В госпиталь везли и везли раненых, а по тому, откуда их привозили и чем они бредили, становилось понятнее, как шли дела на фронтах. Радиоточка, сделанная в госпитале одним выздоравливающим связистом-умельцем, если и не отставала от новостей, которые привозились сюда в окровавленных бинтах и в горячем, безумном бреду, все равно не могла передать истинного накала военных страстей.
Немцы отчаянно сопротивлялись уже на территории генерал-губернаторства, Литвы, продолжали топить английские эскорты в северных морях, сражаться с союзниками в Африке, строить срочные укрепления на берегах Атлантики и Средиземноморья в ожидании штурма англичан, американцев, канадцев и французских добровольцев.
Разумеется, в госпиталь не привозили тех, кто смог бы так широко на собственных ранах показать всю географию мировых убийств, но даже и того, что здесь видели после каждого санитарного эшелона, вполне было достаточно, чтобы представить себе гигантский масштаб человеческих потерь.
Все говорили, что к лету, наконец, союзники высадятся в Европе. Об этом в госпитале горячо спорили. У некоторых после беспрерывного ора и даже коротких драк открывались раны. Самыми непримиримыми были те, которые, еле дыша, с пеной у рта настаивали на том, что нам не нужен никакой второй фронт, что сами, мол, дойдем и до Берлина, и до Атлантики, а иностранцы нам только помешают, потому что они мироеды все, как один. Ничем, мол, не лучше немцев! Им с возмущением возражали другие, запальчиво вспоминая о тоннах консервов, о галетах, о шерстяных исподних, о «виллисах», и жарко требовали все же разделять между собой фашистов и обычную мировую контру. Последним решительным аргументом «интернационалистов» было то, что иностранцы не все мироеды, среди них, мол, большинство, как водится, пролетарии. А потому совместная победа над немецкой чумой есть необходимое классовое условие для мировой социалистической революции.
Времени у всех было много, текло оно медленно, тоскливо и разговоры плелись бесконечно, утихая лишь к ночи, да и то не всегда.
Однако же настроение у людей все равно было весеннее, как будто все ждали вот-вот окончательной победы. Хотя и так было ясно, что до нее еще очень далеко. Большей части раненых предстояло вернуться на передовую и, возможно, кому-то из них никогда уже с нее живым не сойти.
Тарасов быстро поправлялся, и вот как-то к его постели подошел Георгий Ильич со своей рапортичкой и, поскребя свою аккуратную академическую бородку, задумчиво молвил:
– Вот, Павел Иванович…, распоряжение Берты Львовны…перевести вас в соответствии со званием в соответствующую палату… А мы тут карандашик подотрем…, нет больше в военной природе младшего лейтенанта Тарасова, а есть старший сержант Тарасов… Мы тебе твое заслуженное звание вернем нашей госпитальной властью, значит. А начальство пусть само думает.
Тарасов вдруг сразу посерьезнел, вспомнив, как тащился по черному полю с серыми неподвижными солдатскими горками, как била кровь сквозь его пальцы, как лопались выстрелы в немецких окопах, в которых умирали и штрафники, и немцы, собранные там страшной артподготовкой.
Смирницкий заметил резкую смену настроения Павла и залепетал:
– Что такое? Тарасов! Да и там лечат! Та же Берта Львовна, и я хожу, и Петя… Провиант, правда, чуть похуже и лекарства попроще…, да ведь ты, солдат, и сам понимаешь…
– Да, да…Георгий Ильич…, вспомнилось просто… Вдруг как-то сразу! Я ведь и не думал никогда, что так будет! Мальчишка там один был, Ваня… К маме бежал, про пироги мечтал, а его первым же снарядом…нашим. Я не про провиант и не про лекарства. Мне это все равно!
Павел бережно, кряхтя, повернулся лицом к стене и тоскливо провел по ней пальцем. Смирницкий повздыхал за его спиной и, ворча что-то себе под нос, побрел из палаты со своими рапортичками и серенькой стерочкой.
А поздним вечером Георгий Ильич вдруг опять подошел, заглянул в лицо к Павлу и, убедившись, что тот не спит, присел на краю кровати.
– Слушай, солдатик, а хочешь, пойдем с тобой в ординаторскую, чайку попьем… А то, я гляжу, у тебя меланхолия… А это ведь для выздоравливающих хуже некуда! Все равно как муха на рану садится!
– Так я ведь только два раза сам поднимался, Георгий Ильич! Не дойду, пожалуй…
– Как это не дойдешь! Сюда, можно сказать, самолично дошел, с дыркой в пузе, а до ординаторской не дойдешь?
Павел смущенно улыбнулся и откинул одеяло. Старик помог ему сесть, потом подставил рваные тапки, бережно обнял и, кряхтя, поставил на ноги. Павлу казалось, что он сейчас тяжелее скалы, а, когда сделал первый несмелый шажок, почувствовал, что как раз наоборот всё – он легче пуха, любой сквознячок сдует его, хилого. Смирницкий осторожно обхватил его за туго перевязанное туловище и, ворча – «не беги, не беги, не в атаку идешь», медленно повел к выходу из палаты.
Ординаторская, а в прошлом, учительская комната, ночью (когда не приходил под вечер очередной эшелон или не доставляли десятки раненых на обтрепанных санитарных автомобилях) была тихой и уютной комнатой. Днем же, наоборот, тут не закрывались двери, гуляли лихие сквозняки, шелестевшие сотнями листов со скорыми историями болезней, раскинутыми по столам, сюда и отсюда доносился неровный ропот торопящихся во всем людей. Но сегодня к ночи все затихло, будто сама усталость решила передохнуть.
У стены стоял приземистый, широкий диван, застеленный белыми простынями, с подушкой и с темно-коричневым солдатским одеялом. Здесь же, рядом с диваном, мостился видавший виды столик. Он был покрыт линялой клеенкой и плотно уставлен начисто вымытыми алюминиевыми кружками. Несколько пустых письменных столов выстроились в строгий учительский ряд. Глухую стену подпирали три высоченных двустворчатых шкафа с дверками, на которые вместо вылетевшего во время бомбежек стекла была наклеена серая бумага.
В углу тихо догорала заслуженная буржуйка с черной, двухколенной трубой, вытянутой в покривевшую форточку. Медный чайник на единственной прогоревшей конфорке струил тонкий нежный парок, уклоняя его в обратную от форточки сторону.
– Вот, братец ты мой, – ворчливо пробурчал старик, усаживая со всей осторожностью Тарасова на диван и прикрывая ему ноги солдатским одеялом, – Это и есть мой персональный боевой пост на всю ночь. Гляжу, не спишь. Чего скучать-то! Чайку вот с сухариками пей! Небось, не заругаются! А завтра мы в другую палату переедем, к выздоравливающим геройским бойцам. Там уж повеселее будет! А то тут…ампутации, операции… Ну их к ляду!
Старик суетился, щедро сыпал из бумажного пакета чай прямо в алюминиевые кружки, заливал их крутым кипятком и даже извлек откуда-то колотый сахар и сладковатые сухари.
Седой ежик на голове старика, бородка с редкими щетинистыми усиками, грустные глаза в густой сетке морщин – все это врезалось Павлу в память так, что даже спустя сорок лет, когда он уже сам был стариком, живо стояло перед ним, будто только вчера происходило. Две старости сблизились в памяти, как два крайних кончика обода, сведенных временем в одно неразрывное кольцо.
Всё нетленно хранилось в памяти: и тихое шипение чайника, и запах какой-то особенной пыли в бывшей учительской, и навязчивые чаинки во рту и осколок серого рафинада, таявшего в ладони.
Говорил тогда только Смирницкий, низко гудел своим густым басом, очень неожиданным для его тщедушной, даже чуть комичной, фигуры. Старик плел свой странный рассказ, а Павел слушал его, доверяя каждому слову.
Удивительная история «попа-расстриги» Георгия Ильича Смирницкого
– В декабре это произошло…, в сорок первом…, в самый канун рождества Христова…, ихнего, конечно, немецкого. Бои тогда шли такие, что мы не успевали даже перевязки делать. Порой, прямо поверху, на штаны, на гимнастерки навернем побольше бинтов, напихаем ваты, зальем сверху спиртом, если еще есть он…, чтоб только до лазарета довезти живым… Госпиталя-то далеко в тылу…, в Москве, а на линии фронта…какие госпиталя! Как вспомню, так самому себе не верю.
И немцев тоже находили, обмороженных, в крови все. Соберем, иной раз, вместе с нашими, в телеги погрузим и везем в тыл. А тут тебе и артобстрелы, и бомбежки…, правда, в морозы их поменьше было…самолеты ни у них, ни у нас не заводились…, зато уж артиллерия! Вот разогревала-то! Одни осколочные ранения. Да какие! Я тогда в медицине только-только начинал, санитаром… Сам-то я из Нового Иерусалима…, там и служил с малолетства, …от отца, от батюшки…унаследовал как единственный его законный наследник. Был еще, правда, младший брат, но тот телеграфист, пропал он…, о нем я мало знаю…
У нас ведь тоже еще в старые-то времена больница была в поселке…, да потом ее закрыли… Я в той больнице бывал, конечно, юношей еще, но разве ж думал, что пригодится? А вот пригодилось…
Мы потом в тверскую область с женой перебрались…, но это позже…, а первоначально после батюшкиной кончины я некоторое время на его приходе был.
Мда… Собрали мы четыре телеги раненых, обмороженных, кое-как перевязали, друг на дружку навалили и в тыл, тихим ходом. Саней нет, все на колесном ходу, да еще по бездорожью, по снегу, да в лютый мороз, еле тянемся. Вот какая дорога! А они, сердечные, мрут один за другим. Сваливаем труп, я скоренько, по старой-то памяти, отпою злополучного, …даже тайком кадило с собой возил…, снежком присыплем и дальше. Идти надо было верст десять, а то и все пятнадцать! Это сейчас кажется рядом, а ты вот по снегу, сквозь поле, попробуй! Не дойдешь! Вот те крест, не дойдешь! Даже волки, и те со страху ушли. Кругом-то пальба, смерть, им бы, вроде, всё тут…мясо…, прости Господи! Да, видно, зверь умнее человека!
А с нами один врач, хирург, гражданский в прошлом, лет ему было за сорок. Андреем Ефгравовичем звали, Казаковым. Он вообще-то в мирное время терапевтом работал в Красноярске, а тут война… Какие терапевты? Терапевт – это мирная специальность, неторопливая. Самая, между прочим, важная, я тебе доложу, солдат! Строгая! Хирург он чего – пан или пропал! Отрезать, пришить…это все по его части, а терапевт…это, видишь ли, все равно, как положить человека на весы, на одну тарелочку, а его жизнь на другую. И решать, какая перевешивает. Не торопясь, вдумчиво решать. И тогда, может быть, отдать хирургу, или самому…таблетками, укольчиками… Лаской, в общем… Вот, что значит терапевт. Это Петька Богданов в ортопеды, в хирурги хочет после войны… Тоже…дело хорошее, но терапевт…это, брат, да-а-а! Это божьи весы, доверенные лично человеку. Вот, что это такое!