На кухне уже, за чаем и печеньями с маслом, глубокомысленно басил:
– На Петеньку похожа наша Верочка! И имя вы ей хорошее дали! Ты у нас Надежда, она – Вера! А я вам за мать их Софью буду, и божья любовь между нами… Вот так и есть – Вера, Надежда, Любовь… Славно, однако, вышло…
– …и мать их Софья! – весело, с оживленным, непривычным для Маши, взглядом, рассмеялась Надя.
Маша улыбнулась, а старик смущенно потер переносицу, но его и без того ясные глаза посверкивали счастьем.
– Я ведь в Троицк как поехал…, – гудел уже позже Смирницкий, – В июле сорок пятого, как демобилизовали нас, сел на первый же поезд в сторону Урала, на который место достал…, да и денег-то у меня было всего ничего…, и говорю себе: «поеду-ка в Челябинск, в тех местах я до войны был, там и похоронил свою Аннушку. Без единой копеечки сошел с эшелона и сразу в местную епархию. Поведал там свою историю…, и что не расстрига сказал…, поняли меня… Говорят, искупил служением на благо и во здравие русских воинов… Думали сначала крепко, а потом уж благословили! Слава тебе, Господи! Езжай, говорят, в Троицк, тут, мол, неподалеку, при храме диаконом будешь, батюшка там славный, старенький, тоже вдовец. А городишко этот, Троицк, еще при Екатерине Великой царскими милостями одаривали. А уж потом-то! Знаменитая ярмарка была! По улицам, представьте, верблюды ходили…, их туда киргизы с дорогим восточным товаром пригоняли. Говорят, дикий народ, а какой же он дикий, коли знал куда товар вести, да какой! Нижегородцы даже тамошним товарам завидовали! Иностранцы приезжали, и немцы, и даже англичане с голландцами всякими! Глядели, языками цокали! В салонах по-французски говорили! Гувернантки, музыканты…! Вот ведь как было! А тамошние купцы, в числе которых все больше были татары, ездили по России, ревниво присматривались. Как увидят чего-нибудь диковинное, денежки из мошны вынимают и точно такую же диковину у себя заводят. Вот архитектура там вся и разнообразная, точно мозаика со всей Руси… Вроде как великие родители прислали в маленький провинциальный городишко своих малых детишек погостить – формы те же, а размеры детские. Но потом…сами знаете…революция, гражданская война…, все большие магазины…по питерским чертежам были сделаны!.. закрыли. В них уж и торговать-то стало нечем! Старый народ разбежался, зато прибыл всякий новый. Все больше рабочие… Заводики, фабрички…, вместо ярмарок да купеческих мануфактур… И людишки по-другому стали думать, торопливо…, назад не оглядываясь. Где уж тут о Боге размышлять! Хоть о нашенском, хоть о татарском! Некогда стало! …А он ведь у нас один, да вот мы только все разные… И снова война. Народу ушло ужас сколько! Вернулись назад немногие, больше…всё калеки. Летом на улицах пылища, весной и осенью не пройдешь, не проедешь от грязи, телеги и даже автомобили по брюхо утопают, разве что, зимой, по санному пути…
– А горы там высокие? – Надя слушала внимательно, серьезно.
– Да какие ж там, горы! – рассмеялся Георгий Ильич, – Одно слово «Южный Урал»! Холмы! Сопки по-ихнему! А рядом с городом есть водяные мельницы…, чудные, будто маленькие дворцы. Хорошо! Скалы имеются…, стоят, точно часовые. Это еще от седой древности осталось. А дальше сплошь казахские степи. Вот так! Но главное – люди! Хорошие люди… Руки у них прямо золотые! За что ни берутся, всё сделают! Я там душой отошел! С татарами даже дружен…, хоть они и не нашей епархии люди…, не прихожане… У них своё имеется… Но все люди трудолюбивые, мирные. Ни словом, ни делом не обидят… Уважение, опять же, взаимное… Эх, кабы так везде…!
Старик внимательно посмотрел на Надю и вдруг спросил, не ожидая, впрочем, ответа:
– Поедешь со мной? Как дочка…, а Верочка мне вроде внучки. Будем там нашего Петю дожидаться… Знаешь…, мне Павел Иванович очень подробно все прописал. Мы, пожалуй, и Петину матушку заберем. У нас там доктор свой есть, психиатр, из старых еще…, добрейшей души человек! Он и не таких поднимал. А мы с вами одной семьей заживем! Я уж и благословение в епархии получил. Матушки у меня нет, зато доченька с внучкой будут. И мне помощь…
Надя смотрела на него с нежностью и улыбалась, а время от времени несмело дотрагивалась до руки и поглаживала. Маша заметила это, отвела глаза, вздохнула тяжело. Ей в том чудном краю, в пыльном, душном, а то и снежном, морозном, места не было. Она – станция, гостиница, теплый временный уголок. Она – не дом! Даже для Павла не дом, как видно. Не стать бы полустанком…
Вечером пришел Павел, тоже усталый, невеселый. Но увидев Смирницкого, расцвел, словно не было целого рабочего дня со всей его караульной рутиной. Они сели со стариком в уголке на кухне, Павел достал откуда-то водку, хитро взглянув на Машу; так они вдвоем эту поллитровку и выпили, под крепкие соленые огурчики, под квашеную капусту и холодец, который Маша делала, по общему признанию, мастерски, с чесночком, с перцем, с каким-то душистым листом. Мама ее еще этому учила, а уж та готовить умела великолепно!
Маша отдала Наденьке свою старую довоенную шинель, больше похожую на пальто чем на военный мундир, предварительно срезав какие-то петлички и нашивки. Нашла в сундуке старую мамину зимнюю шапку, пошитую еще в тридцать втором году из дорогой ондатры, шарфы, шерстяные рейтузы, варежки… Словом, Надю экипировали полностью. Даже ботики нашлись, тоже мамины. Благо, размеры полностью совпадали.
Сложнее было найти что-то теплое для ребенка. Но утром Павел, свободный от службы на два ближайших дня, поехал на какой-то их особый склад и привез оттуда узенькую и коротенькую дамскую цигейковую шубку. Общими усилиями за вечер ее кое-как перешили для Верочки. Но Надя, как оказалось, имела в этом деле особую ловкость.
Маша купила две вязаные шапочки, несколько теплых платочков, кофточку, две пары варежек и теплые, шерстяные рейтузы. Связала все это уже давно на продажу соседка с нижнего этажа, одинокая слепая бабка, молчаливая и странная. Никто не знал, откуда он тут взялась сразу после войны, но ее домашними изделиями пользовались очень многие. Бабку не выдавали фининспектору за ее частный, воспрещенный труд: она была очень полезна этим своим трудом. Целила своими незрячими глазами в окно и бойко гремела спицами. Мерила она все своими узловатыми пальцами, да лбом. Приложит вязанье к своей костистой, седой головке, как к шляпной болванке, глазами с серыми пленочками задумчиво поводит из стороны в сторону, прибавит полпальца или палец, завяжет узелок, усмехнется беззубым, проваленным ртом и дальше плетет-вяжет. Чья бабка, что за бабка, никто не знал. Она умерла года через четыре одна, в постели. Дверь оставила незапертой, будто знала, что соседи должны придти и позаботиться о ее высохшем теле. На комодике были разложены уже связанные вещи, спицы завернуты в газеты и убраны. Потом говорили, что у нее сын был генералом, но о матери даже не вспоминал. Выбил ей малюсенькую квартирку в древнем домишке и был таков. Но это все, пожалуй, были сплетнями. Родились они от того, что в бабкину квартиру въехал потом какой-то молодой военный с женой, а служил он у одного чванливого генерала. Вот он якобы, этот генерал, и был бабкиным сыном.
Зато вязанье ее очень пришлось Верочке и Наде, а главное – вовремя. Как только все было готово, вещи собраны, посидели за столом на узкой Машиной кухоньке, выпили, попрощались. Надя нежно обняла Машу, прижалась к ней и шепнула на ухо:
– Спасибо вам…, я бы погибла…и Верочка! Прямо на границе уже были… Вы и Павел Иванович…, самые родные… Простите меня!
Маша быстро закивала, отвернулась к окну.
– Я все понимаю…, все понимаю…, – одними губами, без звука, сказала Маша.
– И я понимаю…, – как-то очень серьезно, заглянув прямо в глаза к Маше, ответила Надя и погладила ладонью Машу по лицу.
А на следующий день, к вечеру, Павел с Машей отвезли Смирницкого, Надю и Верочку на вокзал. Там уже билеты в кассе при военном коменданте с боем доставала Маша. Она строго супила бровки, намекала на какое-то особое поручение, трясла красным удостоверением с гербом страны. Помощник военного коменданта, дерганый очкарик, по своему профессиональному обыкновению нервничал, резко отталкивал Машину руку и упрямо советовал обратиться в свое ведомство, а не к нему. Маша неожиданно для всех прикрикнула на него, и вдруг с угрозой пообещала, что в это самое ведомство она только с ним вместе и обратиться, причем он будет идти впереди, а она, как положено караулу, чуть позади. Помощник стрельнул в нее ненавидящими глазами, но все же бумагу на внеочередную продажу билетов подписал. Так что, уезжали по военной брони – обычных билетов просто уже давно не было.
Новый год пришлось встречать в пути, потому что отправлялись они тридцатого декабря поздней ночью, почти уже тридцать первого. Старик не хотел задерживаться в Москве, опасаясь каких-то предпраздничных милицейских проверок. Он очень беспокоился за Надю и Веру.
– Чего лукавого будить! – гудел он, – И так Господь к нам милостив пока что… На том спасибо! Едем! Едем! С Богом!
Павел сунул старику в карман тулупа чекушку, а Маша навернула им с собой тяжеленный пакет с вареной картошкой, маринованным луком, двумя жареными цыплятами, черным хлебом, селедкой, завернутой в толстую серую бумагу, и еще с какой-то снедью.
– Да что вы! – краснела от смущения и счастья Надя, – Да ведь есть чай! Сушки…, конфетки, даже сахар… Доедем как-нибудь! Я ведь теперь и не знаю, как вас благодарить!
Маша, сдерживая себя, шепнула, обнимая на платформе Надю и Веру:
– Не лезь никуда, Надюша! Голову лишний раз не поднимай. Опять дурные времена идут. У нас такое творится! Жди своего Петечку… Маму его потом заберете, позже…, и напиши мне, как приедете… Я и с этим помогу, с мамой…, пока есть такая возможность.
Павел порывисто обнял отъезжающих, старик засопел, стал прочувственно стучать его рукой по плечу и тереться лбом о шинель.
Поезд свистнул молодецки, вагоны дрогнули, звонко брякнули металлом, зашипели тормоза, клубы пара поднялись над платформой, и трое – смешной, трогательный старик в грязном тулупе, молодая худенькая женщина и маленькая девочка, навсегда расстались с Павлом и Машей. Больше им встретиться уже не пришлось.