дружественного огня, от своей же бесовской артподготовки! То было жестокое новшество именно этой войны, ее предпоследнего года, предложенное в ставке маршалом Василевским и принятое Сталиным. Очень остроумное решение – штрафбаты и штрафроты тайно, под прикрытием ночи или тумана, подползают к вражеским окопам, к первой линии обороны, замирают перед ней, и тут начинается безумная, дьявольская артподготовка, бешеная долбежка из всех орудий. Выжившие в первые мгновения хочешь, не хочешь скатываются на головы к одуревшим немцам, прямо в окопы, и бьются насмерть за место в укрытии. За единственный шанс выжить! Дикая резня, вопли, отчаянные крики, стоны сливаются с выворачивающим душу визгом слепых снарядов. Артподготовка неожиданно заканчивается, и регулярные части почти без потерь догоняют сильно поредевшие роты и батальоны штрафников. Рубеж взят, задание выполнено сполна.
…Справа и слева вдруг разом поднялись серые грязные шинели. Разинутые красные рты изрыгали бешеный, хоть и не слышимый из-за оглушительного воя снарядов трехэтажный мат. Штрафники метнулись к немецким окопам, ощетинив, кто штыки на мосинских винтовках, кто короткие, ноздреватые стволы ППШ, а кто и зажав в грязных кулаках видавшие виды финские ножи. Несколько гранат, словно черные камни, брызнули в небо. Взрывы вновь сотрясали воздух, землю. Животный страх, раскалывающий мозг, овладел вдруг вконец обезумевшими людьми. Но этот страх не сковывал их, а, напротив, подбрасывал вверх и толкал к окопам, в которых еще можно было бы укрыться от смерти, летящей с воем и визгом из своего же тыла. Но там были немцы, и их необходимо было задавить своей яростной массой.
Павел оттолкнулся от шевелящейся, стонущей планеты, перехватил в правую руку автомат, в последний раз посмотрел на присыпанное сырой землей мальчишеское лицо и кинулся вперед. Он сделал несколько сильных, широких шагов и вдруг что-то острое, будто пика, ударило его в подвздошье, прокололо аж до сердца, и тут же горячей болью отозвалось под правой ягодицей. В глазах вспыхнули ослепительные белые огни, и он опять как будто увидел побледневшее лицо Вани Кувыкина, когда тот испугался, что придется драться в окопах с немцами.
Тарасов обхватил рукой живот, и тут же в его черных пальцев забилась вязкая кровь. Боль иглой прошила его от груди к самым пяткам, точно раскаленная стрела пролетела сквозь тело в землю под каблуками.
«Убит! – с ужасом подумал он, – Я тоже убит! А как же пироги! Не будет пирогов… Никогда не будет пирогов!»
От этой странной мысли ему вдруг стало радостно, легко, и он, несмотря на возрастающую боль, исступленно расхохотался и развернулся спиной к немецким окопам. Навстречу ему летели разинутые рты и острия серых штыков. Мимо неслись и ревели по-звериному десятки свирепых мужчин в расхлестанных сырых шинелях и в темно-зеленых, сдвинутых на носы касках. У них не было лиц, не было имен. А было ли у них прошлое, ждет ли их будущее? Павел успел подумать даже об этом, показавшимся ему в тот момент необычайно важным – осталась ли хоть щепоть будущего и у него самого!
Эти короткие секунды с изумляющей ясностью включили в себя всё, что он пережил, всё, что он вымучил с момента, когда только-только осознал себя, до момента, когда разум уже был готов вспорхнуть к расцветающему всё с большей яростью раннему утреннему солнцу.
Он увидел единственно знакомое лицо – взводного Парамонова. Тот бежал без оружия, тяжело дыша, в мятой зимней шапке, сжав белесые тонкие губы. Он кольнул Павла усталым старческим взглядом и тут же отвернулся, будто Павел мешал ему делать свое трудное командирское дело, которое и так было ему уже не по возрасту.
Но Парамонов все же остановился на секунду и, почти не разжимая зубов, проскрипел:
– В тыл иди, солдат! Санитаров тут не будет. Только в окопах…, только там им разрешили…, после атаки…
Павел упал на одно колено и опустил вниз голову. Каска свалилась на землю, перевернулась и откатилась в сторону. Тарасов еще крепче зажал рукой подвздошье, с ужасом почувствовав, как ладонь все больше нагревается и мокнет от крови. Горело правое бедро сзади, под ягодицей, будто его прижигали раскаленной кочергой.
Он медленно поднялся и, раскачиваясь, не сгибаясь, побрел назад в тыл. Землю продолжали сотрясать взрывы, вокруг метались раскаленные осколки, камни, комья сырой земли. Что-то бритвенно порезало лицо, тупым, бесплотным сгустком раскаленного воздуха ударило в левое ухо, подсекло ногу. Но боль в подвздошье и в бедре сзади одновременно превозмогали всё, и потому он держался прямо, боясь расплескать вместе с этой ужасной болью и то, что крепко вжимал рукой в живот. Больше никто не летел к нему навстречу, зато теперь где-то уже за его спиной рукопашный бой бессердечно терзал раннее весеннее утро. Но ему уже не было дела до той звериной страсти пока еще живых людей.
«Дойти! Дойти! Первая кровь! – думал он, тяжело дыша, – Я тоже свободен, Ваня!»
Артиллерийский огонь вдруг прекратился; ад, рванув в последний раз серо-черными брызгами, пылью осыпался на землю.
Павел уходил в тыл все дальше и дальше. Теперь ему нужен был только санитар, а потом уже и врач.
Он споткнулся обо что-то, морщась от боли, посмотрел вниз и понял, что наступил на обнаженную голову человека, тело которого изогнулось в нелепой позе – стояло почти на четвереньках. Рядом точно в таком же странном положении коченело еще одно тело. И вдруг Павел узнал ротного командира капитана Безродного (именно на его голову он так неуважительно наступил), а рядом с ним – его ординарца, забавного Онисима Козыренко, у которого все село говорило на какой-то чудной мове. Они умерли одновременно, должно быть, от одного снаряда, да еще и в одинаковых позах. Хотели, видимо, подняться в атаку, но тут их и накрыло.
Павел медленно оглянулся вокруг себя – серые шинели могильными горочками лежали на просыпающейся земле. Солнце беззаботно поигрывало на зеленых касках, на кончиках штыков. Было уже на удивление тихо и как будто даже мирно. Словно, люди крепко спят после очень трудной работы и набираются новых сил.
Тарасов с ожесточением посмотрел в тыл и, продолжая зажимать рану, побрел, сильно хромая и раскачиваясь, к покинутым менее часа назад своим окопам. Навстречу ему неторопливо, будто на утренней пробежке, трусил высокий, худой человек с непропорционально длинными руками. В правой руке у него был зажат револьвер с длинным стволом. Павел даже не сразу узнал старшего лейтенанта Крохина по прозвищу «Лысая Гаврила».
– Куда, солдат! – фальцетом вскрикнул старший лейтенант, – Назад! В атаку! Дезертир! Я тебя сейчас дострелю, сволочь!
Вдруг в воспаленном сознании у Павла взметнулись лица с присыпанными землей веками – они были и бледными, как обескровленные пятки мертвецов, и обжигающе красными, как срезы свежего парного мяса. Тошнотворно мелькнули черными провалами огромные нечеловеческие, орущие, богохульствующие пасти.
Он взревел и вскинул автомат:
– Я ранен! Не видишь, мразь! До первой крови! Я больше не твой!
Это был тот самый случай, которого всегда опасался Крохин: нельзя ставить перед собой на грань между жизней и смертью даже самого мирного зверя.
Крохин испуганно покосился на ствол автомата и медленно приподнял обе свои несуразные, длинные руки, в одной из которых был зажат револьвер. Он, похоже, раздумывал, успеет ли первым выстрелить, но вдруг что-то его отрезвило.
– Ну, иди, иди, солдат…, – дрожа голосом, будто упрашивая, прохрипел Крохин, – Ищи свой лазарет…
Тарасов угрожающе повел стволом в сторону, и Крохин медленно, осторожно обошел его.
– Иди и ты своей дорогой, старший лейтенант, первым иди… К тем окопам иди… Куда шел, туда и иди. А я погляжу за тобой…
Крохин с волнением кивнул и вдруг, нелепо изогнувшись, метнулся в поле. Он уже почти бежал, размахивая для баланса длинной рукой с револьвером. Павел неотрывно, долго смотрел ему вслед, не опуская вниз ствола. Крохин быстро удалялся, теперь его револьверные пули не могли достать Павла.
Зажимая рукой кровоточащую рану в животе, Павел потащился к далекой могилевской дороге, дугой огибавшей окопы, с которых началась тихая, молчаливая поначалу атака штрафной роты. Кровь рекой стекала от пораженного сзади бедра в штанину.
До дороги Павел добрался уже почти без сил. Он был мертвенно бледен, еле держался на ногах. Шинель, посеченная осколками, покрылась на груди и животе бурой кровяной коркой. С согнутого локтя свисал на грязном ремне автомат.
Боль винтом вкручивалась в живот и в бедро, делая его каменным. Безумно хотелось пить, рот пересох, губы потрескались и шелушились. Кровь давно уже пропитала всю правую штанину и теперь пенилась на обмотках, просачиваясь в грязный ботинок.
Павел остановился на развороченной, в глубоких рытвинах, дороге, и, завидев две двигающиеся в его сторону грузовые машины, вскинул руку. Но машины, сделав вдруг резкий вираж и даже не притормаживая, лихо пролетели мимо. Павел громко выругался, упал на одно колено в глубокую лужу. Он застыл так в беспамятстве на несколько минут, показавшиеся ему бесконечно долгими и мучительными, как целая жизнь. Перед глазами горячим вихрем мелькнули знакомые и незнакомые лица – смеющиеся, гневающиеся, грозящие, рыдающие. Вдруг перед носом появился длинный костлявый палец Крохина со страшным черным ногтем. Палец раскачивался из стороны в сторону и с каждым его качком боль в животе становилась все горячее и горячее. Павел вдруг с изумлением обнаружил, что это не Крохина грязный палец, а капитана Безродного, только что умершего в неприличной для солдата позе рядом со своим ординарцем. Разве можно так умирать за Родину: задом кверху и головой ниц! За это нужно пожизненно сослать в штрафники, пусть там научат умирать красиво, живописно! А потом он ясно услышал, как кто-то жалобно скулит. Павел сощурился, напрягая зрение, и узнал Машу, вдруг постаревшую, седую. Она почти беззвучно рыдала над пирогом с капустой. «Сгорел, сгорел! – жалко причитала Маша, – Кто же его теперь есть будет? И Вани нет, и тебя! Мне не осилить одной!» Какая глупость! Тарасов возмутился и хотел плюнуть на тот пирог, но Маша с ужасом отшатнулась. А рядом вдруг душераздирающе завыла какая-то собака, рыжая, окровавленная, хромая, с коркой крови на брюхе.