Слушали ее историю в глухом, отчаянном молчании. Чай остыл, за окном зарядил бесконечный дождь.
– А тут еще беда, – вздохнула Надя, – Позавчера Петину маму силой забрали в психиатрическую лечебницу. Якобы она стала опасна для окружающих. Говорят, будут лечить…, но я-то знаю…ничего не будут делать, только заколют…! А она ведь еще не старая, ей только сорок четыре года. Но вы бы видели ее! Прямо старуха уже – седая вся, сморщенная, губы тонкие, поджаты все время…, и ни слезинки в глазах. Официального диагноза еще нет, но, боюсь, напишут – шизофрения. А это…это у нас, как тот же приговор. Пустят по кругу, из которого выход только в могилу. Я знаю…
– Вот что, Надя! Оставайтесь пока у нас…, у меня. Одна комната еще свободна, – Маша, решительно сказав это, даже не взглянула на Павла.
А он онемел от всего, что услышал о Надиной послевоенной жизни.
– Да как же! А прописка? Как и где работать?
– Как-нибудь решится…, – настаивала Маша, – Я ведь служу в госбезопасности…, майор…, в управлении кадров. Паша – в кремлевском полку…, в охране.
Надя мгновенно покраснела, ее глаза широко распахнулись в немом испуге.
«Боже! – говорили ее глаза, – да что же делать! Вот ведь взяла и сама рассказала все совершенно чужим и, оказывается, опасным людям. Да как же жить дальше! Разве не мы победили? Разве нас победили?»
– Да вы не пугайтесь! – Маша мягко улыбнулась и замахала рукой, – Я это сказала, чтобы вы понимали…, мы на особом счету, сюда не полезут. А я потом постараюсь выяснить, где сейчас ваш Петя, что с ним. У меня ведь маму тоже Надеждой звали, и одно время она даже операционной сестрой была. Вот ведь какое совпадение удивительное! Просто даже роковое, честное слово! Сидите пока у нас дома, в ее комнате, моего заработка хватит на первое время, и Паша тоже поможет. Поможешь же?
Павел быстро согласно закивал, дрожащей рукой взял в руки чашку и отхлебнул остывший, горький чай без сахара, потому что забыл его туда бросить, когда начался Надин рассказ. Он отвернулся к окну, за которым лил дождь, и почему-то видел, словно сквозь туман, как идет по коридору Сталин, и слышал его слова о том, так ли он, Павел, любит его, как он любит и помнит Павла. Почему-то именно эти слова ему вспоминались и почему-то сейчас, с горячей сердечной болью, которую он не знал раньше, казалось, что именно это, а не попытка вытащить из кобуры его оружие, и было главной сталинской шуткой в то его дежурство.
Павел еще не понимал, как это можно все связать между собой, но то, что где-то такие узелки имеются, он чувствовал. И сердце неприятно замирало.
5. Старый знакомый
Надя вынуждена была остаться у Маши Кастальской – заболела Верочка. Девочка вся горела, будто свечка. Когда Надя с Машей подошли к ней после того разговора на кухне, она тяжело дышала, никак не могла проснуться, а когда ее все же растолкали, тихо и жалобно заскулила. Срочно вызвали врача, молодого интерна, снимавшего комнату по соседству в квартире на первом этаже. Однако и самой Наде, медику с большим и тяжелым военным стажем, было понятно – это острое инфекционное заболевание, опасное уже хотя бы тем, что развивалось оно на фоне недостатка полноценной пищи, необходимой ребенку, и еще потому, что Надя ее постоянно таскала с собой в неустроенные помещения, не давала отдохнуть, выспаться. Детский организм это остро ощущал и в конце концов природный иммунитет начал давать сбои. Девочка, к тому же, простыла во время дороги в Москву – в поезде было выбито много окон, часть из них заделали фанерными листами, но сквозняк все же вольно гулял по всему вагону.
Павел каждый день, после дежурства, прибегал на Ветошный. Он приносил из коммерческого магазина деликатесы, большую часть которых и сам никогда не пробовал. Маша строго супила брови и, откладывая в сторону аккуратный пакетик с чем-нибудь редким и вкусным, ворчала:
– Ребенку! Это только ребенку! Хотя, нет… Наденька, тебе тоже необходимо… Ты же мать!
Надя мило улыбалась и иногда брала Машу за руку:
– Но я же не кормлю ее уже. Она очень рано отказалась от груди.
– Это потому что, – на удивление зрело заявляла Маша, никогда не имевшая ребенка и не знавшая, что значит быть кормящей матерью ни в обычные, ни в голодные годы, – тебе самой не хватало в организме необходимых витаминов! Вот Верочка и поберегла тебя! Она у нас умница! Смотри, какая малюсенькая, а ведь какая мужественная девчонка! Не плачет, а только смотрит большими своими глазенками и вся горит…
Маша могла пустить и слезу. Надя обнимала ее и тоже плакала. Павел в таких случаях предпочитал тихо уйти, потому что ему казалось, что находиться рядом с двумя женщинами, переживающими какое-то очень трогательное единство в своих исконно женских ощущениях, было бы бестактным, чуждым даже мужскому сочувствию и пониманию.
Маша ежедневно ходила на службу, ничего там о своих новых неожиданных жильцах не рассказывала. Она отчаянно пыталась вернуть назад совместную жировку, чтобы ей вдруг не подселили кого-нибудь и Надя с Верой вследствие этого вынуждены были бы съехать. Но оказалось, что оформлено все было надежно и вполне обоснованно. Бессердечно, подло, жестоко, но, тем не менее, буква закона не была нарушена. Официально комната матери пустовала, а Маша, оказывается, уже не имела на нее никаких прав, потому что комната уже была отчуждена государством.
Она стала писать жалобы на то, что якобы текут потолки, задувает в щели худых окон, проваливаются полы. Ей предложили прислать проверочную комиссию, но она каким-то образом отвертелась. Единственно, чего ей удалось добиться, так это кривого росчерка на картонке в домоуправлении, за которым теперь числилась спорная комнатка, что вся квартира находится в опасном аварийном состоянии, а значит, подселять сюда никого пока нельзя.
Маше никогда не приходилось раньше пользоваться ее ведомственными официальными и неофициальными привилегиями, а тут вдруг решилась. Она пришла к управдому, к весьма крепкому на вид старичку-боровичку с серыми, вкрадчивыми глазками, и довольно неуклюже намекнула на свои карательные возможности в случае, если им не удастся договориться о той комнате. Старичок-боровичок испуганно кивал, а на следующий день Машу вызвал к себе заместитель начальника ее управления полковник Светин.
– Вы что это людей пугаете? – сказал он, супя густые черные брови.
– Каких людей, Николай Николаевич? – Маша даже и думать не могла, что тот старичок так быстро сумел достучался до ее неприступного начальства.
– А вот хотя бы вашего управдома…, между прочим, заслуженного человека, старейшего сотрудника органов.
– Кого? – у Маши округлились глаза.
– Сами знаете, кого! – неожиданно гаркнул всегда уравновешенный и даже несколько меланхоличный Светин, – Вы это прекратите! А то…, хорошо до меня только дошло…, тут вы поаккуратней…, пожалуйста!
Маша закивала так же, как тогда тот «боровичок», согласно и испуганно, и, раскрасневшись, выскочила вон. Она могла только догадываться, кому позвонил этот «старейший сотрудник» с жалобой. Скорее всего, Кондукторовой, а та, имея надежную поддержку еще выше, сумела припугнуть Светина.
И все на домовой карточке написали, что квартира находится в аварийном состоянии.
Маша потребовала от Павла предпринять что-нибудь для бытового устройства Нади. Павел растерянно пожимал плечами, неопределенно что-то мычал и мучился мыслями о том, что в мирной жизни, в самой столице, жить и добиваться своего, даже справедливого и необходимого, куда сложнее, чем на фронте, под градом пуль и многих понятных, ясных угроз. Там все было проще, и лишь на взгляд необстрелянного человека очень опасно, а во многом даже недостижимо. Вот ведь отнял он коробки с ирисками, медом и шоколадом у несчастного кладовщика Белоффа, у Петра Аскольдовича, фольксдойче этого! Потом эти коробки у него также силой отнял капитан с родинкой на виске…, и с вездеходиком то же самое вышло, и с ранцем! Значит, все же это возможно на фронте? А вот попробуй так в мирное время! Свое забери, попробуй! Молодую мать с младенцем устрой хотя бы в комнатку какую-никакую! Работу ей найди, да так, чтобы могла и жить с достоинством, и за ребенком своим присматривать!
Чего же, кажется, проще! Но нет! Стена! Самого потопчут и о ту стену размажут!
Он попросил Машу выяснить, где сейчас пребывает Георгий Ильич Смирницкий, тот самый бывший поп, санитар.
– Понимаешь, Машка, он мудрый дед! Если жив, клянусь тебе, явится! А кроме него, у Нади теперь нет ни одной живой души рядом.
Маша вдруг обиделась:
– Что значит, нет! А мы! А я!!!
– Не сердись. Ну, подумай сама, разве это может длиться вечно? А коли узнают у тебя в управлении, кто она такая? О Петьке, о его бате? Как бы хуже не вышло! Сколько такого уже повидали…
– Да что, вокруг одни звери!?
Павел с печалью посмотрел на нее и тихо пробурчал:
– Лучше бы уж звери! Те хоть по природе живут – голодны, так съедят. А люди постоянно жрут друг друга! Голод, не голод – всегда добычу ищут.
Маша ничего не рассказывала Павлу, но она уже давно разыскивала и Петра, и бывшего священника Смирницкого, и даже Петиного отца, художника.
К тому времени Верочка стала поправляться, ее даже дважды уже выносили на прогулку в Ветошный, ходили вниз к набережной, бросали в воду щепочки и смотрели, как они крутятся в холодной, осенней воде. Потом температура опять подскочила, были две тревожные, отчаянные ночи, но и тут все вместе справились с бедой. Когда девочка уже решительно поправлялась, выпал первый снежок, ослепительно белый, слабый, но на удивление чистый и свежий. На сером, скучном фоне неубранного города он казался снисходительным подарком доброго Ангела, не оставлявшего эту землю хотя бы таким малым, трогательным напоминанием о себе.
О Петином отце выяснилось довольно быстро, что он умер в феврале сорок второго года в одном из вологодских лагерей. Там якобы зверствовала какая-то болезнь, которая унесла жизни двухсот одного человека. Но Маша догадывалась, что люди там умирали, скорее всего, от такой смертельной б