Когда на следующий день после налета старшина Кабанов с немногочисленной группой смершевцев вернулся на хутор, «виллис» все еще стоял, простреленный в двух десятках мест. Но шинели внутри не было. И ни одного трупа напавших – ни в домах, ни в сарае, ни около плетней, ни в поле, ни в яблоневом саду. Только там, где во время боя лежал генерал Ватутин, черной лужей застыла на снегу его кровь.
Очень недалеко от того же места, в расположении 13-й армии, в этот последний день февраля високосного 44-го года находился старший сержант Павел Иванович Тарасов. Он, к тому времени, кавалер солдатского ордена Славы второй степени и ордена Красной Звезды, полученных им по общему списку за тяжелые бои на юге России и на Украине, был заместителем командира отдельного разведвзвода.
Павел не присутствовал в том бою у хутора в трех километрах от села Милятина. Но все, что случилось там, изменило его жизнь так, как будто он был связан со смертельным ранением командующего фронтом какими-то невидимыми прочными нитями.
Вся жизнь Павла Тарасова переплеталась такими нитями, образуя странную ткань жизни, которая и не украшала, и не грела. Разве что, надежно прикрывала нечто очень важное не для него, а для других. Будто та исчезнувшая шинель генерала армии Ватутина.
2. Куприянов
После побега из Москвы, от того, что случилось в штабе командарма весной 43-го года, Павел с настороженностью оглядывался на всякого, кто приближался к нему и пытался понять, где он был первые годы войны и почему не участвовал в регулярных сражениях. Герман Федорович больше никогда ему не встретился, но Маша Кастальская на следующий день после разговора генерала Тарасова с маршалом Буденным, перебросила документы Павла в распоряжение армии, даже лично отвезла их в управление кадров, и Павел был немедленно отправлен на Воронежский фронт, в 13-ю армию, а в 70-ю, как сказал Стирмайсу Герман Федорович.
И вовсе, как оказалось, неслучайно именно туда. Еще в финскую войну, во время той продолжительной командировки Павел Тарасов был в расположении именно этой армии, сформированной как раз в декабре 39-го года под управлением комкора Грендаля. Павел даже вспомнил, что видел его тогда в штабе на заброшенном заводе недалеко от Ленинграда. Теперь тринадцатой армией командовал генерал-лейтенант Николай Пухов.
О Николае Павловиче ходили разные слухи – и то, что мягок он, слишком интеллигентен для командующего, и что из «бывших» якобы. Вроде бы даже офицером был в императорской кавалерии в Первую мировую, как будто, прапорщиком, начальником конной разведки полка. А другие считали, что Пухов только мягко стелет, а спать-то жестко.
Но Павла это не касалось ни в коей мере – он уже оторвался от больших приемных командующих и их адъютантов, от случайных и неслучайных встреч с теми, от кого зависела судьба не только его самого, но и огромной массы людей, а, может быть, и целых народов.
На вопросы новых сослуживцев, как ему казалось, подосланных СМЕРШем, он отвечал уклончиво, мычал что-то невнятное себе под нос. К нему опять приросло прозвище «Тихий». Однако же где-то в секретном отделе армии о его прошлом определенно знали, потому-то почти сразу отправили служить в разведвзвод заместителем командира. И совсем уж было странным то, что и командиром у него оказался младший лейтенант Куприян Аркадьевич Куприянов, тот самый Куприян, который когда-то исчез из их Лыкино. Там ведь еще много разных Куприяновых оставалось, дальних родственников. Этот был невысокий, худенький, с большим ртом, темными глазами и длинным, с маленькой овальной горбинкой, носом. Эдакий вечный подросток, у которого стареть будет только смугловатая кожа, порезаясь глубокими морщинами, а весь его облик, если посмотреть издалека, так и останется хрупким. Впрочем, доживет ли он до старости? В войну это, кроме Господа Бога, никто не скажет. А Он молчит… Однако ведь свел же Он его вновь с Павлом!
В Лыкино они не дружили, потому что Павел был крупным, сильным парнем, вокруг которого собирались такие же, как он (хоть молодежи вообще было не много), а всякая мелочь не могла с ними участвовать в тех же забавах и играх. Детство видит глубже, оно с необъяснимой, природной мудростью заглядывает прямо в душу человека, а юность слепа и тороплива – она видит лишь форму. Если человек доживает до истинной зрелости, к нему возвращается то его первичное восприятие мира, при котором форма вновь теряет свое случайное значение, а самым главным становится то, что с первого взгляда увидеть невозможно.
Павел никак не ожидал встретить Куприянова – ведь война, словно жернова, сквозь которые проворачиваются сотни тысяч зерен и молотятся в муку.
Это странное совпадение, совсем какое-то нежизненное, очень насторожило Павла. Не обрадовало (ведь со своим, вроде бы, встретился, с земляком), а напротив, неприятно удивило. Получалось, что только что, в том же апреле 43-го, в образовавшейся из особых отделов НКВД новой секретной и властной организации, названной очень страшно – СМЕРШем, о нем подробно знали и зачем-то сунули туда же, куда и беглого щуплого крестьянина Куприянова, из тех подозрительных тамбовцев.
Значит, не просто так бежал тогда Куприянов, коли теперь воевал в разведке, да еще был офицером – младшим лейтенантом? И награды имел – какие-то даже ордена, медали. Что за судьба такая?
Но Павел не мог дойти до сути этого и потому решил держать постоянно рот на крепком замке. Куприянов тоже долго присматривался к нему как будто с прищуром. Сначала расспросил о родне, а, узнав, что Павел не видел ее с самого призыва в пограничные войска, неприятно удивился.
– А я-то переписываюсь…, слал даже время от времени посылочки…до войны, – сказал он как будто с укором.
– Я тоже…, – ответил нехотя Павел, – Деньги слал, посылки с продуктами, писал…, однако не вышло ничего. Служба была такая, что посторонние связи не очень приветствовались.
– Кто ж запрещал?
– Да вроде и не запрещали. Я сам так решил. Сестры там…, мать… Им власть помогала. Не голодали. Три сестры остались. Остальных бог прибрал. Болели очень…
Куприянов осуждающе покачал головой и тяжело вздохнул.
– Слыхал, Павел, ты у самого Буденного служил?
– Было, – ответил Павел сумрачно, нехотя.
– Что ж ушел?
– Не уходил. Война…
– Так она уж давно, война-то. Аж с лета сорок первого.
– Люди везде нужны, Куприян. Мы – маленькие. Прикажут в окопы – без лишних разговоров туда. Прикажут – в тыл. Опять пойдем. А ты разве не так?
– Так-то оно так…
Больше они к этому разговору никогда не возвращались. Похоже, Куприянов заподозрил, что бывший сотрудник НКВД был приставлен к нему не случайно. И Павел также думал о Куприянове – хоть тот, вроде бы, чекистом не был, но все же в армейской разведке с сорок второго года служил. А тут ведь очень многое тоже остается без ответов.
Павел в действительности посылки домой слал, хоть и не ездил туда ни разу. И письма писал довольно исправно. Но однажды, еще в штабе командарма, Стирмайс задал ему с каверзной усмешкой вопрос:
– Сержант Тарасов, что-то ты чересчур скромно себя ведешь… Перед родней не хвастаешь, письма вот шлешь, а они толком и не знают, где ты да что ты. Не доверяешь? С чего бы это?
– Так не спрашивают меня… Вот и молчу. К тому же, и не положено.
Стирмайс тогда тоже недоверчиво покачал головой. Но он, не скрываясь, не любил Тарасова и в любой момент готов был от него избавиться. Сейчас же младший лейтенант Куприянов любопытствовал как будто по другим причинам, но глядел также недоверчиво. Здесь был фронт, а служили они в разведке и, заменяя друг друга, ходили в опасные рейды: то за «языком», то для встречи с каким-нибудь тайным прифронтовым информатором или с партизанами, то для долгого скрытого наблюдения за немцами и составления, в конечном счете, секретных карт. Готовили материалы для обороны, для наступления и бог знает еще для чего. Тут не доверять друг другу было опасно. Лучше сразу ликвидировать слабое звено и спастись тем самым.
Но Куприянов все же в конце концов доверился Тарасову, и между ними возникла, если и не откровенная дружба, то, во всяком случае, определенное расположение, даже большее, чем бывает иной раз между земляками. Однако же происходило это очень постепенно, от операции к операции, от одной удачи до другой, от одной потери до другой. Забылся в конце концов тот первый, прощупывающий, разговор. Тем более что Павел получал все время письма от кого-то из сестер, а еще и от неведомой для Куприяна Маши Кастальской из Москвы. И сам писал им регулярно. Это успокоило командира, убеждало в очередной раз в том, что жизнь не всегда бывает такой уж прямой линей. На ней обычно полно узелков и разрывов.
Куприянов судил только по себе. Совсем непросто складывалось все и у него. Была одна история еще в самом начале, когда скрылся из Лыкино в страхе, что тут не дадут ему дороги, потому что происходит из семьи расстрелянных мятежников в начале двадцатых.
Он не сразу попал в армию, как говорил Павлу. Все-таки его арестовали в Москве. В первое же раннее утро он познакомился с женщиной – бесшабашной, веселой Любочкой Праниной, старше его, тем не менее, лет на двенадцать. Люба жила одна вблизи трех вокзалов и промышляла тем, что останавливала у себя ненадолго случайных приезжих за скромную плату. Она приходила на площадь часам к шести утра и всегда возвращалась с постояльцем. Так к ней попал и Куприянов. Но он, в отличие от других, задержался надолго. Платить ему было нечем, а Любочка, дамочка горячая, положила на него свой порочный зеленый глаз.
Очень скоро обнаружилось, что не всегда одних лишь бесприютных бродяг заметала к себе в квартиру зеленоглазая лисонька Люба Пранина. Были среди них и такие, которые привозили с собой тюки с мануфактурой и оставляли их у нее. Люба разбирала тряпки, сортировала и вскоре вывозила в Малаховку, где в каком-то маленьком швейном цеху, укрывшимся на заброшенной дачке, многое перешивалось, отстирывалось и шло в продажу на московские рынки. Куприянов тоже нередко возил с ней отсортированные вещи, особенно не интересуясь ни их происхождением, ни тем, что с ними станет в дальнейшем. Он чувствовал себя нужным, имел приют, наслаждался сладким пороком с темпераментной дамочкой. Впереди была це