– Ты, Тарасов, молодец! Перед самим Сусловым не спасовал. Михаила Андреевича ведь все боятся, и не напрасно. Я глядел и удивлялся. Это я ведь о тебе заранее сказал…, чтобы он с тобой поручкался. Хотел посмотреть, не изменился ли ты? Не изменился!
Он вдруг энергичным шагом вернулся назад, быстро снял с руки часы и, рывком схватив Павла за кисть левой руки, сунул их ему прямо в ладонь.
– Спасибо! Поносил…, извини, остального уж нет…, машину еще тогда, на следующий же день, угнали какие-то молодые шалопаи из артиллерии, а конфетки, шоколад и мед мы сами употребили. Мед не вкусный, а шоколад и ириски ничего себе были.
Он причмокнул, как будто до сих пор помнил вкус тех ирисок.
Павел крепко сжимал в руке часы, не зная, что ответить.
– А парней твоих жаль…, – покачал головой полковник, – Думали мы, не зря все это…, а вот видишь, как получилось… Не догнали мы тогда стрелка-то, что Ватутина убил! Не вышло! Может, он сейчас тоже где-то водичку пьет и кряхтит по-стариковски… Я на тебя зла не держу… Повезло нам с тобой тогда, вскользь ты меня задел…, только вот родинку сорвал, шрам вот теперь тут…, а так…живой! Как пришел в себя, лично во всем разобрался … Понял я всё, Тарасов! Только тогда и понял…, вспомнил тебя, наконец. А им сказал…, упал, мол, подскользнулся. Поверили… Ну, бывай, брат! Будь и ты здоров!
Он опять потер висок и вроде бы виновато усмехнулся:
– Тезки мы с тобой. Меня ведь тоже Павлом зовут…, Павел Алексеевич Герасимов…, местный я. Вот и познакомились…
Тарасов смотрел, как он уходит, догоняя своих, а в голове как будто что-то било металлом о металл, словно, это не в ремонтном цеху ремонтировали машины, а кто-то что-то сколачивал у него под усталой черепной коробкой.
6. Муж вернулся
Тарасов, перехватывая в замерзающей руке небольшой фибровый чемоданчик, долго стоял около маленькой, серебристой будочки с врезанными в стекло микрофоном и динамиком в никелированной металлической сетке. Строгая, полная, немолодая женщина с седеющим неряшливым коком волос на затылке, напоминавшая старую учительницу, быстро листала какие-то толстые, измызганные книги, нервно хватала трубку и что-то повелительно рявкала в нее хриплым голосом.
Шел мелкий дождь, обливая каменную задумчивую фигуру Ивана Федорова с раскрытым каменным же свитком в руках.
Шелестя шинами, к памятнику Дзержинскому неслись машины, уже засветились высокие окна Детского мира и серой, будто спрятавшейся от недобрых, завистливых взглядов, гостиницы Метрополь. Начинался сеанс в одном из маленьких залов встроенного в первый этаж кинотеатра.
Люди, пригнувшись, семенили вдоль здания. Осень пришла с опозданием, но так же, как обычно, со своими удручающими приметами – холодным, мелким, нескончаемым дождем, пронизывающим ветром, подгоняющим опавшую, бурую уже, листву, мокрыми крышами и капотами машин, сизым отблеском луж на асфальте и на скользкой брусчатке, потеками на серых стенах видавших виды московских домов. Темнеть стало раньше, уже с обеда вспыхивали лампочки в окнах, задергивались забытые за лето шторы, хлопали от порывов ветра узкие форточки. Подкрадывалась, скользя по влажному городу, скорая зима.
Пожилая женщина с седеющим коком волос в серебристой будочке «Мосгорсправки» у самого памятника Первопечатнику и в такой непогожий день работала почти без перерыва. К окошку выстроилась очередь из нескольких ёжившихся от сырости человек, с недовольством поглядывавших в низкое серое небо, откуда без устали лил им на голову, за шиворот, на опущенные плечи холодный осенний дождь.
– Не стойте, не стойте как истуканы! Пришли, так спрашивайте! Две копейки справка! – брюзжала в динамик металлическим, хриплым голосом женщина, – Не слышу! Ну, что за люди! В микрофон говорите! Ну, как дикари прямо! Честное слово!
Пристыженные, промокшие насквозь люди, скороговоркой, прижимая губы к микрофону, выговаривали свои неотложные вопросы – все кого-то искали, куда-то спешили, что-то потеряли. Серебристая будка для некоторых, возможно, была последней отчаянной надеждой удержаться на плаву в этой стылой, осенней жизни.
– Принято, – бойко отвечала женщина, похожая на учительницу, – Ждите…, говорю, подождите в стороночке! Приглашу, когда будет справка. Следующий!
Павел топтался вокруг будки уже минут пятнадцать, за это время уже получили свои справки человек семь или восемь и стремглав кинулись в метро, на другую сторону широченной улицы, или торопливо поднимались к промокшей арке, чудом уцелевшей от кольцевой стены Белого города. Она, когда-то роскошная, точно родовитая аристократка, состарившаяся на глазах у беспечного города, милостиво вела в обход широкой улицы и площади, на бывшую уютную Никольскую, а оттуда, вправо, в бывший же древний Ветошный переулок.
– Эй! Товарищ! – крикнула из будки полная женщина и даже приподнялась со своего табурета, вывернув маленькую свою головку с седеющим коком влево от узкого окошка, – Чего топчетесь! Идите сюда. Есть адресок… Не давали сперва…, потом вот расщедрились чего-то.
Она сунула в узкую щель металлического приемника бумажку, исчерканную ее торопливым, плохо разбираемым почерком. Павел схватил бумагу и, прикрывая ладонью от дождя, щурясь из-за совсем недавно появившейся дальнозоркости, прочитал адрес.
– Спасибо, спасибо! Ой, какое вам, девушка, спасибо! Ну, прямо такое спасибо! – нелепо поблагодарил Павел, не отрывая глаз от мокнущей под дождиком бумажки.
– Была девушкой, да на справки разменяли! – рассмеялись тем же скрипучим металлическим голосом женщина и уже повелительно, строго, крикнула скукоженной толпе – Следующий!
…Павел, покачивая чемоданчиком, вошел в квадратный мешок добротного кирпичного дома в Рабочем поселке и покосился на троих промокших насквозь бродяг, жавшихся под дырявым козырьком черного хода винного магазина. Уже стемнело, окна светились яркими прямоугольниками, храня за собой надежное, но чужое для них тепло квартир.
– Ищешь кого, земляк? – выкрикнул один из бродяг, небритый, кособокий старик в грязной телогрейке с торчащей на локтях серой ватой, – А то поможем… Может и ты нам чем подмогнешь? А? Дай, браток, десять копеечек инвалиду войны, геройскому освободителю Праги. На винцо не хватает. Мерзнем тут, как собаки!
Павел оглянулся, сунул руку в карман и, не считая, выгреб серебренную и медную мелочь. Он протянул ее старику. Тот живо выскочил из-под козырька и, громко сопя, сгреб всю мелочь в ладонь. Одна упрямая копеечка вырвалась и звонко покатилась в лужу. Другой, помоложе, кинулся за ней, грохнувшись почти на четвереньки.
– Ну, старый раззява! Деньгами ссорит! Не вырастут!
Молодой ловко сковырнул копейку грязным ногтем и крепко зажал ее в кулаке.
Павел поднял голову и посмотрел на окна.
– Тут женщина одна живет… Мария Ильинична…Кастальская. Подъезд, какой не знаете, а то вон таблички над парадными побиты…, номеров не вижу?
– А как же! – вскрикнул старый бродяга, – Мы с ейным супругом первыми корешами были! Этот…, как его…Володька…Подкопаев. Инвалид, хромой. Тоже геройский мужик был! Главный сказочник Страны Лимонии! Ха-ха!
Павел внимательно посмотрел на криво ухмыляющегося старика.
– Умер, что ли?
– Вот, как ты, стоял, стоял…, потом в подъезд вошел и помер.
– И что же, она теперь одна?
– Кто? – глаза старика блеснули каким-то бессмысленным огоньком, будто он уже об этом и не думал.
– Да Кастальская же!
Двое других бродяг, молодой и еще один, самый мелкий из них, подкрались к старику, ловко вывернули его худой, костистый кулачок и с силой выскребли оттуда мелочь.
– Вы чего, шакалы! – плюясь, крикнул старик.
Его прореженный рот с немногими желтыми зубами исказился хищным оскалом.
– Да, ладно, Михалыч, не бухти! – нетерпеливо заворчал молодой бродяга, – Ты товарищу втолкуй, как положено, насчет гражданочки Кастальской, а мы покамест посчитаем башли… Было сорок пять копеек и вот эти еще…
Они деловито склонились над ладонью молодого бродяжки и увлеченно зашептались, пересчитывая копейки. Самый мелкий имел и самый жалкий вид: весь будто ссохся, втянул маленькую плешивую головку в острые плечи, а между ног зажал рваную шапку-треух.
– Ты это…, не знаю, как звать-величать, – отвернулся вроде бы от товарищей старик, все же продолжая на всякий случай косить недоверчивым глазом в их сторону, – Ходил тут к ней Сазан…, старший участковый Сазонцев, значит. Хотя он мужик женатый, и сын у него…
– Причем здесь сын?
– Как причем! Сазанов сукин сын ейную законную площадь и занял… Папаня помог. Женится, вроде, гаденыш! Может, нальют по случаю свадьбы-то…
– Так где сейчас Кастальская? – раздраженно оборвал его Павел.
– Где, где! В Караганде! – рассердился на окрик Павла старик, – нетути ее! На вахте она, в сельхозакадемии имени академика Тимирязева. В общаге. Работает тама.
– Как найти эту общагу? – Старик попытался уйти, но Павел схватил его за отворот рваной телогрейки и чуть приподнял.
– Чего хватаешь! – старик вырвался, грубо отбив его руку, – Не родной, кажись! Дал копейку, а обнимается как на рупь!
Павел бросил чемоданчик к ногам и быстро вытащил из кармана кошелек – черный потертый кожаный мешочек с металлическими шариками сверху, захватывающими друг друга. Он выдернул оттуда скомканный рубль и приподнял его над головой.
– Скажешь, дам!
Глаза старика сверкнули алчным огнем.
– Я скажу! – оттолкнул старика тот, у которого поначалу была зажата между ног шапка-треух.
Он уже беспокойно тискал ее в руках.
– Я тама в сторожах раньше работал…, на автобазе…, рядом, – он явно торопился, чтобы Павел не передумал.
Его темные, чуть раскосые глаза не отлипали от мокнувшего в руке Павла рубля. Лицо его было морщинистым, старым, но в то же время без возраста, пропитым и нервным. Ему можно было дать и сорок пять, и пятьдесят пять, и даже много больше. А можно было подумать, что еще и сорока нет – просто поизносился, опустился до самой крайности жалкого человеческого существа, потерял всё – от имени до возраста и, наверное, даже пола, потому что глаза у него были бабьи, просящие, слезливые.