих не дали, несмотря на то, что они по законам уже мирного времени оформили брак в районном ЗАГСе, а еще Петя уговорил жену венчаться, тайком, в храме Новодевичьего монастыря. Поселили их в разных комнатах.
– Понимаешь, мои родители венчаны…, – говорил он, – Папа утверждал, что, если брак не заключен на небесах, то он может быть отмечен только в преисподней. Он даже задумывал такое полотно…, были и зарисовки, фрагменты… Их со всем остальным забрали, с ним самим заодно. И потом, ребенок! Он должен быть рожден под сенью Божьей!
– Но я ведь не крещенная, – стесняясь, отвечала Надя, у которой к тому времени и милый, острый животик уже был виден.
– Вот тебя и окрестим! А потом венчаемся…
Всё так и сделали: тайно, поздней ночью, по договоренности с одним из священников. Без всяких свидетелей, посаженных отцов и матерей, без гостей и шума.
Каким-то образом о тайном венчании стало известно в деканате, поднялся невообразимый шум.
– Как это можно допустить, чтобы два фронтовика, комсомольца, пошли в церковь за крещением и венчанием! – распаляясь все больше, надрывался на комсомольском собрании самый молодой студент их курса, шестнадцатилетний сын известного московского профессора медицины, Витя Павловский.
– А мы еще и младенца окрестим! – вдруг гордо заявил Петя.
– Что!!! – до крайности возмутилась комсомольский секретарь курса Нина Кипиани, высокая, томноокая красотка, – Вон из комсомола оба! Как вас только на фронте терпели! Вы же форменные враги!
– Мы враги?! – Петя не то, что побледнел, он даже позеленел весь, – Да как ты смеешь! Дура! Сами вы враги! И себе, и людям!
Делом занялся первый отдел. Очень быстро Пете припомнили отца, а Наде стали намекать на то, что еще, дескать, неизвестно, где ее родители и брат. Как это они, мол, среди бела дня пропали в героическом Ленинграде? Почему их нет ни среди живых, ни среди мертвых? Получается, они все трое каким-то образом без вести пропали. Ну, один бы пропал, но трое разом!!! И потом надо бы проверить, как они вели себя в блокадном госпитале, не помирали ли там ненароком бойцы от легких ранений? Да и у самих бы покопаться в личных делах давно следовало. Что это за Полнер какая-то странная, которая в их защиту пишет наглые, угрожающие письма в московский институт?
– Какие письма! – упрямо не понимал всего этого Петр, – Это же просто рекомендация! А Берта Львовна чудный хирург! Она от стола сутками не отходила!
От волнения Надя разболелась, чуть было не случился выкидыш, она попала в больницу. Плод все же сумели сохранить, но когда она выписалась, оказалось, что жить им больше негде – оба отчислены из института, как личности, скрывавшие что-то в своих темных биографиях. Петю, к тому же, исключили из комсомола за мелкобуржуазность и идейную слепоту. Впрочем, он по этому поводу исходил сарказмом.
– Как же! – язвил он прилюдно, – Наши врачи могут диагностировать у больного лишь идейную слепоту, потому что ее можно легко вылечить хирургическим путем, в НКВД, например. Раз и отрезали! А у меня вот слепота естественная, природная, ее-то наши эскулапы лечить как раз и не умеют. Для этого следует больше медицинских специальностей изучать, а не на собраниях сидеть.
Беременная, на последнем месяце, Надя и Петр вернулись в Калугу, к маме. Через две недели после приезда Надя родила Верочку. Радости было столько, что на Петину маму в школе даже стали поглядывать почти, как на помешанную: она беспрестанно улыбалась, всё на свете забывала, обласкивала своих первачков с новой какой-то любовью, что это даже стало настораживать директора школы – уж действительно, нормальная ли она, а ведь ей юные души приходится доверять.
Тут в школу и письмо, наконец, пришло из Москвы о том, что Надя и Петя Богдановы отчислены из института по настоятельной рекомендации бдительного комсомольского коллектива курса.
Найти работу Петя не мог. Он почти месяц шатался по немногочисленным учреждениям Калуги, но везде получал отказ – официально, из-за слабого зрения, а фактически, по известной причине: отец осужден, а сам он исключен из комсомола. Яблоко, мол, от яблони…и так далее. О том, что он всю войну провел в полевых госпиталях, никто уже и не вспоминал, хотя времени-то минуло с тех пор совсем немного.
Однажды его вызвали повесткой в военкомат – вроде бы на перерегистрацию в качестве военного медицинского персонала. Оттуда Петя Богданов уже не вернулся. Был ли какой-нибудь суд или хотя бы предъявлялось ли ему обвинение в чем-либо, ни мама, ни Надя с крошечным младенцем на руках, добиться не могли. Только два месяца назад пришло от него письмо, что он отправлен очень надолго, на целых десять лет, в колымские лагеря, и что с трудом перенес дорогу под конвоем, потому что его слепота стала как-то уж очень быстро и грозно развиваться. Он, мол, и пишет почти вслепую, что, должно быть, видно по почерку.
Петина мама стала болеть, заговариваться. Их выселили из школы под предлогом ремонта жилых помещений, и они с огромным трудом устроились жить в маленькой комнате в мужском общежитии строителей. Там день и ночь стоит гвалт, мат, все пьянствуют, горланят всякую похабщину под гармошку, дерутся, пьяно бахвалятся наградами. Все бы ничего, да вот мама окончательно потеряла работу, замолчала, перестала замечать окружающих. Никогда и не скажешь, что совсем недавно то была самая ласковая и нежная учительница начальных классов. Она и Надю уже не узнавала, и даже Верочку. Сломленная, с тоскливым, посеревшим лицом, только нетерпеливо и нервно ждала писем от своего Петеньки, а нового письма всё не было. С ней теперь ребенка не оставить, страшно это. Она ведь и за себя не отвечает. На нее опустились душевные сумерки, которые разогнать уже нельзя.
Надя чудом устроилась на почту, и каждый день носит с собой туда ребенка, потому что ясли ей не обещают, мол, нет мест, а девать Верочку больше некуда.