Она внезапно остановилась и всплеснула руками:
– Да вы идите, идите наверх…, квартира три, там номерочек имеется, и звонок даже … Вот Куприян-то обрадуется! А моего Василия дома нет… Он ведь у меня на железной дороге работает, в ремонтном. Только к ночи придет. И сразу спать… Устает больно! А я сама на смену, в универмаг… К пяти буду, продуктов принесу и это…, посидим, как люди! А то ведь ждал Куприян-то! Сомневался…
Клавдия, ловко перепрыгивая через лужи, устремилась в сторону вокзала, откуда долетали короткие паровозные свистки и даже, время от времени, неясные, лающие распоряжения диспетчера по путейскому громкоговорителю.
Павел стал быстро подниматься на второй этаж. Он остановился перед дверью и вдруг в смущении замер.
Вот уж не ожидал он увидеть того, кого похоронил в своем сознании много лет назад. Живым для него оставался только его последний приказ, и он, Павел, привык сверяться в душе только с ним, а не с убитым Куприяновым. А когда ударил в висок того, кто предал их всех, то и приказ сам-по-себе умер, словно отомщенная душа Куприянова успокоилась, наконец.
Пока ехал в поезде, думал об этом, стараясь свыкнуться с мыслью, что на войне всякое случается, но каждый раз упрямо возвращался в памяти к тем последним мгновениям, когда видел Куприянова живым, истекающим кровью на полу. Разве можно было там выжить ослабленному, израненному человеку? Разве бы его пощадили? Но вот ведь выжил! Сначала Павел решил, что это все же другой какой-то Куприянов, но как этот, другой, стал бы слать телеграммы в Лыкино, да еще целых три? А теперь внизу у подъезда он узнал его сестру, да и она узнала его. Значит, сейчас за дверью – он. Без ноги, без пальцев на руке, с больной головой! Совсем, наверное, уже не такой, как раньше, но все равно это он: младший лейтенант Куприян Аркадьевич Куприянов.
Павел встряхнул головой и решительно выжал электрический звонок.
К двери кто-то торопливо шел, постукивая чем-то тяжелым о пол и громко, с хрипом, дыша.
– Забыла чего, Клав? – услышал Тарасов в тот же момент, когда дверь рывком распахнулась.
Перед Павлом в слабом блике света из боковой двери коридора стоял худой старик, опиравшийся одной рукой о струганный, некрашеный костыль с резиновой «пяткой», а другой – придерживавший дверь. Старика перекосило от того, что костыль был для него слишком высок – одно плечо было заметно выше другого, будто устремленная кверху скалистая вершинка. Голова привычно клонилась к этому плечу. Волосы его были редкие, насквозь седые, лицо, изрытое сотнями морщинок, перепутанных друг с другом – сухим и серым. На кончике носа висели очки в тяжелой темно-коричневой оправе. Глаза от этого делались большими, беспомощными, будто незрячими, как у совы днем. Цвета они не имели – светло серые или даже почти белые. Лоб над очками был рассечен от левой брови к центру глубоким ровным шрамом, углубляющимся в череп на добрых полсантиметра.
– Паша! – растерянно произнес старик и тут же выронил из подмышки костыль, тот звонко ударился о стену в коридоре и грохнулся ему за спину, на пол.
Павел удержал старика, обхватив его вокруг узкой, слабой груди. Правая нога старика со свободно висевшей штаниной мягко уперлась Павлу в колено.
– Куприян! Ты? – выдохнул Павел, пытаясь унять дрожь.
– Не узнал, земляк! – Куприян свистел, выдавливая хриплые звуки из легких, – Я и сам себя не узнаю! Был разведчик, стал калека!
– Да что ж мы…тут! – вскрикнул Павел, не выпуская из рук тщедушного тела.
– Костыль подними, – мрачно распорядился Куприян, – Да не бойся ты! Я пока за стену подержусь. У меня руки целые…, пальцы вот только… Да я ими даже козьи ножки крутил! А ты как думал! А на лоб не гляди, что с дырой! Это меня уже в госпитале шарахнуло… Осколком, прямо на столе у хирурга! Хирурга убило! Живот вырвало, с кишками! Понял, каков я? Живучий! Вокруг меня всех в клочья, а я всё небо копчу!
– Куприян, Куприян! – шептал Павел, не в силах выпустить его тело из рук.
– Чего там! Живой! Ты как ушел тогда с мельницы, так я еще маленько поотстреливался. Мне ж гранатой еще при тебе ногу-то попортило и пальцы вот…, а в легких ихняя пулька до сих пор сидит. Слышишь, как она свистит падла? Приветы от них шлет! Из плеча-то две вынули, а из легких боятся. Говорят, нельзя…
Тарасов рывком поднял Куприяна на руки, точно ребенка, и понес его на свет в ближайшую дверь в коридоре. Он наступил в сумраке на костыль, зашатался, но все же удержался на ногах.
– Легкий ты, Куприян! Будто без костей…
– Так во мне их теперь меньше! – зашелестел хитрым смешком Куприян и тут же закашлялся. В груди у него страшно клокотало что-то очень влажное и тяжелое.
Тарасов ввалился со своим грузом на руках в небольшую комнатку. Заметив краем глаза высокую незастеленную кровать с белыми металлическими шарами на высоких углах, бережно уложил в нее Куприянова.
– Это ж Клавкина с Василием! Я в другой комнате живу. Да, ладно! Тащи костыль! Дальше я сам, земеля! Хоть и калека, да мужик же! Младший лейтенант Куприян Аркадьевич Куприянов, в полной отставке. Два боевых ордена и медаль. Всё чин-чинарем, Паша! Разведчики мы…
Сели на крохотной кухоньке. Павел вынул из фибрового чемоданчика, с которым приехал, «поллитровку» и заговорщицки подмигнул Куприяну. Тот довольный оглянулся зачем-то на дверь, хотя в квартире никого, кроме них, не было.
– Сестра не любит, когда я это…
– Так она ж намекнула, что купит со свиданьицем…
– Может и так, а все-таки лучше сейчас, поскорее, а то будет коситься… Да и Васька явится, одним глотком все р-р-раз и того! – Куприян рассмеялся и потер ладонь о ладонь, на одной из которых не хватало трех пальцев.
Он очень быстро захмелел, сжал кулак на здоровой руке и грохнул им о стол, на котором подскочила нехитрая закуска: желтоватый кусок сала с толстой кожей, на которой остро торчала щетина, обломанная горбушка черного «орловского» хлеба и тарелка с квашеной капустой.
– Сталин у них во всем виноват! Виноват, что войну выиграл, что врагов разогнал…и немцев, и наших…, родных сволочей! Виноват, что на людей глядел, как на деток своих…, за то и наказывал, за то и миловал, как батька! Во всем виноват! А они…черти лысые! Сволота!
Он набычился и, соскользнув кулаком со стола, опрокинул на пол сало, таявшее на грубой, промасленной оберточной бумаге. Павел быстро нагнулся, поднял сало с пола и заботливо подул на него, выдувая соринки. Но Куприян стремительно выхватил сало у него из рук и с раздражением швырнул на стол.
– Ты оставь это! Нет, ты мне скажи, старший сержант Тарасов… Как разведчик разведчику… Ты ж моим заместителем был… Мы с тобой и в разведку, и в бой, как один человек ходили…, ни хрена не боялись! Вот ты мне сейчас, как тогда…, как будто в последний раз, как будто в бой… скажи, хорош Сталин или такой, как этот, черт лысый, блажит? Хорош или плох? Ну, чего молчишь-то! Мы ж кричали… «за Родину, за Сталина»! Сколько ребят полегло! Земля им пухом! Ну, говори!
Павел отвернулся к окну и угрюмо задумался – для него тот человек не был в последние годы ни хорошим, ни плохим. Он ему служил, служил верой и правдой, и готов был сложить голову за него, если бы потребовалось. Но не потому, что думал о нем хорошо, а потому, что иначе было нельзя. Просто невозможно было иначе! Он никак не мог забыть ту последнюю встречу в коридоре.
Первый же их разговор почти вылетел из памяти. За ним ведь последовали такие страшные события в его жизни, что та встреча мерцала как сон – вроде было, а вроде и нет. Но встреча в коридоре Кремля на втором этаже въелась столь глубоко, что при каждом воспоминании о ней мороз шел по коже. И рука его на кобуре, и глаза, недобрые, опасные, и особенный запах от него, и издевательский смешок Буденного в стороне. Совсем не тот это был человек, который представлялся ему даже после первой встречи, не говоря уже о тех фантазиях, что приходили ему в голову, когда он шел в отдел кадров мимо кремлевских стен, еще не зная Маши, и даже не представляя, как обернется его жизнь.
– Я тебе, Куприян, вот что скажу… Видел я вождя не раз, а говорил с ним дважды…
Куприян от неожиданности приоткрыл рот с черными дырами вместо многих зубов.
– Врешь! – Куприян аж задохнулся.
Он схватил Павла за руку беспалой ладонью, но Павел вывернул руку и сказал как можно сдержаннее:
– Я это никому не рассказывал…, кроме тебя. Так что, врать не приучен! Я, Куприян Аркадьевич, у Хозяина после войны на часах стоял.
– Это как у Семена Михайловича до войны? – Куприян никак не мог восстановить дыхание.
Он будто сразу протрезвел.
– Как до войны, – кивнул Павел, – Только уже в Кремле, на втором этаже … С боевым оружием…, только без патрон…
– А чего без патрон? – глаза Куприяна возмущенно распахнулись.
– А того! Не доверял Хозяин никому. Вот чего! Ты, Куприян, может и прав…, а может и нет. Я вот близко его видал, да вот так и не разобрался! Глаза, понимаешь…
– Чего! Какие глаза! – Куприян напрягся, выпрямился.
– Ну…, не серчай! У него они…, видишь ли, не такие…, как на портретах… Там они добрые, мудрые…, смеются… А тут… Как тебе это объяснить? Страшно мне было! Вот что я тебе доложу! Мне, Куприян, на фронте так страшно не бывало, как там! Глядит и не знаешь, чем кончится. Спрашивает он у меня чего-то, а я не то, что голоса его не слышу…, я не понимаю ничего! Как будто на иностранном он говорит, а ведь по-нашенски! Во как страшно! Больше я, брат, ничего не знаю. Хорош ли, плох…, не нам судить!
– А кому! – Куприян вновь стал наливаться раздражением, – Кому, я спрашиваю, о батьке судить, как не его сыновьям?
– Не знаю. Ты не кипи! Время все само покажет… Может, нас уже не будет…, а все решится… Так или иначе! Давай-ка допьем бутылёк… А?
Куприян пьяно кивнул и махнул беспалой рукой. Они допили водку, не закусывая. Павел заметил, что Куприян вдруг стал трезветь – его глаза уже глядели яснее, строже. Он внезапно откинулся назад на табуретке, к стене, прижался к ней затылком и вдруг спросил: