Винтовка в его руках все еще была направлена острым штыком в сторону распростертого на полу тела. Штык мелко подрагивал, а на его кончике ярким веселым огоньком сверкал солнечный луч от окна. В кабинете было так убийственно тихо, будто кто-то боялся побеспокоить сон человека, застигший того в самый неподходящий момент.
Павел так и показался в приемной спиной к ней, медленно развернулся и растерянно поискал что-то глазами. На его лице застыло крайнее изумление, быстро меняющееся на глухое озарение. В голове, набирая скорость, понеслись мысли, одна другой страшнее. Они наполнили его взгляд болью и отчаянием, как стакан мгновенно набирается водой. На углах глаз закипела неожиданная слеза и тут же высохла от того, что глаза будто воспалились из-за высокой температуры, ударившей ему в лицо. Ему не раз приходилось видеть насильственную смерть, но тогда она была объяснима, хоть и жестока, а тут оставалась одна лишь жестокость и безвыходность. Полковника уж нет, его не вернуть! А вот безвыходность осталась, и осталась она не с маршалом, даже не с полковником, которого уже ничего не касалось на этом свете, а с ним, с солдатом, честно стоявшим на своем посту. Он вдруг ясно осознал, что его жизнь продлится немногим более чем уже угасшая жизнь полковника, и что, если эта жизнь и продлится, то теперь она станет иной, связанной со старой лишь тем единственным выстрелом из никелированного браунинга, невесть как оказавшегося в кабинете маршала.
За своим столом оцепенела Анна Марковна. Она испуганно выглядывала из-за громоздкого «Ундервуда», бледная, неузнаваемая.
В приемную вошли, беззаботно и даже весело болтая о чем-то, видимо, очень весеннем оба молодых адъютанта. Здесь как будто не было войны. О ней либо ничего не знали, либо знали так мало, что она не заслуживала серьезности на лицах. Зато за окном разворачивала свою легкую конницу очередная весна и это радовало их.
Сразу за ними следом – напротив, нахмуренный как обычно, вошел Стирмайс и еще один, новый офицер охраны, с заинтересованным, любопытным пока еще лицом.
Несмотря на разницу в настроении они все сразу одновременно догадались, что тут только что стряслось нечто экстраординарное – и по необычному виду машинистки, всегда собранной и строгой, а на этот раз крайне растерянной, и потому, что часовой с будто воспаленными глазами оказался с наклоненной вперед винтовкой у распахнутых дверей кабинета маршала. Лица их тут же приобрели одинаковый серый цвет и вытянулись так, что стали почти неотличимы один от другого.
Стирмайс стрельнул злыми прозрачными глазами на стол, на котором по-прежнему лежал тяжелый черный ТТ. Он тотчас, в один длинный прыжок, добрался до него и цепко схватил в руки.
– Чей! – истошно заорал он.
– Полковника…высокого…из оперативного…, – еле слышно прошептал Павел.
Его вдруг затошнило, голова пошла кругом. Он пошатнулся. В глазах стало темнеть, но Павел удержался на ногах – еще не хватало, свалиться тут, как барышне.
– Что стряслось! – сдавленно выкрикнул один из молодых адъютантов, на лице которого не осталось и следа от весенних настроений.
– Там…, – Павел растерянно показал острием штыка в сторону распахнутой двери, – Там полковник мертвый.
Офицеры, отпихнув в сторону и без того покачивающегося Павла, разом рванули в кабинет маршала.
Семен Михайлович стоял уже в центре кабинета, глубоко засунув руки в карманы генеральских бриджей, и топорщил усы. Китель по-прежнему был распахнут на груди, из-под него виднелась ослепительно белая исподняя рубашка. Он уже был собран и хладнокровен.
Маршал качнул головой в сторону тела полковника и промолвил властно:
– Уберите этого. Мальчишка! Пустил себе пулю в лоб в присутствии маршала! На фронт всех надо! Смерти не видели! Золотые погоны нацепили, гордые сразу стали! Не тронь их! Обижаются! Тьфу!
– Да как же! – Стирмайс разом взмок, – Его же досмотреть должны были… Часовой! Сволочь! А если б он в вас, товарищ маршал! Ах ты гнида! Тарасов! Тарасов! Стоять!
Последнее он уже ревел так, что казалось, будто сейчас стекла задрожат. Семен Михайлович вдруг побагровел и с силой топнул ногой в высоком кавалерийском сапоге:
– Не сметь! Капитан, не сметь!
Стирмайс ошеломленно остановился и попятился:
– Да как же, Семен Михайлович…, это же вредительство. Это же заговор!
– Идиот! Какой заговор! Он же в себя стрелял. Тарасова отпустить! Пусть идет. Завтра разберемся. И не трогать его! Ясно, капитан? Головой отвечаешь! Я тебя в порошок сотру! Ты меня знаешь! На фронт поедешь, в самое пекло, вот в таком виде, в каком ты есть!
Павел не помнил, как сдал оружие, как вышел из наркомата, как дошел до Ветошного. Маша болела, сильно простыла и была дома. Она уже два месяца никуда не выезжала и занималась на службе переоформлением дел из-за введения новых званий и новых же канцелярских форм. Вывезенный в сорок первом году архив уже вернули назад и заново сортировали. Нужно было отмечать погибших, комиссованных по ранению и выделять в отдельное хранение без вести пропавших. Их имена вносились в отдельный список и передавались в другое управление, которое уже по-своему занималось ими. Потом оттуда приходили запросы на тех, кто когда-то служил с пропавшими в одном отделе, и вновь писались списки, сверялись и захватывали все новый и новый круг людей. Все это требовало срочности. Она страшно уставала, даже немного похудела.
Короткий рассказ Павла о том, что с ним случилось, поверг Машу в отчаяние.
– Ты, наверное, не досмотрел как следует?! – Маша не могла даже плакать, – Спрятал он, должно быть, тот браунинг в портфельчик, или за поясом держал, на пояснице…
Она смотрела на Павла широко распахнутыми неподвижными глазами, в которых было уже почти окончательное понимание ужаса его положения.
– Да нет же! Нет! – горячился теперь Павел, сидя на табурете на крошечной кухоньке, – Я его как следует…, как положено… В портфеле были две бумажки и свернутая карта, тоненька такая… И ни одного отделения больше. Там спрятать ничего нельзя, даже перочинный ножик. Я еще по карманам его постучал, по галифе…, сзади, поясницу прощупал. Я же опытный, знаю, как, что и где можно спрятать. Понимаешь, они меня учили…Саша Пантелеймонов и Женька Рукавишников. Прятали на себе оружие…, а эти ведь всё умели…не то что капитан Стирмайс …орать только да зыркать горазд …, но ведь я все равно находил. По часам засекали… Десять секунд…не больше мне было надо. А тут этот полковник, франт этот! Да он дитя рядом с ними был… Кавалерист…, чего он может спрятать-то!
– А в сапоге, в сапоге!
– Они у него как влитые были. Я еще подумал, что тесные, ходить неудобно и снять тяжело… Начищенные, блестели, как у кота…ну это…! Сама понимаешь… Да к тому же, он был спокоен, только слегка совсем нервничал, что из-за адъютантов опаздывает к Семену Михайловичу. Сам же ТТ из кобуры вынул. Положил на стол, а потом ко мне подошел. Анна Марковна все видела!
– Ну, подумай, Паша, подумай! Может быть, ты что-нибудь все-таки упустил?
У Павла вспыхнули глаза, он еще больше покраснел, резко поднялся:
– Да что ты такое говоришь! Если я упустил, так меня к стенке надо. Понимаешь? К стенке!
– А если не упустил? – вдруг печально покачала головой Маша и устало села на табуретку, потому что до этого стояла перед Павлом, очень близко, – Если не упустил? Выходит, Семен Михайлович…сам…лично? Ты станешь доказывать, что досмотрел полковника как следует, а это означает… Ты сам понимаешь, что это означает, Павел! Они из тебя выбьют признание, что ты не досмотрел как следует полковника…
Павел опустил голову, вышел в коридор и оглянулся:
– Так и так мне крышка, Маша! Я это сразу понял.
Маша вдруг вскочила, отчаянно блеснула глазами и, оттолкнув Павла, метнулась в ближайшую комнатку.
– Это мы еще поглядим! Герман Федорович здесь. Его командующим 24-й армии только что назначили. Он на формирование приехал… А 70-ю сдает… Надо к нему, немедленно! Собирайся! Только быстро! Времени нет… Эти в любую минуту могут явиться и тогда пиши пропало, Паша! Кроме Германа Федоровича помочь нам больше некому.
– А где он? Как мы его найдем?
– Как найдем, как найдем! У них квартира на Горького. Пятнадцать минут пешего ходу отсюда, а то и меньше! Ну, что замер!
Молодой генерал-майор Герман Тарасов, которому это звание было присвоено, как и говорил полковник Полнер, еще в 41-м, когда он был только-только назначен командующим оперативной группы войск 39-й стрелковой армии, относился к своему служебному росту очень прагматично и даже холодно. Он хорошо знал, что в войну войска вступили почти без полководцев, и скорое отступление от границ к Москве как раз и было вызвано тем, что опытного командования почти не было. Накануне войны армия была обескровлена чередой арестов в высшем звене. Вокруг было пусто. Еще в академии в 37-м году он терялся от того, что происходит – на занятие иногда не приходили не только некоторые слушатели, но бывало, что и преподаватели, имевшие опыт в войне еще с Первой мировой или с гражданской. Они бесследно исчезали, а их места долго никем не заполнялись. Поэтому присвоение ему в 35 лет генеральского чина не только не обрадовало, но даже и несколько расстроило его. Ему казалось, что он взял чужое, хотя не было такого, кто посмел бы обвинить его в неучености, в скороспелости, и тем более, в карьеризме. Он прятал глаза от своих, хмурился и чувствовал, что как будто стареет раньше срока – это в тридцать-то пять! И боялся! Отчаянно боялся не врага, а своих, потому что видел, как безжалостно уничтожаются куда более опытные, чем он, люди. Он понимал, что так и до него дело дойдет. Вопрос лишь времени и обстоятельств.
Однако о нем всерьез заговорили в Ставке после январской, сорок второго года, торопецкой операции. Его 249-я стрелковая дивизия входила в 4-ю армию генерал-полковника Еременко. В Торопце, известном еще с тех пор как там сначала крестился сам Александр Невский, а потом отбивались атаки литовцев в Ливонскую войну, немцы еще с августа 41-го устроили огромные склады с военным имуществом. Ударной армии Еремина не хватало ни боеприпасов, ни горючего, ни даже питания для солдат. Он вызвал к себе Германа Федоровича и, обняв, попросил так, как просят только младшего брата: