Коптев кивнул и махнул рукой Павликову. Тот быстро поднялся, взял ППШ и, ни о чем не спрашивая, вышел за ним следом в сени.
– Климовы, – крикнул Павел, – к окнам, наблюдать.
Оба заики тут же разошлись по хате и приникли к окнам, за которыми видны были только смутные очертания темного леса и в стороне, справа, верхушки березовой рощицы.
– Ворошилов… «Цыган»! Где «Цыган»?
– На чердаке он…, храпака уже дает, небось! – мстительно ответил тот, что так наивно доверился рассказу Ворошилова о хирургических новшествах.
– Поднимись к нему и через слуховое окно понаблюдайте за лесом, а, может, и за речкой, если оттуда видно. Она, вроде, неширокая, бурная…, но где-то тут может быть брод. И не спать!
– Слушаюсь, – хмуро ответил солдат и полез по лестнице наверх, – Балабол он, этот ваш «Цыган»…
– «Цыган» не балабол, – ухватил его за щиколотку Куприянов, – Парень шабутной, это верно, но дело свое знает! Всем бы так… А за тыловое разгильдяйство он свои наряды получает исправно … И отрабатывает!
Солдат покраснел и быстро закивал головой. Он тут же исчез в дыре, снизу теперь были слышны его острожные, крадущиеся шаги. Доска под ним прогибалась и поскрипывала.
Павел знал от Куприянова, что настоящая фамилия «Цыгана» была Романов, а не Ворошилов. Тот странным образом переживал по поводу своей «царской» фамилии и как-то уговорил одного милицейского пройдоху в Одессе за десять пачек сухого голландского табака переписать ему паспорт на революционный лад. Он выбрал фамилию «Ворошилов», потому что считал того истинным героем. «Цыган» даже за нож один раз схватился, защищая честь своего далекого, недействительного однофамильца. Кто-то усомнился в военных способностях командарма Ворошилова, назвав его трепачом и недоучкой. Тогда «Цыгана» самого порезали его же ножом, но фамилию он все же героически отстоял.
Павел сел у одного из трех окошек, рядом с Куприяновым. Сначала они о чем-то тихо перешептывались, но потом оба замолчали. Сказались усталость долгого пути, голод и нервное напряжение.
Ночь была тихой и холодной. Очень близко, за глухой стеной хаты, низко бурчала студеная Видринка, хотя в этом месте речка немного расширялась и как будто слегка успокаивалась.
– Похожа как у нас, – сказал вдруг примостившийся рядом на лавке Любомир Галич и улыбнулся, – Бьется, бьется вода, бежит, торопится и вдруг, будто устала…, выдохлась, спать прилегла… Поспит, подремлет и опять бегом! Хорошо!
– Тоскуешь, Любо? – спросил Павел, – Домой тянет?
Любомир тяжело вздохнул, беспокойно завозился на лавке, поудобнее отвалился к стене:
– Когда все кончится, я возьму свою шапку и бегом домой…в Македонию…
– Что значит, возьму шапку? – приподнял голову Антон Конопатов, – Это как?
– У нас так говорят… «возьму шапку», значит, попрощаюсь… Потому что, когда входишь в чужой дом, шапку снимаешь и кладешь ее на полку у двери. А другие приходят и смотрят, сколько шапок на полке… Если много, значит, хозяин хлебосольный, добрый. Уходишь – забираешь шапку. Место освобождаешь…для другой. Вот и я возьму свою шапку и домой!
Он опять глубоко вздохнул и мечтательно уставился в потолок.
– А мне некуда, – хмуро, очень тихо вымолвил Конопатов, – Никто и нигде не ждет Антона Конопатова.
Куприянов с удивлением посмотрел на верзилу, от которого за все время службы и десятка связных слов не слышал.
– Так ведь молодой еще…, – сказал младший лейтенант, – Все у тебя, Антошка, впереди. Вон парень-то какой ладный! И герой! Два ордена, медалей уже полная грудь. За тебя любая девка…с радостью…
– На кой я девкам? – Антон поднялся и сделал несколько быстрых шагов по хате, задев кого-то лежавшего на полу, – Говорить не умею, песен не пою, не пляшу…, я, командир, только того…стрелять могу, да двинуть кому-нибудь по шее… Это завсегда у нас!
Он вернулся назад, осторожно сел рядом с Галичем и посмотрел на него как будто даже ласково:
– А ты меня, Любо, возьмешь с собой в твою Македонию? Может, мне там подфартит?
– А что! Обязательно возьму! Это хорошо… Скажут, у Любо вон какой большой брат! – Галич тихонько рассмеялся.
– Я по молодости…сдуру…того…гоп-стоп, в общем. Наши слева – ваших нет! Слыхал? Даже срок получил…, да тут скоро война… Пустите, говорю, искупить… Правильный кум у нас был. Иди, говорит, Конопатов, на войну. На вон тебе справку, что отбыл всё по чести. Только гляди, не опозорь меня! Вот как сказал! Он за эту справку начальству три раза писал. Хороший был мужик, хоть и легавый. Вернусь живым, непременно в гости к нему поеду, гостинцев привезу, ордена покажу, медальки. А то как же! А потом можно и к Любо!
– Я тебя не понял, Антон, – Галич выпрямился на лавке и уставился прямо в лицо верзиле, широко распахнув свои и без того огромные карие глаза, – Что такое «гоп-стоп»? Что у тебя за кум такой? У нас кум – друг, сосед.
Антон отмахнулся, лег головой на стол, вытянув вперед огромные свои лапищи, и сразу, в мгновение ока, заснул. Он громко сопел и нервно подергивал ногой.
Павел покачал головой и многозначительно посмотрел на Куприяна. Тот кивнул и зашептал Тарасову в ухо:
– Я это знал. У него два срока – по малолетке за драку и потом еще за грабеж. Начальник лагеря, ну… «кум» вроде…, написал мне…еще в прошлом году. Я ему запрос отправил…на всякий случай… Говорит, как война началась, так этот покоя себе не находил, метался, точно зверь. Очень его немчура, выходит, огорчила. Да кто их знает, чего у них, у таких-то, в дурьих-то башках? Может, и в самом деле дурь, а может и нет. Насчет того, что «не опозорить», так это брешет…, обычная уголовная бравада. У него же дома-то и в самом деле никогда не было. Зона да общага. Между двумя отсидками вкалывал на каком-то заводе в столице. Туда пришел, оттуда и ушел. Вот такая она, жизнь-то! А боец он, сам знаешь, славный! И парень, видать, хороший… Бывает же такое!
Он оглянулся на Антона, потом опять зашептал:
– Я вот, знаешь, чего думаю…, вот кончится война, добьем гада в его логове…сотрем к ядреной фене, чтобы и духом его не воняло…, распустят нас… Куда, скажем, Антошка пойдет? Ни кола, ни двора! Опять за свое? За старое? А таких, знаешь, сколько! В войсках, на флоте! И ведь герои! А беспризорных нынче? А? Вот то-то и оно! Завьюжит их после, только держись! А им чего – убивать научились, силушки хоть отбавляй, делать нечего, жить негде…, какая у них специальность гражданская? По карманам тырить, да это… «гоп-стоп»… Вот чего я боюсь, Паша! Кто ж с ними заниматься будет? За химоту и к тому же «куму»! Победители! Для них, брат, война, как сама жизнь. Ни дать, ни взять – жизнь! Потому они и отчаянные, смерти не боятся. Я таких перевидал ужас сколько! Вон штрафники… Тоже…народ… Ими дыры затыкают, а они рты разинут и в полный рост…
Павел сонно кивнул. Если бы он только в этот момент знал, как это уже близко к нему, как это скажется после всего, что с ним вот-вот случится.
– Так я на них насмотрелся, – продолжил тихо Куприянов, – Отчаянная братва, а глаза больные у всех. Смотрят, как просят чего! А дать-то нечего… Бог подаст! Среди них много уголовных в прошлом. Говорю ж, дыры ими затыкают, а иной раз почти без оружия идут…, в бою трофейное добывают, с финками прямо в окопы валятся и давай там месить! Так я совсем по-другому на нашего Антошку стал смотреть. Жаль мне его! Сирота круглый, беспризорник в прошлом…, ну и пошел по ихней стежке-дорожке! Парень крепкий, огроменный…, они его и приручили, гады.
– То гады, то не гады! – усмехнулся Павел, – Тебя не поймешь!
– Гады! – рассердился Куприян, – Конечно, гады! …И не гады…понимаешь? Не все, Паша! Не все! Россия-матушка… Бунтарей-то много… Сами не понимают, чего творят. А может, наоборот понимают? А? Я их разных повидал… Сам знаешь, рассказывал… Там и гады были и …не гады, очень даже не гады… У них там своя особенная жизнь…, вход рупь, выход – три. Кругом люди, Паша, люди…
Павел неопределенно пожал плечами и опустил голову. Куприянов замолчал, уставился в темное окно. В том краю, откуда они оба происходили, о бунтах и бунтарях говорить уже давно было не принято, потому что это было также опасно, как и бунтовать.
В доме стало совсем тихо, только время от времени под кем-нибудь скрипнет половица.
Была уже середина ночи, небо все еще висело черное, низкое, непроглядное, когда вдруг с грохотом распахнулась дверь, и в комнату ворвался Иван Крашенинников. Он заорал, задыхаясь:
– Командир! Командир! Прут они! Много их! Вдоль леса залегли…
В этот же момент из квадратной дыры в потолке свесилась голова «Цыгана»:
– Видел! Видел только что! У реки их тоже рыл двадцать, не меньше! Притаились, сволочи!
– Кто! Немцы? – Куприян вскочил на ноги.
– Кто их разберет? Ползут…
В это мгновение у мельницы залился ППШ, за ним еще один, раскатисто грохнула граната.
– Коптев стреляет! – выкрикнул Павел, – Они там с Павликовым в секрете!
Весь дом заходил ходуном – солдаты припали к окнам, еще двое кинулись наверх, на чердак, в сени выскочило сразу трое, и тут же, вышибив дверь, вывались во двор. Первым среди них был Темирбаев. Все трое залегли вдоль фасадной стены дома, и в их сторону из леса немедленно заколотил, засвистел град пуль. Зазвенели, посыпались окна. Кто-то вскрикнул и отвалился от одного из окон, еще кто-то тяжело упал на пол, захрипел. От стены отлетел и Галич, схватился за горло и, отчаянно вращая карими своими глазами, сполз на пол. Пули летели наугад, но в хате было невообразимо тесно и непременно каждое мгновение кого-нибудь задевало.
– Рассредоточиться! – заорал Куприянов, – На выход еще двое! Занять оборону!
Крашенинников выскочил во двор и, поливая от бедра из автомата, широкими сильными прыжками скрылся в темноте. Он спешил к Юре Креповскому, оставшемуся в засаде за оградой хутора. Тот уже стрелял с колена в сторону леса короткими очередями. Темноту разорвала яркая вспышка, оглушительно грохнуло что-то и сразу стало видно, как Креповский вскинул вверх руки и тут же слился с землей, осев на нее.