– Ты нашел его?
– Нашел…, я дважды его видел…, – Павел сразу понял, о ком спрашивает Куприянов, и содрогнулся от мысли, что сейчас придется все рассказать, – Но он меня не узнал. А родинка у него та же…, пятнышко…синенькое…, и смотрел также…холодно очень, как будто у него сердце железное или даже ледяное.
– Говори, – распорядился Куприянов тем же сухим тоном, каким и раньше, еще до всех этих событий, отдавал приказы.
– Сначала под Кенигсбергом… Он меня захватил с трофеями. Случайно мы столкнулись, на дороге… Хотел отвезти в штаб, но ему не дали. Наши отбили, разведчики. Я ведь и после в разведке служил… Меня, Куприян, когда я от тебя…с мельницы пришел, полковник Ставинский под трибунал отдал…, не поверил. Сначала даже расстрелять хотели, но потом отправили в штрафную. Ранен был, реабилитировали, звание вернули, награды…ну, все, как положено… Опять фронт…и вот тогда я его и встретил в Кенигсберге, на Куршской косе. Он в СМЕРШе служил. Уже капитаном был.
– Дальше, – требовал Куприянов, негромко постукивая сжатым кулаком по столу.
– А дальше…я его упустил. Не смог… Не то, что не сумел…, не смог я. Вокруг него были солдаты, а я один, без оружия, без документов. В общем, ушел он тогда! Я, сам понимаешь, никому не докладывал…, а то бы точно к стенке поставили.
– Дальше!
– Вернулся в Москву… Маша…, ну, ты знаешь…, я тебе о ней еще тогда говорил…
– Дальше! – Куприянов был все более нетерпелив, от этого голос у него становился строже и строже, а глаза смотрели так, словно он целился в Павла.
– Она меня к Хозяину устроила, в Кремль. А весной сорок восьмого, в апреле…, я его опять встретил, в уборной, в караулке… Он уже майором был. Ну, схватились мы… Понимаешь, он не помнил меня по Ровно, а по Кенигсбергу помнил. Убил я его, Куприян! В висок кастетом шваркнул и всё! Упал он, в крови весь… Там еще воробей был…
– Какой воробей? – Куприян с удивлением вскинул глаза и зачем-то повертел в руках пустую уже бутылку.
В ней заходила на донышке капелька.
– Да так! Залетел какой-то! Почему-то запомнилось… И этот лежит на полу, кровь хлещет…, я бегом оттуда… Уволился и всё! Позже устроился на «Серп и молот» вальцовщиком, женился…, двое детишек у меня…парень с девкой…, жена, тесть, теща…всё как положено. Я думал, ты погиб, а тут из Лыкино сестра звонит на почту… Так, мол, и так разыскивает, дескать, тебя…, какой-то Куприян. А у меня, кроме тебя, Куприянов-то и нет. Вот…приехал. Сразу приехал! Отпуск взял и тут я. Так что, нет его! Выполнил я твой приказ, товарищ младший лейтенант. До конца выполнил. Сдох предатель! Как последняя собака сдох!
Куприянов глубоко вздохнул, посмотрел в окно бесцветными холодными глазами. Потом медленно повернул голову к Павлу и вдруг сказал очень тихо и твердо:
– Не предатель он, Паша! Не предатель! Иначе бы я тут сейчас перед тобой не сидел.
Павел обмер, всматриваясь со страхом в белые глаза Куприянова – не пьян ли, не сумасшедший ли действительно.
– Чего глядишь? Ты слушай… Когда я приказал тебе тогда уйти…, ну, на мельнице…и еще говорил, чтобы ты о нем доложил, а если выйдет, то нашел бы сам, лично, и за ребят…за всех…исполнил бы приговор…, я ошибался. Бой был…, стрельба…, взрывы, гибнут наши один за другим и вдруг этот… «Сотрудник»…с бендеровцами, с бандитами, стало быть… Я и подумал…он нас специально сюда привел и сдал им, гадам! А ты один был не ранен тогда…, кому же еще я должен был приказать вернуться и доложить? Больше бы никто не дошел, Паша!
– Ну!
– Не нукай!
Куприянов рывком поднялся, схватил костыль, прислоненный до этого к стене, сунул его себе подмышку и быстро заковылял по крохотной кухоньке, задевая углы то плитки, то стола, то малюсенького белого, крашеного шкафчика с дребезжащей посудой. Он вернулся к своему табурету, с размаху сел на него и уперся обеими руками в костыль, поставив его вертикально перед собой. Потом Куприянов задумчиво положил подбородок на перекладинку, но не удержался на ней и с раздражением откинул костыль в сторону. Тот громко, сухо грохнулся о пол.
– Ты не нукай, Павел Иванович, а слушай сюда! Лежу на полу, кверху мордой. Кровищи ужас сколько! Еле живой. Рядом наши стонут. Заходят эти…, а «Сотрудник» с ними. Эти стали добивать ребят. Стреляют по головам, а кого ножом или штыком… Слышу, ко мне идут. А тут, понимаешь…, я и сам не поверил поначалу! В общем…, этот с родинкой, лейтенант…, загораживает меня и приказывает им, пойдем, дескать, всех добили. Потом на меня кивает – этот, мол, тоже уже почти подох. Потом разворачивается ко мне, смотрит прямо в глаза, спокойно так, холодно…, ну, точно ледяное у него сердце…, вдруг подмигивает и стреляет рядом с головой три раза. Щепка от пола оторвалась и рожу мне царапнула. А он еще…, рядом с животом…, в пол. Никак он не мог промахнуться! Идите, кричит им, я тут всё проверю… Ждите, мол, меня во дворе, сейчас все уйдем… Они в дверь, топают ножищами, ругаются, но его слушаются, как будто он у них за старшего. А он оглянулся на дверь, нагибается ко мне и шепчет: «Ты, Куприянов, все не так понял. Война это, война! У каждого своя задача, младший лейтенант! Выживешь, поймешь… Прости, брат!» И тут же ушел. Я не знаю, сколько на полу провалялся, вокруг все мертвые, а я даже пошевелиться не могу. То теряю сознание, то прихожу в себя. Пить хочется ужас как! Открываю еще раз глаза, а я уже лежу на кровати, на подушках, а надо мною мужик, в стороне какая-то баба, и еще одна, помоложе… Я их сразу узнал… Это они тогда с «Сотрудником» на мельнице шептались, когда мы в засаде сидели, за двором. Смотрит на меня мужик и хохлятским своим языком говорит, на мове на своей, значит…, что якобы встретил их русский офицер, тот самый, «Сотрудник», значит, с родинкой…, в лесу и приказал выходить меня, а то, мол, он вернется и всех до одного расстреляет, как пособников бандитам. Так, говорит мне мельник…, а он мельником оказался, мужик-то…, замолви, дескать, слово у своих, что мы тебя спасли, и только ни в коем случае не умирай! А то нас всех расстреляют. Так и сказал! Всех расстреляют! Я у них почти неделю провалялся в бреду… Помирал… Они фельдшера какого-то нашли …поляка, а потом уж и наши пришли… Эти сначала спрашивали меня, кто таков да откуда…, а я через губу переплюнуть не мог… Ко мне через месяц полковник Ставинский приехал. О тебе ни слова не сказал! И о лейтенанте том…, хоть я и спрашивал, а он только смотрит, молчит и всё. Ну, а потом сам знаешь…, по госпиталям, в психушке два раза был…, больнички там разные. Я тебя искать начал сразу, а мне сказали, погиб, мол, в штрафниках. Это я уж после подумал…, а вдруг живой! А тот с родинкой…, он – свой, Паша! Так надо было…, надо!
Куприянов опустил голову, потом поднял ее, опять внимательно посмотрел на Павла, изумленного, растерянного:
– Клавдия, сестра, придет, принесет…, мы с тобой за того лейтенанта…, за майора то есть…, за светлую его память…выпьем!
– Да ты что! – Павел был уже весь бордовый, у него свирепо выкатились глаза, руки мелко дрожали, – Ты что несешь, Куприян! Совсем больной? Да я ж врага! По твоему приказу, вот этой рукой!
– Война, Павел Иванович! Война! – ожесточенно заорал Куприянов и опять заколотил кулаком по столу так, что на нем стали подпрыгивать со звоном стаканы, тарелка и пустая бутылка, – Он ведь сам так сказал – у каждого своя задача! И у тебя была своя задача! Ты ее выполнил. А как же! Приказ есть приказ. Так что, вины твоей тут нет вовсе никакой! Победа, брат, она большими жертвами дается. Я вот как думаю, Паша… Он нас вел в тыл к бандитам, чтобы они его приняли за своего… Они бы без жертв нипочем не поверили! Я об этом потом и в госпиталях думал, и в больницах, даже в психушке…
Павел сидел с низко опущенной головой, угрюмо смотрел себе в ноги. Куприян вновь схватил Павла за руку и пригнулся, чтобы снизу заглянуть ему в глаза:
– Когда Ватутина убили, Сталин, я думаю, лично приказал найти гадов, и послал туда разведчиков…, да не таких, как мы, а этих…, ну, сам понимаешь… Вот нашего «Сотрудника» и послали с отрядом к бандитам, а нас…ну, как затравку, что ли? На живца ловили! Тут задание вон какое! Очень оно важное было…, Паша! Народу ведь сколько погибло…, ну, вообще! Миллионы! Зато победа какая! До Берлина же дошли! Без меня, конечно…, жаль… Но другие-то были! Ты вон Кенигсберг брал! Логово, можно сказать! Как же без жертв?! А тут разведка! Это ж понимать надо!
– Значит, мы за живца были? Как червячки? – губы Павла, сизые, похолодевшие, мелко дрожали, краска резко схлынула с лица.
– Так и было! У каждого своя задача…, он так и сказал мне. Один – за живца, другой – за рыбачка, а третий – рыбка! Это уж я сам так думаю… Ему бы не поверили, если бы не мы. Понимаешь? Вот какое у нас тогда было задание, Павел Иванович! Тоже героическое… Ценой жизни…великое дело сделать! Победа! Она любого из нас стоит! Ты же солдат! Разведчик! Должен понимать! Так что, придет Клавдия, выпьем за него, за светлую ему память…!
– Выходит, я своего убил? Так? – Павел чувствовал, как в нем растет ненависть к Куприянову, да такая, что он сейчас шарахнул бы его самого кастетом в висок.
– Нет! Не так! – твердо ответил Куприянов, отшатнувшись, – Ты думал, он предатель. Ты выполнял мой приказ, приказ своего командира. И если бы не выполнил, Павел Иванович, я бы тебя за сволочь сейчас считал. И за труса! Потому как приказ есть приказ! И у него был приказ, и у тебя. Оба вы двое, как говорится!
Павел обхватил голову руками и медленно, мучительно пригнулся к коленям. Все это не укладывалось в сознании, казалось, он в горячке. Лучше бы Куприянов тогда не выжил! А еще лучше, не искал бы его! Тогда и Павел не винил бы себя за тот удар в белой, кафельной уборной. И воробей этот… Он так смотрел! И кровь на кафеле, на белом…, красная, черная, густая кровь…
Они сидели молча, не глядя друг на друга.
Наконец, Павел медленно поднялся и, не говоря ни слова, взял с пола фибровый чемоданчик. Он с болью посмотрел сверху на замершего за столом, с опущенной головой,