5. Трибунал
Павел стоял в центре старого, сводчатого зала с длиной изящной галереей вдоль всей его окружности. Два солдата из охраны переминались за его спиной. Один из них, невысокий, конопатый рязанец, нервно постукивал прикладом о пол. Павел косился на него и думал, что все решится очень быстро. Он сам не раз видел, как выводили из помещений, занимаемых трибуналами, и солдат, и офицеров без ремней, а то и без погон уже, и вели куда-нибудь подальше от живых. В войну между приговором и его исполнением проходит ровно столько времени, сколько требуется, чтобы пройти от стола с тройкой судей до подходящей стены или дерева.
Рязанец всё постукивал нетерпеливо прикладом. Его жизнь сегодня не закончится и у него еще есть дела на этом свете – и обед, и сновидения, украдкой, в бывшей немецкой, а раньше еще польской, казарме (славное там местечко за «буржуйкой» им обнаружено и обжито), и длинное письмо из дома, а в разбитой белой хате с зеленым палисадничком, напротив костела, живет чудная девушка, похоже, полячка, подмигивает, краснеет. У него еще все идет так, как следует. А вот у этого бывшего старшего сержанта со скрученными на спиной руками больше впереди нет ничего. Так что тут время терять! Приговор и вперед. Он ли исполнит или другому поручат, все едино.
Второй солдат, высокий, худой мужчина лет тридцати двух, в круглых очках, напротив, поглядывал на Павла с жалостью. Очки сильно уменьшали его глаза, ясно вычерчивая все их беспомощные детали. Он почему-то верил ему – и то, что заманили разведчиков в засаду, и то, что предал их какой-то подлец с родинкой на виске, и то, что убили всех до единого, а этот спасся единственно потому, что должен был, …просто обязан был!..доложить полковнику Ставинскому о том, что там стряслось. Как же иначе! Он бы и сам так поступил.
А этот рязанец – тупой рвач. Ему бы самому за тот стол сесть, с офицерами из трибунала – два молчаливых старших лейтенанта и один майор с волчьими глазами. Вот бы рязанец себя показал! И слушать не стал бы этого несчастного Тарасова. Предатель, мол, бросил своих, оклеветал честного офицера! Вышка ему! Пулю в затылок.
А Ставинский тоже хорош! Даже не явился сюда. Занят, доложил один из старших лейтенантов. Вызвали к новому командующему, к Жукову. Тут человеческую душу к Богу отправляют, а ему и дела нет!
Высокий солдат был ленинградцем, до войны учился в аспирантуре ленинградского университета на физическом факультете. На фронт он попал в первые же дни – ушел добровольцем, хотя по здоровью не мог быть призван: у него со зрением было крайне плохо. Возможно, это его и спасло, потому что скоро Ленинград попал в плотное кольцо и началась бесконечная, убивающая все живое, блокада. Старый отец, вагонный кондуктор, и старшая сестра, инвалидка, погибли от прямого попадания авиабомбы еще в самом начале блокады. Их дом на улице Стачек, рядом с которым, к тому же, проходила линия фронта, был полностью разрушен. Больше у солдата никого и ничего не оставалось: мать умерла в тридцать втором от крупозного воспаления легких.
В боевые части его из-за зрения не взяли, но все же определили во взвод охраны штаба фронта. Вскоре его перевели вместе с частью штабных работников на Первый Украинский, к Ватутину. Там и застало его тяжелое и, как оказалось, смертельное ранение командующего. Он слышал краем уха, что СМЕРШ проводит настойчивое расследование, однако столкнулся с его особенностями только сейчас, на этом скором процессе. Доброжелательный его ум подсказал, что тут какая-то несправедливость. Павел Тарасов, усталый, как будто даже отчаявшийся человек, беспомощно старался объяснить то, что случилось на реке Видринке три дня назад, но его никто даже не намеривался выслушать до конца. Похоже, горькая судьба этого солдата уже была окончательно решена.
Солдат подумал, что кому-то выгодно поскорее устранить единственного свидетеля той страшной бойни. Ему казалось, что и его окунули в эту отравительную грязь. Да еще этот самодовольный рязанец рядом, со своим нетерпением поскорее освободиться, бесил ленинградца.
Ему еще не приходилось участвовать в расстрелах – не назначали, видимо, лишь потому, что плохое зрение и здесь может помешать делу.
А Павел действительно уже отчаялся объяснять, и как все случилось, и как он выжил, и как один возвращался назад. Это был долгий, изматывающий путь по лесам к штабу армии, в Ровно, и голод, и холод в мерзлом еще лесу, и случайная встреча с вооруженными людьми, сказавшимися партизанами, но не выходившими почему-то из лесов. А потом побег от них – от двух подростков, вооруженных трофейными немецкими «шмайсерами», и стрельба по нему, как по петляющему зайцу, и многое, многое другое, что пришлось пережить, прежде чем он, наконец, добрался до окраины Ровно.
Полковника Ставинского не было. Его встретил высокий голубоглазый майор, чуть выпивший, с беспокойными, нетерпеливыми глазами. Он, нервничая, выслушал сбивчивый рассказ Павла, оборванного, усталого, голодного и тут же приговорил:
– Путаешь ты чего-то, солдат! Бросил своих и дал деру. А теперь все хочешь свалить на какого-то лейтенанта. Мне, кстати, его приметы ни о чем не говорят. Не было у нас тут такого с пятнышком на виске. С горошинку, говоришь? Не припомню я такого человека. Ты – дезертир и трус. Где твои документы?
– Так у полковника Ставинского, товарищ майор. Как положено… Мне младший лейтенант Куприянов приказал вернуться и доложить. Еле же дошел!
– Не знаю никакого Куприянова. У нас тут в штабе армии такого нет и никогда не было.
– Так он же командир отдельного разведвзвода… Я же докладывал!
Майор раздраженно отмахнулся и крикнул в приоткрытую дверь кабинета:
– У ну-ка этого…в подвал. И жрать не давать!
Сначала была долгая, холодная и очередная голодная ночь в сыром подвале бывшего панского имения, потом, утром, Павла вывели наверх и втолкнули в другое помещение. Кроме майора, там были еще один капитан и подполковник. Павел не знал в лицо ни одного из них. Подполковник, холеный тыловой офицер, в новенькой, чистенькой пехотной форме, с таким же новеньким орденом Боевого Красного Знамени, поглаживал пальцами вертикальные усики под носом и многозначительно молчал. Бесновался один лишь капитан. Полный, тяжело дышащий и, в отличие от подполковника, в небрежной, давно не стиранной, почему-то артиллерийской, форме, заливался бордовой краской и истерично верещал:
– Да я тебе матку наизнанку выверну, сука! Кто, говоришь, предатель? Лейтенант? С горошинкой? Нет у нас такого лейтенанта! Понял?! Ты-то сам откуда взялся? Разведчик? Никто никуда из штаба не уходил. Ты все врешь! Шпион ты! Или обычный трус! Дезертир! Ты кто вообще такой!
– Товарищ капитан! – губы Павла задрожали, – Да мои документы у полковника Ставинского! Там все сказано! Тут недоразумение какое-то… Я не дезертир, товарищ капитан!
– Тамбовский волк тебе товарищ! – вдруг захохотал капитан, а за ним следом и майор. Подполковник только прозрачно усмехнулся.
Тарасов вдруг похолодел, догадавшись, что они хорошо знают его биографию. Это отвратительный спектакль. Все бессмысленно, его просто не хотят слушать.
Им ведь все известно – и этот «Сотрудник», и его секретное задание, и то, что, видимо, разведчиков действительно вели на убой. А вот Павел неожиданно для всех вывернулся, и теперь он здесь – смертельно опасный враг. Он – свидетель массового убийства. Это предательство внутри штаба! Наверное, тут и запланировали убийство Ватутина! К тому же, почему-то нет полковника Ставинского с их документами? Он вдруг ясно вспомнил и печальные взгляды полковника перед их уходом, и то, как он махнул рукой и, не прощаясь, вышел из разбитого класса. Они тогда уже все знали! И эти трое, и «Сотрудник», и полковник! Предательство! Враги! Потом они оформят гибель сводного разведвзвода, как неудачное боестолкновение с противником, спишут все на младшего лейтенанта Куприяна Куприянова, а его, старшего сержанта Павла Тарасова, обвинят в дезертирстве и в трусости. И концы в воду! Никто никогда не догадается, что в действительности произошло на той мельнице.
Но полковник Ставинский все же появился. Он вошел в кабинет в последний момент, когда Павел перестал отвечать на одни и те же вопросы, а апоплексичный капитан уже трижды очень умело ударил его полным, тяжелым кулаком по ребрам. Павел все это время стоял перед офицерами, без ремня, в свободно выпущенной гимнастерке, сцепив, по их распоряжению, руки за спиной.
Всеволод Алексеевич толкнул дверь, сумрачно оглядел офицеров, холодно кивнул подполковнику и подошел к столу, за которым сидели двое из них. Он брезгливо кинул перед майором, который первым допрашивал Павла, его красноармейскую книжку и связанные бечевой награды. Майор вскочил, отдернул гимнастерку и вытянулся.
Ставинский криво, исподлобья осмотрел Павла с головы до ног. Потом буркнул, глядя в сторону:
– Почему не выполнили задание? Где «Сотрудник»? Вы обязаны были доставить его в штаб.
– Товарищ полковник, …Всеволод Алексеевич, – задыхался, торопясь, Павел, – Так он же бендеровцев привел! Я всё видел! Мне Куприянов приказал уходить и вам лично доложить… Они все убиты…
– Где же ты шатался почти трое суток? Где твое оружие? – резко прервал его полковник и звонко ударил ладонью по столу.
– Плутал я. Партизаны там …мальчишки, со шмайсерами… Они меня хотели к своим отвести, но я сбежал… Они из засады меня взяли, сразу отняли автомат…, иначе бы застрелили! Как бы я до вас дошел, товарищ полковник? Ведь младший лейтенант Куприянов приказал…, смертельно раненый…
– Партизаны? – глаза полковника недоверчиво сузились, он повернулся вдруг помертвевшим от возмущения лицом к Павлу, – Какие еще партизаны? Все партизаны уже вышли к нашим. А это бандиты…
– Да нет же! Подростки, лет по шестнадцать… Сказали, у них не верят никому, взяли меня на мушку и повели, а я в кусты, в ручей…, ушел, в общем…, хоть и стреляли они… У них немецкое оружие…, трофейное.
– Так по кустам и носился все это время, будто ты носорог африканский, товарищ старший сержант, разведчик…? – впервые за все время подал голос подполковник.