Павел бывал в боевых операциях в кампаниях тридцать девятого года, но в такое пекло, как теперь, он угодил впервые. В одном из немецких окопов во время обстрела он оказался рядом с полковником Полнером. Собранность и хладнокровие этого человека, требующего постоянную связь со всей дивизией, и, главное, непонятно каким образом ее устанавливающего, его поразило. Полковник велел немедленно укрепить свой командный пункт и организовать оборону в ожидании все прибывающих из немецких тылов потрепанных, истерзанных рот отступающей дивизии НКВД, а именно тех, кто и составлял арьергардную защиту. В течение буквально неполного часа выросли непонятно каким образом организованные укрепления, насыпные брустверы и даже два мощных ДОТа на флангах. Он тут же распорядился разбросать попавших под обстрел инспекторов группы резерва Ставки на те самые фланги и взять ими на себя командование там, где уже не было командиров или где командиры не справлялись. Павла он оставил при себе для связи.
Через час бой затих – почти вся дивизия прошла сквозь брешь, потеряв лишь малую часть, и торопливо окапывалась в ожидании новой атаки. Однако немцы поняли, что тут прорыв вглубь русской обороны обойдется им слишком дорого и, наконец, отступили. Возможно, они бы предприняли еще не одну атаку, но из тыла к русским подошло три стрелковых батальона, две орудийные батареи и десяток танков. Дивизия НКВД неожиданно образовала уступ, который полковник постепенно втянул назад, чтобы избежать опасных фланговых боев.
Павел тогда впервые увидел немцев сблизи. Он залег к пулемету, осторожно, с непонятным ему самому чувством почтения подвинув в сторону убитого пулеметчика, и поливал атакующих, совершенно бесстрашных, крупных мужчин в серой форме и в крупных темных касках, длинными, не очень точными очередями. Его больно толкнул в бок какой-то немолодой уже командир и повертел пальцем у виска. Павел, тяжело дыша, прижался лбом к горячей поверхности пулемета (потом еще долго на лбу оставалась красная полоса от ожога) и постарался взять себя в руки, унять дрожь в груди. Немцы за эти несколько секунд успели приблизиться настолько, что он даже уже различал их лица, бледные, с желваками на скулах, сжатыми губами и с блестящими смертельным отчаянием глазами. Он, вспомнив предостережение Женьки Рукавишникова еще во время «польского рейда» никогда не смотреть в глаза тому, кого через секунду развалишь пополам шашкой или прострелишь пулей, выругался вслух на себя, потом точно так же, как немцы, крепко сжал зубы и, вдруг окончательно овладев собой, дал несколько точных, не очень длинных пулеметных очередей. Пятеро или шестеро тут же поникли, еще двое согнулись пополам и метнулись назад. Атака захлебнулась его огнем. Справа к нему подбежали трое с винтовками и тут же открыли беспорядочную пальбу по остановившейся цепи.
Немцы еще раз попытались подняться, но сразу потеряв убитыми пятерых, на четвереньках, быстро перебирая ногами и руками, попятились назад. Павел рассмеялся в голос, такой забавной, даже комичной показалась ему эта неожиданная сценка. Он больше не стрелял, а те трое рядом уже высматривали свои цели, как в тире, не спеша, с выражением необоримого азарта на лицах; один из них от усердия даже выставил из сжатых губ кончик языка. Они как будто соперничали друг с другом – кто поразит больше целей: вон тот с красным носом, вон этот с мелкими глазками, а вон еще толстозадый. Так стреляют в тирах по игрушечным битым-перебитым солдатикам, по дырявым башенкам, по лопнувшим давным-давно бубенцам, по талым свечкам и по частоколу из спичек.
Павел смотрел на них справа, в профиль, думая о том, что, если он сам не научится относиться к цели с такой же азартной запальчивостью, ему нипочем не выжить. Потому что, наверное, это и есть война: кто кого, кто быстрее, кто хитрее, кто бессердечнее. Не разбойничий рейд по польским тылам, не случайная перестрелка с польскими жандармами с двух сторон дороги, а вот так – с глазу на глаз, в красные носы, в сжатые губы, в откляченные зады, и считать, считать, считать… Наверное, также считали финны тогда: один русский, второй русский, третий русский… А они, русские, еще не умели так же хладнокровно, так же спортивно вести свой кровавый счет, потому-то их и щелкали одного за другим, как считал тогда полковник Боровиков: один финн – десять русских.
Павел посмотрел на отползавших немцев, внезапно приник к пулемету, поймал на мушку сразу троих и дал длинную, меткую очередь. Потом он вновь обернулся к стрелкам и, встретившись с одним из них глазами, тихо произнес:
– А у меня арифмометр, машинка такая. Слыхали? Она щелкает быстрее ваших счет.
И рассмеялся сквозь сжатые зубы. Один из стрелков молча отвернулся, а второй, тоже услышав Павла, ответил злой усмешкой и коротким кивком головы.
Уже в тылу, перед самым отводом дивизии на переформирование, Полнер вдруг в общем разговоре, при котором присутствовал Павел, вспомнил Германа Федоровича и даже сказал, что того только что представили к генералу.
Полнер, как оказалось, хорошо знал Германа Тарасова. Когда-то они вместе учились на факультативе Ивана Крупенина, того высоченного, более двух метров роста, худющего полковника, бывшего царского штабного офицера.
Позже Павлу пришла в голову неожиданная мысль, что ничуть было не странным оказаться почти рядом с Германом Федоровичем. Во всяком случае, здесь находился однокашник Тарасова полковник Полнер, который будто передал очередной «привет» от него. И этот бой, и тот жестокий счет, и немцы, и полковник Полнер, перехитривший всех и спасший дивизию – всё это неспроста, всё это не могло быть случайностью. Так было предрешено даже не войной, а самими людьми, ей с отчаянием сопротивлявшимся.
С Полнером, однако, Павел больше никогда не увидится. Это был короткий, хоть и чрезвычайно важный эпизод в его жизни; так же, как и та встреча на финской войне с Боровиковым. Но он услышит о Полнере от кого-то уже после войны. Тот получит всего одно легкое ранение, будет у Рокоссовского заместителем начальника оперативного отдела штаба фронта, весь сорок первый и первую половину сорок второго года «ночные ведьмы» на своих фанерных этажерках «У-2» будут забрасывать его в тыл к немцам, откуда он будет продолжать выводить тысячи окруженцев, а позже, в сорок третьем, примет участие в разработке «Курской дуги», дойдет до Польши, ворвется в разрушенную почти до основания Варшаву и в конце сорок четвертого его отзовут в академию Фрунзе на преподавательскую работу. Так Моисей Полнер, имея за плечами две войны, две академии, научную диссертацию и несколько учебников, останется полковником (еврей почти не имел шансов сделать генеральскую карьеру), будет вести в академии Фрунзе курс тактики, а потом уйдет из армии очень рано, совершенно больным человеком. Он умрет в 68-м году в возрасте шестидесяти трех лет в военном госпитале имени Бурденко. Будет лежать, похудевший, бледный, слабый, в отдельной палате и печально смотреть в серый потолок. Что он будет видеть там? Бесчисленные карты сражений, лица людей, которых он спас, а может быть, генеральские погоны, которые он так и не получил? Он попросит не приводить к нему двух маленьких внуков, чтобы они не запомнили его таким. Ведь всю жизнь полковник был сильным и уверенным в себе человеком. Таким и должен запомниться детям своей единственной дочери! Иначе они раньше времени поймут о жизни то, что им пока еще очень рано было понимать. Они должны окрепнуть внутренне и только после этого ощутить в себе ту же стержневую силу, ту же безоговорочную веру, что была у их деда, да и у всего того железного поколения. Поколение тихих железных солдат… Они живут, как им велят, а уходят в сиротливой тишине.
Возможно, Павел окончательно забыл бы об этом человеке (ему ведь еще придется пройти через такое, что должно было бы начисто вытравить из памяти все случайные и короткие встречи), но через три года в лазарете родная сестра полковника Полнера, военврач, будет латать его тело, изувеченное своим же снарядом. Вот тогда, в тяжелом бреду, Тарасов вспомнит и этого полковника.
…Но был еще один полковник, появившийся буквально на полчаса в его судьбе, и тем своим коротким появлением кардинально изменивший всю его дальнейшую жизнь. Имени этого полковника Павел не знал. Он помнил лишь, что это был стройный, высокий красавец в новой офицерской форме, только-только появившейся наряду с таким устаревшим понятием, как офицерство.
Это был последний день его службы у маршала Семена Буденного, тогда уже шла весна 1943-го года.
После тех боев, в сорок первом, после получения ранения в Котельниках во время штурмовой атаки немецкой авиации, Павел еще несколько раз выезжал во фронтовую полосу. Буденный упрямо продолжал держать его при себе.
В январе сорок третьего Семен Михайлович был назначен главнокомандующим кавалерией. До того он успел побывать командующим Северокавказским фронтом. Павел ни разу не выезжал с ним туда, но до него доходили нехорошие слухи, что маршал проваливал одно поручение за другим, и лишь защита Сталина уберегла его военную карьеру от полного краха.
Перевод Буденного на командование как будто бы лишь парадного рода войск, а именно – кавалерии, было иезуитским, издевательским наказанием вождя, известного в этом смысле особым, жестоким остроумием. Буденный чувствовал это, очень переживал, стал часто выпивать, вел себя несдержанно, нервно. Он больше был не в силах доказывать, что коней и всадников еще очень рано выводить из разряда боевой силы, потому что только они были способны поддержать и прикрыть пехоту во время длинных марш-бросков или стремительных атак. Но у противников «кавалерийской» теории были свои аргументы. Первый из них – трудное воспроизведение нужной популяции лошадей, их дорогое содержание, уход и прокормка. Слишком быстро они гибли в бою. Тут уж точно – не в коня корм! И второй аргумент – им противопоставлялась высокая боевая мощь противника, вооруженного точным скорострельным и автоматическим оружием, а также эффективной артиллерией и бронетехникой, которую так не любил Буденный.