Страдания достались всем сверх всякой меры. В марте сорок третьего началась резня поляков в ближайшей к Ровно Волыни, предпринятая свирепыми палачами из ОУН, то есть этническими украинцами-националистами, хотя ими иной раз вырезались и соотечественники, попавшимися под руку в тех же местах и заподозренных в связях с поляками. В июле этот кошмар достиг своего кровавого пика. В ответ польская Армия Крайовы в конце лета сорок третьего года ответила резней украинского населения.
Это тот случай, когда чудный зеленый парк превращается в мрачное кладбище, полное общих могил, на которых стоит лишь одна табличка: «Волынская резня», а имена уже большого значения для истории не имеют. Какими бы они ни были, как бы ни звучали – это по-существу вселенская катастрофа. Вместо чарующего голоса соловья в мертвой тишине скрипит сытое воронье карканье.
…Полы в школе опасно скрипели, лестницы раскачивались. Ледяной ветер гудел в здании, беспрепятственно проникая сквозь вышибленные рамы и проваленную крышу. Он лихо разгонялся по пустым коридорам и вылетал в рваные дыры на стенах.
Затопили «буржуйку» оставшимися обломками парт и школьной доски. Кое-как прикрыли окна ржавыми листами жести, обнаруженными в глухом конце небольшого школьного коридора. Должно быть, до войны собирались ремонтировать крышу и там их свалили до лучших времен. Но лучшие времена так и не пришли, зато пришли другие – нынешние, холодные, военные, нищие.
На дворе все еще местами лежал снежок, неглубокий, слабый. Днем солнце его подтапливало, плавило, обращая в грязные лужи, а к ночи морозец полировал их до черного, ледяного зеркала. Закручивали мартовские поземки, температура падала градусов на пять ниже нуля. Но к утру упрямая работа весны возобновлялась. Грязи было так много, будто кругом теперь чавкало одно лишь болото – и от черной земли, обдуваемой вешним ветром, и от колес тяжелой военной техники, выворачивающих эту землю не для того, чтобы ее засеять.
Эту грязь разведчики занесли на своих подошвах в школу. Между собой они почти не разговаривали, сидели по углам и, может быть, думали только о сухом пайке, который кто-то должен был сюда доставить.
Полковник Всеволод Алексеевич Ставинский пришел не один. Следом за ним в класс вошел высокий, худощавый офицер в лейтенантских пехотных погонах, блондин лет тридцати двух, с серыми мутными глазами, с небольшой маслянистой челкой, ровно падающей на лоб. На левом виске у него виднелась, словно нарисованная, темно-синяя родинка, трогательное нежное пятнышко величиной с горошину.
Всеволод Алексеевич с брезгливостью посмотрел на затоптанный пол, перевел взгляд на вскочивших с его появлением солдат и поморщился.
– Ну, натоптали, сукины дети! – проворчал он вполголоса, – Школа же была здесь, а не хлев!
Куприянов и Тарасов переглянулись – мол, домашние тапочки, что ли с собой надо носить? Была школа, а теперь война… Тарасов осторожно усмехнулся и вдруг заметил, что на него в упор смотрят холодные мутные глаза лейтенанта.
– Прошу внимания, товарищи, – повысил голос полковник, – задание у вас простое, но ответственное. Вот человек…
Полковник мрачно кивнул в сторону лейтенанта и продолжил:
– Имя его вам ни к чему. Называть его будете просто Сотрудник. И всё. Ваше дело, следуя его указаниям, сопроводить его по особому маршруту, добраться до хутора, который он позже назовет, занять один из домов. Он уйдет на ночь, а вы будете его ждать до утра, и потом точно также, тем же путем, вернетесь с ним же обратно сюда, в разведотдел. За него, за его жизнь отвечаете головой. Все ясно?
– Так точно, товарищ полковник, – кивнул Куприянов.
– Вы собрали документы и награды личного состава, младший лейтенант?
Куприянов молча протянул полковнику брезентовую сумку, в которой обычно хранились документы разведчиков, когда они уходили на задание. Полковник взял ее и как будто взвесил в руках.
– Все сдали? – он недоверчиво, с подозрением пробежал взглядом по лицам, высвеченными лишь рыжим огоньком из распахнутой дверцы «буржуйки» и тремя масляными светильниками, зажженными в американских консервных банках из-под тушенки.
– Так точно, товарищ полковник, не впервой идти за линию фронта.
Всеволод Алексеевич усмехнулся и взглянул на один из светильников:
– Второй фронт приспособили? Молодцы! Хоть какая-то от него польза!
Он вздохнул, косо посмотрел на лейтенанта с родинкой на виске, и вдруг сказал со значением:
– Туда, куда вы пойдете, линией фронта или как-то еще назвать нельзя, Куприянов. Тут фронт пока везде. Ту территорию мы вроде бы взяли, а контролировать еще не можем. Там встречаются и разрозненные немецкие диверсионные группы, и ОУНовцы, и даже партизаны, которые никак не поймут, что пора выходить из лесов… Наши оперативные группы, которые мы сюда забрасывали, уже, конечно, вышли и расформированы, а вот местные, из крестьян, мечутся… Не верят нам…пока. Так что, ухо надо держать востро. И самим никому не доверять! Впрочем, Сотрудник вам все сам скажет, когда придет время. Главное, довести его до нужной точки, а дальше…на следующее утро вернуться с ним назад. Сюда, стало быть. Выход в четыре утра. Сухой паек сейчас будет. Доставят из ближайшего полка…, я уже распорядился. Всё! Пока отдыхайте, а полчетвертого мы с Сотрудником к вам опять зайдем, и тогда в путь. Да…, заместителем у вас кто будет?
– Как обычно, старший сержант Тарасов.
Полковник поискал Тарасова глазами и, увидев, что тот вспыхнул, внимательно заглянул ему в лицо. Сотрудник же даже не взглянул в его сторону, безразлично отвел свои скучающие, бесцветные глаза.
– Стало быть, вы и есть Тарасов?
– Старший сержант Тарасов, Павел Иванович, – Павел выпрямился в струнку и козырнул под обрез ушанки.
– До войны, чем были заняты, старший сержант?
– Служил, товарищ полковник.
– Где служил?
– В войсках НКВД. В охране. Первый отдел первого управления НКВД.
Полковник встрепенулся и быстрым, острым тревожным взглядом переглянулся с Сотрудником. Тот, однако, и на этот раз не стал почему-то рассматривать Павла, а только сокрушенно покачал головой.
– Кого охраняли?
– Маршала Советского Союза Буденного.
– Ах, Буденного! – Ставинский точно с облегчением выдохнул и слабо усмехнулся, – Хорошее дело.
Полковник вскинул руку к фуражке и кивком показал лейтенанту с родинкой у виска на выход из класса. Разведчики одновременно вытянулись, а Куприянов стремительно поднес расслабленную ладонь под козырек своей офицерской фуражки и резко выбросил вперед пальцы, когда рука оказалась в нужном подъеме. Выглядело это эффектно, лихо. Полковник удовлетворенно ухмыльнулся и почему-то чуть покраснел. Куприянов уже давно снял зимнюю шапку и теперь фасонил в новенькой фуражке, как и полковник.
Сотрудник, не оглядываясь, вышел в дверь. Но полковник почему-то не пошел за ним, а как будто хотел что-то сказать и в то же время колебался. Он еще раз внимательно пробежал взглядом по лицам солдат, слабо освещенным тлеющими огоньками, остановил взгляд сначала на Куприянове, а потом на Тарасове. И вдруг, чуть разомкнув полные губы, пробурчал:
– Так надо…, война… Глядите там…
Он не стал заканчивать фразы, отмахнулся рукой и быстро вышел в дверь, следом за лейтенантом.
Вскоре за их уходом в старой битой «эмке» неразговорчивый пожилой солдат привез пайки, ровно двадцать один.
– Очко! – воскликнул «Цыган».
– Чего? – вскинул на него удивленные глаза Павел.
– Чего, чего! Очко, говорю. Двадцать один паек. И нас двадцать один…, не считая того с пятном на виске. Выходит, будет нам фарт! Счастливое число, с одним рогом.
– С каким еще рогом?
– Круглое с единичкой. Рог, значит. Кого хошь, забодает! – «Цыган» громко рассмеялся, ослепив в полутьме Павла ровными, сильными зубами.
Павел раздраженно махнул рукой, мол, отцепись с глупостями. Но «Цыган» не унимался. Он толкнул Галича в бок и с той же слепящей усмешкой спросил:
– У вас, у басурман, какое число счастливое?
– Это ты как меня назвал! – Любомир вспыхнул и попытался схватить Ворошилова за воротник шинели.
Но тот ловко вывернулся и игриво отскочил в сторону. И все же сзади его прямо за шею сцапал Темирбаев.
– Э! Басурманин – это я. Почему ты Любомира моим именем зовешь, Цыган?
Степан стал выкручиваться, поднимая высоко согнутые руки, но Темирбаев почти без напряжения, одной рукой удерживал его.
– Алишер! Отпусти! Я тебя прошу! Как человека! – почти хрипел уже Ворошилов.
Подошел Куприянов и, молча, положил ладонь на согнутую в локте вокруг шеи «Цыгана», будто каменную, руку Темирбаева.
Алишер хитро покосился на командира, в татарских его глазах заплясала веселая чертовщинка, но тут же унялась. Он медленно отпустил шею «Цыгана». Тот отвалился от Темирбаева и завертел головой, разминая шею.
– Ну, ты даешь! Вот буду тебя теперь звать басурманином, а Галича – чуркой. А могу наоборот. Сам выбирай.
– Рядовой Ворошилов! – с притворной строгостью сказал младший лейтенант, – Вот вернемся, три наряда тебе… Но не надейся, что на кухню. Санитарные ямы будешь у меня копать.
– Есть три наряда по возращении с победой, – «Цыган» картинно вскинул руку к шапке, – Можем и санитарные. Земля-то весной туточки дюже мягкая. В ней и сладко спать вечным сном и завсегда сладко гадить.
– Грубый ты тип, Ворошилов, – печально покачал головой Коптев, внимательно рассматривая свой паек, – И дурак! Попался бы ты мне в Ростове-папе до войны, ох и определил бы я тебя, куда следует!
«Цыган» бойко подскочил к верзиле Конопатову и хлопнул его по могучему плечу:
– Нет, ты слыхал, Антоха, как нас, фартовых, легавый стращает? Это мы еще тут, вроде, свои…, с одного разведвзвода, а так бы он и тебя, и меня, за милую душу…
И тут же, рванув на себе воротник шинели и смешно побрасывая ноги, с жиганскими нотками во вдруг осипшем голосе спел:
– Пронеслися быстро черны воронята –