Глубинное, скрытое, болезненное понимание корней всего этого постепенно сгладилось, стушевалось, и Маша, которую теперь почти никто не звал по имени, а величали с затаенным ужасом только очень официально Марией Ильиничной, утвердилась в своей значимости, в своем роковом влиянии на людей и их судьбы.
Строительный трест, в котором она работала, стал разрастаться и постепенно превратился в мощную организацию, занимавшуюся особым, очень важным с точки зрения оборонной промышленности, делом. Многие объекты, поручаемые управлению, обозначались лишь кодовой номенклатурой, чтобы сохранить секретность, а к людям, занимавшим видные и ответственные места, теперь предъявлялись особые требования, за соблюдением которых отдел Кастальской наблюдал день и ночь. Мария Ильинична вновь прошла так называемую «переаттестацию» в своем же старом ведомстве, где ее встретили с симпатией, как свою, и получила высокие «допуски» к разного рода тайнам, которых не было даже у некоторых начальников ее строительного управления. По-существу, она стояла в этом смысле выше их всех.
Маша сразу остро почувствовала неладное в отношениях с руководством управления. Ее нередко грубо обрывали на совещаниях, упрямо стремясь указать на границы ее компетенции в строительных делах управления; при каждом удобном случае давали понять, что ее должность лишь вспомогательная, а не главная, и только временные обстоятельства позволяют ей держаться тут на равных с людьми поистине элитного ранга. Постепенно в голове Кастальской утвердилась мысль, что она, одинокий и непоколебимый боец, стоит на страже государственных интересов, да еще в окружении, если уж не врагов, то, во всяком случае, людей ненадежных и по отношению к власти определенно нелояльных. Она была вынуждена «вычистить» свой отдел, то есть уволить старых сотрудников и нанять новых, которые по-существу все были как раз из старых «заслуженных бойцов» ее бывшего ведомства. Отдел кадров внезапно превратился в неприступный бастион, сражавшийся лишь во имя собственной живучести, даже если это противоречило общим задачам организации.
Кастальская отчетливо понимала временность своего положения, но ей было приятно осознавать, что она, оказывается, не напрасно растратила под перегретыми настольными лампами в кадровом отделе госбезопасности свою жизнь. Тогда, в те годы, она тщетно ожидала чего-то очень светлого и по душевной своей наивности думала, что ей нужны были не кадровые удачи, а обыкновенное личное, женское счастья.
Эти изменения в Маше, как ни странно, заметил и обычно толстокожий и примитивный в своих впечатлениях Владимир Арсеньевич. Он даже испугался того, что из старшего, командного звена в их малочисленной семье он постепенно превращается в беспомощного, брюзжащего, стареющего инвалида. Таким образом Маша получила в своем тылу «второй фронт», на который почти не обращала внимания. И совершенно напрасно, потому что именно там и созрели ее новые неприятности.
В пятьдесят седьмом году Подкопаев окончательно вышел на пенсию и стал прожигать время во дворе их дома в Рабочем поселке, в Кунцево. В том дворе был черный, рабочий выход из так называемого «вредного цеха», как обозначали в милиции и в среде местных пьяниц винный отдел магазина. Сначала Владимир Арсеньевич бравировал тем, что отказывается от употребления водки «на троих», а заменяет ее поначалу «безвредным» сухим вином. Уже несколько позже он перешел на одуряющие крепленые сорта, ошибочно называвшиеся в беспросветно пьющей среде «портвейнами». Подкопаев любил разглагольствовать о благородстве «портвейнов», об их неповторимом вкусовом букете, о южных сортах сладкого винограда, из которых они якобы изготовляются, и о том, что пьющий такие чудные напитки застрахован от банального алкоголизма. Не то, что от водки, которую, по его авторитетным словам, гонят из всякого барахла и даже нефти!
Но никто из тех, кто постоянно употреблял всякую дешевую дрянь из бутылок, напоминавших по форме и тяжести огнетушители и называвшихся «портвейном», истинного «портвейна», душистого и тонкого по вкусу, никогда не пробовал и даже не знал, как тот выглядит. Владимир Арсеньевич тоже этого не знал и знать никак не мог.
Однако же он кичился своей стойкостью, и с презрением, спесиво приподняв бровь, поглядывал на водочных пьяниц. Длилось это, правда, недолго.
Подкопаев, важно хромая по двору, пьяненький, чванливый, рассказывал в который раз совершенно безразличным и циничным слушателям, своим собутыльникам, о том, как он контролирует свою супругу, являющуюся, между прочим, важным чиновником в системе государственных секретов и в прошлом (а может, и в настоящем!) заслуженным сотрудником «органов». Если уж он, героический фронтовик, умеет держать в руках такую важную и строптивую птицу, то уж тут, во дворе, на задах «вредного цеха», кому как не ему возглавлять шайку местных выпивох? Он на это намекал и участковому милиционеру, строгому, все понимающему, очень неглупому, хоть и простоватому, лейтенанту Николаю Сазонцеву по прозвищу «Сазан». А когда видел его еще издали несущим свое огромное брюхо по улице или по двору, первым из всех поднимался с лавочки и солидно шел навстречу, чтобы без улыбки и каких-то там несерьезностей поздороваться за руку – «поручкаться», как он говорил.
Сазонцев хмуро наблюдал за сползанием Подкопаева в общую сточную канаву, переполненную всякими городскими нечистотами, то есть записными пьяницами, и тяжело вздыхал, меря Владимира Арсеньевича нелюбезным взглядом. Это замечали все собутыльники Подкопаева, люди необыкновенно чуткие на реакции любого, от кого зависит, будут ли они пьяны или трезвы сегодня и где проведут ближайшую ночь или, в некоторых драматичных случаях, даже год. Замечали и посмеивались за спиной постоянно бахвалящегося и быстро напивающегося Подкопаева. Тот часто выходил во двор, вывесив на пиджаке по случаю и без случая свои боевые награды, и гордо позвякивал ими. Это поначалу вызывало интерес у окружающих, они даже, тыча пальцами в медальки и в ордена, спрашивали, откуда и за что даны, но потом всем это надоело, да и Подкопаевский боевой путь стал заметно утомлять их. Над ним уже открыто издевались. Он сердился, нервничал и от этого становился еще нуднее, еще навязчивее.
Однажды его, пьяного, давно уже не брезговавшего и водкой, жестоко избили в соседнем дворе. Колотили Подкопаева совершенно безжалостно двое молодых людей, безотцовщины, начинающие уголовники, за то, что он насел на них с пьяными нравоучениями и с сердитым требованием стоять перед ним по стойке смирно «как положено», да еще внимать его бесконечным россказням.
Юные хулиганы сбежали, а Подкопаев попал сначала в милицию, весь в крови, до самых бровей, а потом его оттуда отправили на «скорой помощи» в больницу. Маша прибежала в травматическое отделение прямо с работы, расстроенная и хмурая, и в длинном, темном больничном коридоре столкнулась с Сазонцевым. Тот отвел ее в сторону и сказал очень доверительно, как своей:
– Его бы на работу пристроить, Мария Ильинична, а то сопьется окончательно. Тех негодяев мы поймаем, долго прятаться не сумеют, но вот он…, совсем уж непорядок!
– Что же я могу сделать? – Маша ответила лишь потому, что надо было хоть что-то сказать.
В действительности она давно уже ожидала такого разворота их совместной жизни и вовсе не была удивлена постепенному сползанию Владимира Арсеньевича в самые низы и без того неблагополучного окраинного московского райончика.
– Вы большой человек…у себя там… Найдите ему занятие… А то мы найдем! – уже с угрозой молвил Сазонцев, – Сами понимаете…, и вам неприятности, и ему… Так не может долго продолжаться! Его зарежут в конце концов. Народец им уже очень недоволен. До меня слухи доходят… Надоел уж больно! И о вас всякое болтает, вроде как хвастается, а это нехорошо…, учитывая ваше ответственное служебное положение. Дойдет до туда!
Сазонцев строго покосился наверх и для убедительности ткнул в небеса толстым, почти как кисть у Маши, указательным пальцем. Кастальская холодно заглянула ему в глаза и сразу поняла, что «дойдет до туда» как раз от него, если только она не приструнит мужа. На службе к тому времени ее уже очень многие мечтали скинуть с должности. Вот так Подкопаев стал самым уязвимым звеном Марьи Ильиничны Кастальской (фамилию она с замужеством сменить отказалась, несмотря на настойчивое зудение Владимира Арсеньевича).
Сразу по выписке Владимира Арсеньевича из больницы Маша устроила ему грандиозную выволочку. Она истошно орала, что вышла за него замуж лишь на условиях его постоянной трезвости, а он позорит ее на всю Москву. Подкопаев клевал от испуга носом, признавал вину и униженно клялся, что больше не притронется к спиртному и даже не станет ходить во двор.
Вычищенный и выглаженный уже на следующей неделе он прихромал в ее управление и получил скромную должность экспедитора при ведомственной столовой. Первое время все шло спокойно, без потрясений. Но постепенно в управлении стали шептаться о том, что инвалид Подкопаев постоянно бахвалиться женой и требует особого к себе отношения. Он даже несколько раз самозвано брал на себя обязанности директора цеха питания и подписывал за него, даже не всегда в его отсутствие, какие-то ответственные материальные документы. Директор, пожилой, хитрый бакинский армянин Иван Мечитов, почувствовал угрозу своему положению. Дело разгоралось из-за того еще, что Владимир Арсеньевич самочинно устраивал ревизии в складских и холодильных помещениях и составлял какие-то акты о недостачах и порче продуктов. Он сам избрал себя в председатели месткома, с угрозой вынудив многих подписать что-то для этого, и теперь настаивал на том, что является по-существу «комиссаром на передовой продуктового фронта». Директор кинулся в ноги к начальнику управления, обычно неприступному, надменному типу, и, горько рыдая, стал требовать убрать от него этого сумасшедшего, мешающего честным людям работать во славу «трудовых организмов и рабочего здоровья».
Марию Ильиничну вызвали на ковер к управляющему и потребовали прекратить вредительскую деятельность ее склочного мужа. Тут же отметили вслух, что он незаконно пользуется ее особым служебным положением и приносит вред общему делу.