По ее запросу немедленно пришел ответ о том, что старший сержант Павел Иванович Тарасов разжалован, лишен наград и осужден трибуналом на три месяца службы в 1-й отдельной штрафной роте за трусость при выполнении специального задания командования. Говорилось и о том, что первоначально его даже приговорили к расстрелу, хотя потом этот приговор отменили, якобы учтя его предыдущие заслуги перед отечеством.
Всё это было настолько непохоже на Павла, что Маша сразу поняла – случилось нечто страшное, не зависящее от него, да еще такое, в чем он не сумел оправдаться. А вскоре от Павла пришло письмо из госпиталя. Он переживал гибель товарищей, тосковал по ним, особенно, по какому-то младшему лейтенанту Куприянову. Не зная еще подробностей той истории, Кастальская решила, что Павлу нужно вновь помогать, потому что он попал в какие-то жестокие жернова.
Она долго не могла собраться в нужную командировку. Ее дважды отправляли в короткие поездки на фронты, но это всегда было очень далеко от госпиталя, где находился Павел, а тут вдруг неожиданно выпала поездка как раз в те места, на запад. Назначили сначала не ее, но Маша кинулась к человеку, который принимал решение об этом маршруте, к майору Волочкову, и, говоря, что там в госпитале лежит ее близкий родственник, умирает, и что надо, мол, попрощаться с ним, выбила эту командировку себе.
Ее появление в госпитале было для Павла как гром среди ясного неба. А небо в этот день было действительно ясное, яркое. Первая половина мая, скорее, действительно была больше похожа на июнь или даже на июль, настолько долго держались высокие температуры.
Павел сидел во дворе госпиталя на вросших в землю растрескавшихся бревнах и с отчаянием думал о том, что не знает, куда деваться после выписки. Он краем глаза увидел, как за воротами госпиталя затормозил в пыли дороги «виллис» и из него бойко выскочила низкорослая, коротко стриженая женщина с капитанскими погонами и, махнув рукой солдату-шоферу, толкнула калитку в штакетнике, слева от ворот.
Тарасов не сразу даже узнал Машу. Он почти забыл, как она выглядит, и к тому же не мог себе и представить ее появления здесь. Павел часто видел женщин-офицеров в госпитале, военврачей и фельдшериц, и уже успел привыкнуть к тому, что в форме здесь ходят не только мужчины. Но поворот головы этого маленького капитана, коротенькая шейка, высокая грудь, бутылочки икр в аккуратных сапожках, нежные, кудрявые волосики, аккуратно облегающие кромку пилотки, вдруг слились в его пробудившейся памяти в один волнующий образ, у которого было имя – Маша Кастальская.
Сердце ёкнуло, похолодело и тут же вновь залилось кровью. Павел рывком поднялся, сморщился от боли и крикнул:
– Маша, Маша!
Кастальская взволнованно замерла и вдруг, увидев исхудалого, с землистым лицом Павла, в рваном халате, из под которого бесстыдно лезло наружу несвежее исподнее, вспыхнула.
Он подхватил ее, обнял, а она уткнулась своим маленьким носиком к нему в грудь, почувствовав тугую перевязь бинтов, и из ее глаз брызнули слезы.
От Павла разило карболкой и нечистым телом. Но Маша не могла оторваться от него и даже не смела поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза.
Наконец, они сидели на том же бревне во дворе госпиталя, куда как раз в это время привезли очередную партию раненых. Около крыльца суетились люди, покрикивали друг на друга, подъезжали и отъезжали военные санитарные линейки и обычные бортовые грузовички.
– Это из Белоруссии везут, позиционные бои…, – сказала зачем-то Маша.
– Ты-то как здесь, Машка! – Павел никак не мог на нее насмотреться, а все растерянно улыбался.
– Я к тебе… Упросила… Получила письмо и, думаю, что-то у тебя страшное стряслось. Штрафрота… На это, знаешь, как смотрят! … А как ты себя чувствуешь?
– Как на собаке заживает! А насчет штрафроты…, так это провокация! Предатель один…, двадцать разведчиков гад, недалеко от Ровно, бендеровцам…, фашистам сдал…, всех погубил, и Куприяна…это командир мой…, земляк. А этот… прямо в логово к ним привел, вслепую. Идите, говорят нам, с ним туда и обратно. Туда-то пришли…, а вот обратно …я один, с докладом. Ну, меня под трибунал, к стенке даже хотели …, да вот выручил один полковник… Тоже вопрос! Он же нас в тыл и посылал.
– Странно это, Паша… Очень странно! Это ведь вас сразу после Ватутина? Он умер в середине апреля, ты знаешь это? В Киеве. Об этом много говорили, …хоронили там, с почестями, с салютом.
– Я не знал…, что умер не знал!
– Не понимаю, Паша, зачем вас с этим…в тыл к бандитам отправили? Он что, не знал дороги? Один бы не дошел? Зачем ему взвод с собой вести?
Павел тяжело вздохнул, посмотрел себе под ноги:
– Знал… Все он знал! Нас же и вел, без карты, по памяти.
Маша сосредоточенно думала о чем-то, потом подняла на Павла тревожные глаза:
– Ты об этом никому больше, Павел! Слышишь? Боже тебя упаси! Я вернусь в Москву…послезавтра уже… Запрошу твое дело и потороплю с реабилитацией. А ты пока лечись здесь, не торопись, я тебя очень прошу. А то не разберутся и опять что-нибудь стрясется!
– Сам знаю…, – Павел нахмурился, отвернулся в сторону, – Но приказ Куприяна я выполню!
– Какой приказ? Какой приказ! – Маша испуганно заглянула к нему в лицо.
– Язык за зубами держать – вот какой!
– Я соскучилась по тебе, Пашенька…
Павел порывисто обнял Машу.
– Я тут…на квартире, Пашенька…временной, – взволнованно зашептала ему Маша, – Там только старушка одна, глухая…
Исчезнуть на полдня из госпиталя Павлу помог Смирницкий. Он принес откуда-то форму пехотинца, тесную, и еще старые, разбитые ботинки. И еще – увольнительную из госпиталя на сутки.
– Гляди только, Павел Иванович, – хмуро напутствовал старик, – только чтобы швы не разошлись! А то мне потом, знаешь…под трибунал за такие дела! И Берте Львовне ни слова! Эх, сгоришь с вами! Заживо!
Павел стеснительно улыбнулся, опустил глаза и исчез до позднего вечера.
Он вернулся усталый, однако ожидавший его с нетерпением старик заметил, что щеки порозовели.
– Ты как будто, Павел Иванович, подсох немного еще…и, вроде, подрумянился? Тебя в какой печи держали? А?
Маша уехала в Москву, а Павел стал ждать от нее известий.
Но его выписали раньше. В госпиталь пришло сухое предписание о том, что дело Тарасова прекращено и что он, восстановленный в звании старшего сержанта, командируется на 3-й Белорусский фронт, в резерв. Подпись под этим документом Павлу ни о чем не говорила, но он почему-то подумал, что это все дело рук полковника Ставинского.
9. Одесситы
Павел недолго прибывал в резерве 3-го Белорусского фронта. Уже через две недели его отправили в совершенно разбитую деревеньку Палии, где стояла отдельная разведрота старшего лейтенанта Леонида Вербицкого. Ротой она только называлась, а на самом деле по численности была совершенно невелика и делилась на два взвода, каждый из которых был заполнен лишь наполовину.
Старший лейтенант Вербицкий был высоким, темнооким, крепким брюнетом с грубым лицом и угрюмым, тяжелым характером. О нем рассказывали, что до войны он служил в одесской прокуратуре в должности прокурора небольшого загородного райончика и одновременно учился на юридическом факультете. Еще говорили, что по каким-то личным причинам он не ушел из города, когда туда ворвались немцы и румыны. Не то отец болел, не то мать, и бросить их он не мог. Его немедленно схватили как большевика, бывшего «красного карателя» и, главное, еврея. Вербицкого до лагеря просто бы не довезли, потому что для таких у немцев вообще не предусматривалось даже самое скромное жизненное пространство.
Каким образом Вербицкий бежал и добрался до одесских катакомб, никто не знал. Сначала партизаны и подпольщики, скрывавшиеся там, на него косились с недоверием. Это особенно подогревалось развязной группой урок, бежавших из пересыльной тюрьмы во время артиллерийского обстрела и примкнувших к партизанам. Двое из них сразу узнали вредного прокурора и решили воспользоваться удачным для себя моментом – они попытались устроить ему собственное судилище прямо в катакомбах. Они заявили, что бежать от немцев невозможно и что прокурор продался им. Они, мол, знают, как это происходит и стукачей чувствуют за версту.
Но в грот неожиданно ворвался бывший секретарь партийного комитета порта Михаил Войсковой, возглавивший весь отряд, и с места двинул в челюсть самому лютому противнику прокурора Вербицкого, некоему Коле Червонному, по фамилии Солопов. Войсковой был гигантского роста балтийский моряк в прошлом, с пудовыми кулачищами и всегда гневными бесцветными глазами.
– Я твою наглую харю по корме размажу, если ты, сявка черноморская, еще раз свой вонючий хвост без моего командирского соизволения на кого-нибудь задерешь!
Урки отпрянули к темным углам подземного грота, в котором происходило судилище, и тревожно зашептались.
– Вербицкому так и так крышка у немчуры! – уже спокойнее резюмировал Войсковой, – Он им своим быть не может ни при каких обстоятельствах. А вот вы сегодня тут, а завтра там… Кому веры больше?
– Так он братву на шконки клал, как рыбу на прилавок! – возмутился обиженный Солопов, – А теперь мы чего, одну баланду с ним хавать будем? Западло нам!
– И будешь! – вновь грозно зарычал Войсковой, матово блеснув своими бесцветными глазами с точечкой неподвижного зрачка, – Еще как будешь! А то…давай отсель… Катись к своей блатной матери! Тут война в полном, понимаешь, разрезе, а не ваш дешевый уркаганский дебош. Кто подчиняться не будет – скатертью дорога! Это мое последнее гуманное балтийское предупреждение! По законам военного времени, дальше так и вообще пуля! Кто останется, пусть это зарубит на своем персональном шнобеле. Тут вход рупь, выход три вперед штиблетами!
Он подумал немного, потом резанул ладонью сверху вниз, будто шашкой:
– Назначаю Вербицкого старшим над вашей жиганской оперативной группой. Начальником разведки. Точка! Или распущу к вашей чертовой блатной матери всех и каждого!