– Помоги! Ты можешь… Возьми станцию и город. Только не дай им взорвать склады! Иначе нам конец! Дом горит! Наш дом…! Видишь ты…, горит!
Герман Тарасов сразу понял, какой дом имеет в виду Еремин – тот, что был подведен русской историей сотни лет назад под их общую крышу и что немцы подожгли в конце июня сорок первого года со всех сторон. Вроде бы отбросили их подальше от Москвы, но они были еще сильны и черт знает, откуда пополнялись новой силой, новой техникой, продуктами, лекарствами.
Герман Федорович получил тогда ранение, но командовал боями прямо с носилок. Чуть не отняли ногу. Представить только себе – одна из немецких рот сдалась его людям без боя, без единого выстрела! И это в январе 42-го! Станцию взял полк, состоявший из одних пограничников. Почти все там и остались. Но дивизия Тарасова умудрилась сначала отрезать немцев от западного направления, куда они пытались отступить (точно так же, как это случилось за несколько веков до этого с литовцами), а потом прижали их с востока и севера. Трофеями с немецких складов кормилась Ударная армия Еременко еще очень долго.
Вот тогда о Германе Тарасове и заговорили в Ставке. Он тут же получил новое назначение. Даже не успели зарубцеваться раны.
– Настоящий русский офицер! – восхищенно сказал в Ставке о нем Еременко и тут же осекся, потому что такое словосочетание в те годы больше было похоже на донос. А уж доносчиком-то он никогда не был.
Кто-то из присутствовавших старых генералов закивал и тут же торопливо поправил впечатление:
– Внук ссыльного поляка, между прочим. Мать – учительница. Уральцы… Самородок! Большевик! Хоть и молод еще…
Все с облегчением выдохнули.
Однако от 70-й армии резерва Ставки его отставили с непонятным раздражением. Заменили генерал-лейтенантом Галаниным.
Попытка разгромить центральную немецкую группировку в конце 42-го полностью не удалась. Армия, за которой не успевал обоз, попала в Севскую операцию неперевооруженной, усталой. Хотя это была единственная из всех занятых в той операции армий, которая сумела, несмотря на недостаток боеприпасов и питания, занять выгодные позиции. Генералу Тарасову все же удалось, в конечном счете, прорвать немецкую оборону ценой огромных потерь и со скрипом продвинуться на запад. Линию фронта с трудом выровняли, хотя и оставались еще опасные уступы. Наступление остановили из страха попасть в котел и перешли к позиционным боям. Его отозвали и приказали принять 24-ю армию. С начала апреля генерал Тарасов жил дома, в служебной трехкомнатной квартире на улице Горького, напротив Столешникова переулка.
Маша Кастальская, в форме старшего лейтенанта НКВД, тяжело дыша, буквально влетела в квартиру генерала. За ней несмело топтался высокий молчаливый увалень в сержантской форме. Он испуганно козырнул, увидев генерала, застегнутого на все пуговицы, и парадно вытянулся. Герман Федорович мазанул рассеянным взглядом по лицу солдата, что-то далекое кольнуло его в сердце. Но он не успел вспомнить, потому что Маша буквально повисла на нем и отобрала все внимание.
– Герман Федорович! Как хорошо, что вы здесь…
– Господи, Машенька! Ты ли это! Я только вошел…, представь. Сколько же мы не виделись?
– Много, много… Я уезжала…на учебу…сперва в Новгород, потом в Хабаровск… И еще…далеко… Куйбышев, Челябинск. Меня там задержали надолго…, а вы все на фронте…
– Да вот…прибыл, как говорится… Новое назначение. Мои-то в эвакуации все еще, на Урале, в Нижнем Тагиле. Пытаюсь их вызвать…, но не дают пока… Да и некогда. А ты теперь здесь? Все там же, в Ветошном? Жаль Наденьку… Я ведь тогда на похороны не успел. Не вышло… Я потом, позже, на могилу приезжал. Прости уж…
Маша обернулась назад и как будто вспомнила, что пришла сюда не одна.
– Да вот же, Герман Федорович! Разве не узнаете?
Генерал осторожно отстранил рукой Машу в сторону и с серьезным любопытством вгляделся в лицо солдата, вытянувшегося в струнку у двери.
– Господи! Да это ж Тарасов! Павел Иванович! Вот это номер!
Он вдруг кинулся к Павлу, хромая, схватил его за плечи и горячо затряс обеими руками. Это было странно видеть – молодой генерал, утерявший свой возраст из-за непомерного груза прошедших двух военных лет, с пергаментной, старящейся кожей на лице, порывисто обнимает молодого высокого солдата в новой форменной, не по погоде уже, ушанке, у которого с генералом, кроме случайно-общей фамилии, совпадает лишь мука в глазах. Они ведь очень разные: пришли в суровый военный мир каждый по собственной дороге и уйдут из него всякий в свою сторону. Казалось бы, обоим судьба благоволила до сих пор – сначала соединила их в Забайкалье, потом один вытянул второго в столицу, затем первый пошел кверху, а второй получил, благодаря ему же, скромное место на том же верху. Теперь первый, с генеральскими погонами, с широкими лампасами, готовится принять новую армию под свое молодое, но очень уж истрепанное к тому времени, крыло, а второго привели сюда, чтобы вытянуть из вырытой уже могилы и дать новую жизнь. Да, они очень разные, хотя и очень похожие, как бывает похож слабый ветерок на горячий ураган, потому что он не сам-по-себе метет, а народился от того урагана, и по-существу, является его кровным продолжением. Но вот ведь какой абсурд случается в жизни: ураган гаснет и погибает, а ветерок шелестит себе дальше, и никто даже не догадывается, что он и есть долгая память о том урагане.
Так разные они или все-таки одинаковые – этот генерал и этот солдат?
Один обнимает другого, а тот стоит навытяжку, смущаясь и не зная куда деть руки, улыбку, взгляд… И обнять хочет, и нарушить тем самым что-то по солдатскому уставу, может быть, самое важное, никак нельзя; иначе, в чем военная суть пути от их общего, случайного начала до этого момента!
– Ну, обрадовали! – отступил генерал, догадавшись, наконец, о неловкости своего и сержантского положения, – Вот доставила радость! Так вы вместе? Ай-ай-ай! А я и не знал! Вот так родственница! Ни слова за все эти годы! В мать! Определенно, в мать! Та тоже, как сделает что-нибудь, молчит себе, только улыбается. Но и ты, Машка, хороша! – и тут же вновь посмотрел с улыбкой на Павла, – Где служишь, Павел?
– До сегодняшнего дня все там же, – печально ответила за Павла Маша, а тот только робко развел руками и опустил голову.
Герман Федорович вдруг нахмурился, почувствовав неладное:
– Натворил что-то? Так просто, небось, не зашла бы? И его бы не привела.
Маша тяжело вздохнула.
На следующее утро в приемную к Буденному вошел, заметно прихрамывая, генерал-майор Герман Тарасов, строго посмотрел прямо с порога на одного из тотчас вскочивших молодых адъютантов и пожилую машинистку за ее шумной работой. У двери стоял навытяжку часовой с винтовкой. Краем глаза генерал отметил, что у того исключительно тупое и бесстрастное лицо. Это его неприятно кольнуло, отозвавшись в сердце чем-то непривычным, презренным для фронтовика. Он постучал пальцами по краю стола, не отрывая взгляда от внимательных, напряженных глаз смазливого адъютанта. В голове некстати пронеслось, что у того, пожалуй, слишком оттопырены крупные уши – святятся от солнца розоватой, поросячьей чистотой, точно китайские фонарики. Он видел такие бумажные фонарики в двух или трех домах в Забайкалье. Но генерал тут же взял себя в руки и сурово, добавляя к голосу солидные басовитые нотки, распорядился:
– Доложите маршалу. К нему срочно просится генерал-майор Тарасов, командующий 24-й армии.
– Слушаюсь! Однако, товарищ командующий, Семен Михайлович, сейчас заняты, у них офицеры из оперативного отдела штаба Центрального фронта. Совещаются… Но я доложу…тотчас, как только это станет возможным. Незамедлительно доложу, товарищ генерал-майор! Прошу пока обождать здесь. Чаю желаете? Мы из буфета можем попросить. Доставят немедленно.
– Пожалуй. С лимоном…и попросите сахару побольше, кусков шесть. Я сладкоежка, – генерал вдруг мягко усмехнулся, словно сообщил о чем-то очень трогательном.
Адъютант вежливо, с пониманием ответил умелой улыбкой и тут же взялся за телефонную трубку. Он был младше генерала лет на десять-одиннадцать, но тут же в уме подсчитал, что никогда не догонит того в звании. Тем более, к тому времени война окончится и генеральские погоны будут раздаваться уже по более экономному принципу. Адъютант тяжело вздохнул и с усилием отогнал от себя и ту мысль, что, несмотря на войну, он и теперь не на фронте, и носить ему свои капитанские погоны еще очень и очень долго, да и без боевых наград придется, видимо, обойтись. Зато, скорее всего, живым останется. А это уже немало. Почти карьера по военному-то времени…
Когда солдат в белом, слишком коротком, халатике принес чай и аккуратно поставил его перед Германом Федоровичем, дверь в кабинет к маршалу внезапно широко распахнулась и оттуда молчаливой толпой вышло человек восемь: от капитана до полковника. Адъютант резко поднялся и, отправив генералу предупреждающий, вежливый жест, ловко шмыгнул за дверь. Генерал криво, с непроизвольным презрением, усмехнулся, но все же подавил в себе улыбку и звонко погремел ложечкой по стенкам чайного стакана, будто смешивая сахар.
Через минуту адъютант вышел, чуть порозовел, под цвет своих оттопыренных ушей, и, дважды извиняясь, попросил сдать ему личное оружие.
– У нас тут, товарищ генерал…, вчера неприятность вышла… Застрелился один полковник из оперативного отдела… Опытный человек, старший офицер…и такое вот несчастье!
От лица адъютанта вдруг резко отхлынула краска, даже уши побледнели. Дело было в том, что в его голове только сейчас сложилось то, что и фамилия часового и этого генерала одна и та же. Герман Федорович тотчас понял, что адъютант именно об этом сейчас подумал, и лицо его стало непроницаемо надменным. Он молча достал из глубокого кармана генеральских бриджей с яркими лампасами небольшой пистолет и аккуратно положил его на стол перед адъютантом.
– Это все, капитан. Больше у меня ничего нет.
Из дальнего угла отделился другой капитан, высокий, старшего этого, светловолосый с хрустальными, очень холодными, прозрачными глазами. Он вошел незадолго до генеральского чая, и сразу сел в том углу. А перед тем подошел к лопоухому адъютанту и тот ему что-то шепнул, совсем буднично, рутинно. Видимо, назвал фамилию ожидающего генерала, сам же еще не придавал этому значения.