Обычные партизаны часто вели себя, как голодные шайки, налетавшие на села и забиравшие оттуда все съестное. Они не могли существовать без обыкновенной бытовой поддержки населения. А этот отряд появлялся только, когда осуществлял диверсионные операции, и тут же растворялся в лесах. Кто его снабжал, каким образом, можно было только догадываться.
Теперь отряд майор Громова должен был обеспечить группе «Рыжий» выход на важные объекты в районе Минска.
Еще в пути, на одном из коротких привалов, Павел шепнул Солопову:
– Николай, как придем на место…ты мне прикажи пойти вперед и провести разведку…, прежде чем пускать туда этих.
– Зачем? – Солопов был искренне удивлен.
– Коля! Послушай меня… Такое уже было…под Ровно. Мы привели одного на хутор, он приказал ждать…, а потом двадцать человек…, двадцать опытных разведчиков перестреляли как куропаток.
Солопов пристально посмотрел Павлу в глаза и ответил в полголоса:
– О том деле я слышал. У Ставинского еще. Плохое дело… Лажа там какая-то была… Это точно. Мы не фраеры, Павлик! Два раза на те же грабли не наступим.
До цели шли еще два с половиной часа. Рассвело, остановились в трехстах метрах от хутора.
Солопов, как договаривались, подозвал к себе Павла и шепнул ему так, чтобы слышал «Рыжий»:
– Пойдешь один в хутор, понюхай, пощупай… Помни, браток, с нами важные люди. В случае чего, принимай бой и уводи немчуру к западу, в противоположном направлении. А мы тут сами…подумаем, как быть…
Тарасов стрельнул глазами в «Рыжего», усмехнулся чуть заметно и кивнул. Тот с удивлением пожал плечами, но возражать против проверки не стал.
Павел вошел в село с юга, намеренно сделав крюк, чтобы не обнаружить исходную позицию группы. Птицы беззаботно заливали лес и околицу хутора веселым, легкомысленным многоголосьем. Роса замочила ноги так, будто Павел прошел через речку. Он остановился на околице, присел за порушенным плетнем.
Туман низко наползал на рубленые, светлой древесины дома, низко клубился во дворах. Очень близко вдруг забилась в истерике собака, почуяв чужака, за ней остервенело зашлась гортанным лаем вторая, третья. Псы передавали друг другу весть о чужом человеке и теперь уже выли по всему хутору, гремя цепями и клацая пенными пастями.
Тарасов в полголоса зло выругался и стрелой метнулся в огород за плетнем. Он прижался к тылу сруба, осмотрелся. Это была старая баня, почти полностью прогнившая. Он осторожно обошел ее и остановился перед крыльцом такого же старенького покосившегося домишки, к задам которого примыкала сама банька. В двух узких оконцах висели свежие белые занавесочки. Павел еще раз осмотрелся, подождал, пока не смолкнет последняя собака, и поднялся на крыльцо. Под его ботинком с треском провалилась давно прогнившая доска. Тут же с еще большим остервенением заметался в утреннем тумане собачий лай.
Дверь вдруг приоткрылось с коротким скрипом и в щель выглянуло сморщенное старушечье личико. На маленькую головку были намотаны два платка – серый, а поверх него белый. Старушка, худенькая, низенькая, смотрела снизу вверх на Павла с бесстрашным любопытством яркими не по возрасту, серо-голубыми глазками.
– Чего надо? – пискнула старушка и подозрительно сощурилась.
– Тихо, бабушка…свои… Ты одна в хате?
Старушка смело распахнула дверь:
– А с кем же? Одна.
– Пусти, бабушка! Мне спросить только.
Старуха, не прикрывая двери, исчезла в темных сенях. Павел осторожно последовал за ней, прикрыл за собой дверь и, вскинув автомат стволом вперед, вошел в горницу. Пахло терпкой сиротской старостью. Павел быстро прощупал глазами темные углы, мельком заглянул в пустую, холодную печь, посмотрел на стол, на лавки. Ничего не говорило о том, что в хате есть кто-то, кроме старухи.
Старуха, в свою очередь, внимательно рассмотрела Павла и вдруг смешно всплеснула худыми ручками:
– Наши! Ну, надо же – наши! Где ж вы ходите-то, сынки!
– Тихо, тихо, бабушка, – Павел осторожно присел на край лавки, стараясь не выпускать из поля зрения ни двери, ни окон. Он дотянулся до белой шторы и осторожно сдвинул ее в сторону.
– Наши-то наши… Только я один…, заплутал, понимаешь?
– По грибы ходил, по ягоды? – хитро захихикала старуха.
– Ага. По грибы. Ты вот, что, бабушка… Кто на хуторе?
– Никого. На прошлой неделе были… Атеданты…, германцы. Кур собрали и укатили.
– Интенданты? Это они сами так сказали?
– С ними один наш был…, он и говорил…
– Послушай, бабушка, а больше из посторонних в селе никого нет?
– Так это не село… Хутор у нас, а село в пяти верстах…, – старушка неопределенно махнула рукой в сторону.
– Хутор-то не маленький у вас!
– А как же! Пятнадцать дворов.
– Ну, так есть тут чужие?
– Нету.
– Точно?
– Одни бабы, девки да малые ребятенки. Мужики наши половина служат в полиции, в селе, значит, а другая половина у энтих… у партизан. Придут постоловаться раз в три дни и обратно… работать.
– Что, и те и другие?
– А как же! Самогончику примут, в баньке попарятся, детишек, баб проведают и обратно…, кто куда.
– Ну, вы тут даете! Война кругом, а эти баб с детишками проведывают да еще самогон вместе хлещут! Первый раз такое слышу.
Старуха недовольно замесила бескровными губами и опустила хитрые серо-голубые глаза. Павел почувствовал, что она что-то не договаривает.
– Бабушка…, а вчера…вчера никто не приходил?
– Приходил, – старуха кивнула и взялась длинными, крученными, как веревочки, пальцами за острые уголки платка под подбородком.
– Ага, значит, приходил. И кто же это был?
– Так они и сейчас тут.
– Где? – Павел приподнялся.
– Да у кумы, у Полины.
– Кто такие?
– Полицаи. Ее сына, Митьки, дружки. Митька сам партизанит, а эти, понятное дело, полицаи.
– Чего же они к ней пришли?
– Дък дружки же Митькины. Приветы передать или еще чего.
– Мда, с вами тут умом двинешься. А где живет Полина?
– А вон ее хата…, – старушка тыкнула пальцем в окошко.
Павел быстро выглянул и увидел угол дома, ладного, недавно, до войны, срубленного.
– Хороша хата. Новая?
– А как же! Председателева. Полинин мужик-то у нас председателем был. Аккурат перед войной помер. А сын Митька в городе, …учился он там.
– Спасибо, бабушка. Пойду я. пожалуй. Ты обо мне тут не очень-то…, не надо, чтоб знали.
– Так и пойдешь себе? – хитро сощурилась старуха, – По грибы?
Павел, ничего не ответив, вышел в сени. Он осторожно, стараясь не скрипнуть, приоткрыл дверь. Новый дом Полины и Митьки был с другой стороны старухиной хатенки. Павел вернулся к околице так же, как пришел сюда, и уже через пятнадцать минут разыскал своих.
– Двое полицаев вчера пришли, – сказал Павел «Рыжему», – До сих пор здесь…
– У Полины? – вдруг перебил его Смидович.
– У Полины. Ее сын в партизанах, а эти в полиции. Старуха тут одна, в крайней хате, сказала, они дружили до войны.
– Они и сейчас дружат, – заулыбался Ревенко.
– А больше на хуторе никого из посторонних? – подозрительно спросил Лопаревский.
– Собаки только…, – как будто обиделся Павел.
– Собак мы слышали, – с сильным польским акцентом отозвался Тадеуш, – Это они тебе все рассказали?
«Рыжие» рассмеялись, но Павел был серьезен. Он упрямо посмотрел в глаза Ревенко:
– Я вам уже сказал. На хуторе двое полицаев, в доме у Полины и Митьки, пришли вчера.
– Это они нас встречают, – вдруг посерьезнел Ревенко, – Солопов, вы тут оставайтесь пока…, а мы в хутор. Если все тихо в течение двух часов, …не меньше…, уходите назад. Если услышите что-нибудь, принимайте решение по обстоятельствам. Ясно?
– Ясно. Яснее некуда.
Группа пошепталась между собой и, не прощаясь, быстро ушла в направлении хутора. Павел выждал, пока затихнут шаги, а кусты, задетые ушедшими людьми, перестанут раскачиваться, повернулся к Солопову:
– Давай-ка, командир, поменяем место, уйдем чуть в сторону.
Солопов кивнул и сделал знак рукой всем остальным подниматься.
Поменяли место, ждали даже не два, а три с половиной часа. Потом тихо снялись и пустились в обратный путь.
Эта группа вернулась через двенадцать дней, никого не потеряв, только легко был ранен Тадеуш – ему прострелили мочку левого уха при переходе линии фронта, перед самыми нашими окопами.
Павел вспоминал этот рейд и думал, что, если бы тогда, под Ровно, он бы не поверил лейтенанту с родинкой на виске, а точно также первым бы проскользнул на мельницу и провел свою разведку, все были бы сейчас живы. Они не должны были оставаться в доме, по-существу, в западне, а отойти от мельницы метров на двести и рассредоточиться в лесу. Лучшим местом, думал Павел, был густой лес за той чудной березовой рощей. Ведь сквозь редкие стволы берез они могли видеть любую тень. Но сейчас, когда прошло уже столько времени и когда он сам успел побывать и в трибунале, и в штрафниках, и в госпитале, а теперь вновь служит во фронтовой разведке, рассуждать об этом поздно. Слишком дорого обошелся этот его боевой опыт. Он, однако, научил его хитрить и изворачиваться там, где раньше бы он прошел без тени сомнения и страха.
Павел подолгу размышлял и о цене солдатской жизни на войне. Ведь у него на глазах погибли те, кого он хорошо знал и чья предвоенная судьба, чьи мечты и планы ему были известны. Они все рассчитывали друг на друга и на него, как и на Куприянова. Павел никак не мог забыть последнего разговора, за несколько минут до их смерти, Антона и Любо… А погибли они все, возможно, во имя того, чтобы где-нибудь, когда-нибудь не погибли тысячи и тысячи других. Это была какая-то странная, неубедительная связь времен и людей. Их кто-то всех принес в жертву, да еще неизвестно ради чего именно! Но он-то, Павел, не встречал тех тысяч и тысяч других и, возможно, никогда никого из них не встретит или просто не поймет, что это ради них погибли его люди.
А лучше ли они тех двадцати, большинство из которых он знал и кому верил так же, как себе? Могут ли эти