Все это происходило ежедневно, тянулось из месяца в месяц, даже из года в год. Когда Вадиму исполнилось четыре года, Катя вновь забеременела и родила чудесную, спокойную девочку, которую назвали Дашей. Очень нравились Кате очаровательные сестры в толстовском романе «Хождение по мукам». Вот она сама Катя, а ее дочь Даша. Потому и назвала так. Павлу это было совершенно безразлично, хотя также звали и его родную сестру, с которой он время от времени переписывался. Он по обыкновению улыбнулся и согласно кивнул – Даша, так Даша. Дарья Павловна, Вадим Павлович – Тарасовы. Звучит скромно и хорошо.
Изредка он получал письма из Лыкино от сестер. Они там тоже рожали детей, разводились с мужьями, заново выходили замуж, беднели, потом становились на ноги, вновь разорялись, и все плакали, плакали: нищета не отпускает губернию, а уж Лыкино совсем обмелело людьми – кто убежал, как он, кого посадили за кражи или дебош, а кто и спился подчистую. Росли там его племянники и племянницы, он и счет им потерял, и по именам не знал; не мог сказать, кто чей.
Однако он этим письмам не то что не доверял, но они все же слишком разительно расходились с тем, что писалось в официальной прессе и говорилось по радио. Там, оказывается, росли колхозы и совхозы, богатели, развивались. Счастливые люди давали интервью счастливым корреспондентам: и школы работали, и медицинские пункты, и клубы. Страна принимала рекордные урожаи и награждала каких-то тружеников, которые больше, правда, были похожи на героев тяжелых боев, чем на обыкновенных работников мирной сферы. Павел недоумевал и однажды даже спросил об этом у сестры Дарьи в письме. Она искренне ответила, что сама удивляется тому, что говорят и тому, что она своими глазами видит. Конечно, писала она, у нас есть колхоз и там работают люди, но с урожаями постоянные сложности: то произведут столько, что не могут сохранить, то у них заберут все подчистую и свезут в соседний совхоз, а то напишут какие-нибудь такие цифры, что они сами удивляются, откуда, что взялось. Особенно это касалось животноводства. Тут прямо мор какой-то был, из года в год, а по отчетам они как будто все сдавали с перевыполнением планов и обещаний. За мясом крестьяне ездили сначала в Тамбов, а потом, уже много позже, стали доезжать аж до столицы. Павел больше спрашивать ее об этом не стал.
Во второй половине мая пятьдесят седьмого года его вызвали на телефонную станцию телеграммой на срочный разговор с Лыкино. Павел прибежал, предчувствуя беду. Однако разговор получился совсем не страшный, а очень и очень неожиданный.
– Паша, – кричала в трубку сестрица Дарья Ивановна, – Тут тебя разыскивает Куприян. Помнишь такого? Ну, Куприяновы…, ну, наши, лыкинские…, помнишь же! А этот…Куприян Аркадьевич Куприянов вроде даже с тобой служил, …на фронте, что ли, вместе были?
– Да ты что несешь! Он погиб…, погиб Куприян-то! Я сам видел…, – Павел побледнел, даже покрылся испариной.
– Да не тот, должно быть! Этот не погиб. Семья у них вся еще в начале войны за Урал уехала, а сестра его – в Липецк. Они там сейчас и живут, в Липецке-то. Она-то, Клавдия, замуж вышла, а Куприян один остался. По госпиталям всё, по больницам…, без ноги, вроде, он…или без руки… У нас говорят, даже в психушке лежал…, у него и с головой чего-то стало во время войны. Люди слыхали… Приходил участковый…Шутейнов, Кирилл Николаевич, …, да ты его не знаешь, он у нас новый…, молодой еще…, принес сразу три телеграммы. Под козырек берет и вежливо так: «пожалуйте, граждане Тарасовы, до вас очень настойчиво пишут». Они, телеграммы-то, все одинаковые, хоть и отправлены каждая через два месяца, одна за другой… Потерялись, что ли? Вот я тебе одну зачитаю, последнюю: «Прошу срочно сообщить адрес старшего сержанта Павла Ивановича Тарасова, жителя деревни Лыкино, около станции Прудова Головня, Тамбовской области. Разыскивает младший лейтенант запаса Куприян Аркадьевич Куприянов, инвалид, орденоносец». Так и написано: «орденоносец». Их к ним в милицию с почты привезли, говорят, раз инвалид, орденоносец, то нужно вручить…, а то нехорошо получается…
– Адрес, адрес его есть? – закричал в трубку Павел, чувствуя что его вдруг оставляют силы.
Ноги сделались ватными, а в голове звенело, будто кружились шмели.
– Ты чего, Паша! Я ж не глухая!
– Заканчивайте, – металлически скрипнул голос телефонистки из телефонной станции в Прудовой Головне, – Нечего ругаться и орать тут! Две минуты уж!
– Подождите, девушка! Родная! Мы не ругаемся… Это ж командир мой! Куприян! – взмолился Павел, – Я думал погиб он! А он, выходит, жив!
– Жив, жив! – запричитала сестра, – Адресок есть… Вот. В Липецке он…
Она дважды произнесла название улицы, номер дома, квартиры, в третий раз не получилось – неумолимая телефонистка выдернула гибкий шнур из металлического гнезда.
Павел вышел из переговорной бледный.
Значит, Куприян выжил! Выжил!
Он уже вечером засобирался в Липецк.
– Поеду, Катя! К Куприяну поеду… Найду его! Может, в самом деле он! – говорил он, бросая в маленький фибровый чемоданчик какие-то вещички.
– А работа! А цех! – округляла Катя глаза.
– Завтра мне на смену, в первую. Прямо с вещами и поеду. Напишу заявление…, так, мол, и так…, по семейным обстоятельствам. Дадут! В крайнем случае, Петр Петрович поможет. Он теперь у нас в месткоме большой человек! Поможет… Никуда не денется! Тоже фронтовик же…, офицер.
Все так и вышло. Начальник цеха Виктор Деркачев, сначала был неумолим. Он был молод, очень строг и важен. Здесь давно заметили, что на любую просьбу, он всегда отвечает категорическим отказом – о чем бы ни просили. Видимо, полагал, что людей только так можно держать в узде. Как-то раз в него швырнул тяжелой болванкой рабочий, пьющий и крайне скандальный человек. Попал лишь углом в плечо. Деркачев раздул из этого громкое дело, состоялся суд, рабочего отправили в тюрьму на три года за покушение на представителя заводской администрации «при исполнении им служебных обязанностей». С тех пор Деркачев постоянно угрожал всякому, что может найти управу на любого смутьяна, хулигана и лентяя. Он даже не стал выслушивать Павла до конца.
– Вот неделю оттрубишь…, тогда и подумаем…, денька два, может, и дам. А так, кто будет работать, Тарасов? Пушкин?
– Пушкин у печи не стоял! – мрачно ответил Павел, – И на фронте не был. У него командира не убивали…
– Его самого убили, – с усмешкой парировал Деркачев.
Павел разыскал Пустовалова и заявил ему:
– Не отпустите, уеду самочинно.
– Дезертируешь, значит? – Петр Петрович важно нахмурился.
– Это как знаешь… А я уеду. Хоть увольняйте! У меня там товарищ…, друг там…Куприян… Живой!
– Да ладно тебе! – Пустовалов взял трубку (он теперь постоянно сидел за длинным столом в большом кабинете, на стене был растянут красный флаг и прибит белый волевой профиль Ленина), – Деркачев! Ты почему фронтовиков не уважаешь? А вот так! Я тебя на собрании за шкирку выну и встряхну так, что зенки повываливаются! Сам становись заместо него! Давно ли с метлой по цеху ходил? Ишь, инженер какой образовался! Им и образование подавай, и должности! Не успел молоко с губ обтереть, уже начальник цеха! А туда же! Ты мне не грози! Я тебе сам пригрозить могу! Взял себе манеру, чуть что, следователю позвоню! Молодой еще! Ты следователя-то настоящего не видел! Да, да! А мы повидали…, слыхал о «культе личности»? То-то же! Мы тебе твой персональный культ развивать не дадим! Заруби себе… Коллектив за! Отпустишь Тарасова, как миленький! На пяток дней! Именно! До выходных. Ничего, отработает! А то мы тебя можем опять к метле приставить, не взирая, так сказать… Ты это имей в виду! Жалуйся! Хоть в ЦК звони!
Он с победной усмешкой бросил трубку и, глядя в глаза Павлу, испуганному таким резким разговором, самоуверенно произнес:
– Понял, как с ними надо? А то на шею сядут. Мы за кого с тобой…и с твоим Куприяном кровь проливали? За него! Вот пускай теперь отрабатывает.
– Так он не возражал… Говорил, только попозже…
– Попозже? Ха! Попозже! Видал? А если за это время помрет твой Куприян? Сам же говоришь…, инвалид, три телеграммы за полгода! Нас, брат, теперь беречь надо!
Поздней ночью с Курского же вокзала Павел уехал поездом в Липецк. Ехал двенадцать с половиной часов, на пассажирском. Поезд прополз мимо дома, в котором он жил, правда, в кромешной тьме не увидел его. Потом была Тула, узловая и пассажирская, потом Ефремов, Елец и, наконец, Липецк. А между этими вокзалами десяток других, неприметных, безымянных, глухих стоянок, отмеченных паровозным дымом, паром, резкими толчками вагонов и звонкими сцепками между ними, чьими-то криками, свистками, бормотанием и прочими околодорожными звуками. Павел не спал ни минуты. Он лежал на боковой полке, вслушиваясь в дружный вагонный храп, морщась от несвежих запахов, исходивших от утомленных пассажиров, и бесконечно вспоминал тот последний день, когда безымянный человек с родинкой на виске привел их отряд на смерть, по-существу, на расстрел. Он видел глаза Куприяна, лежавшего на полу, в крови, слышал его шепот, его последний страшный приказ. Как он выжил? Кто помог ему? Ведь те в плен не брали. У них, у самих, жизнь была хуже собачьей. И немцы – враги уже, и наши не пощадят. Какие там пленные! Ноги бы унести! Одно слово – бендеровцы!
Поезд пришел в Липецк в два часа дня. Павел в это время уже крепко спал. Его растолкала полная проводница и крикнула:
– Чего дрыхнешь, молодец! Все проспишь! Небось, к невесте навострился? Липецкие-то хороши! Сама с Липецка. Давай, давай! Мы через двадцать минут дальше пойдем. Нам, жених, на Кавказ. Пойдешь с нами на Кавказ? Мы тебе там невесту подберем…, с усами!
Вагон, довольный шуткой, развязно захохотал. Только какой-то пожилой кавказец у окошка что-то глухо проворчал про «глупых дур» и их вонючие вагоны.
Павел, краснея, выкатился на станцию и, разглаживая потной ладонью волосы, другой придерживая фибровый чемоданчик, поспешил к выходу из вокзала, на площадь. В чемоданчике постукивала полулитровая бутылка водки, которую он думал распить с Куприяновым на двоих, еще там была смена белья, бритва, кусок мыла и полотенце, старое, с бахромой ниток на концах.