ачал головой, и подумал, что – это мир совсем других людей, для которых на первом месте любимый и верный зверь, на втором оружие и лишь на третьем люди, то есть те сомнительные существа, которые способны причинить непоправимый вред первым двум ценностям.
Калюжный, мелкий, порывистый, ворвался в лазарет и прямо с порога крикнул Павлу:
– Ты как, солдат? Живой?
Павел приподнялся на койке и хотел уже ответить что-то ободряющее, но майор не слушал его:
– Карту кровушкой залил…, весь западный рубеж. Ни черта не видать! Хотя бы помнишь, как там все?
– Помню…, я с него и шел сюда. Там оборона у немцев глубоко эшелонированная, в основном, орудия стоят верст на семь вглубь…, далеко от передовой…, кругом леса… Пехоты почти нет, готовятся к артиллерийскому обстрелу дорог. По лесам-то наши танки не пройдут, товарищ майор. А эти будут лупить прямо по развязкам. Там только разведка у них на мотоциклах. Они меня и задели.
– На память знаешь? Я тебе еще другую карту дам, чистую, без пометок.
– Знаю.
– С первым эскадроном пойдешь…, капитана Прошкина…, добрый казак!
– Куда он пойдет! – возмутилась тетка Раиса, застывшая в дверях хаты и уперевшая длинные свои, худые руки в притолоку, с двух сторон, – Крови вон сколько потерял!
– Война, тетка! – отмахнулся майор, – Кровью вся родина истекает, а ты тут мне свое милосердие кажешь! Пойдет! На тачанку его посажу. Пойдешь?
– Так точно…, на тачанке пойду. А в седле, пожалуй, не удержусь теперь. А у вас что же, и тачанки имеются?
Последнее Павел произнес с недоверием.
– А как же! Все имеется! Кавалерия! – майор выкрикнул это, уже ныряя под рукой тетки Раисы, так и стоявшей нараскоряку в двери.
Кавалерийский корпус Осликовского и пятая дивизия Чепуркина двинули той же ночью. За Павлом в лазарет заскочил посерьезневший Федя Пустырников и, помогая одеваться, скороговоркой говорил:
– Приказано Виктором Палычем к вам в помощники. На тачанке пойдем. Всё нутро вытрясет! Только держись… Прошкин ждет уже, орет, как бешеный!
– Не казацкая у него какая-то фамилия…, – одеваясь отвечал Павел, – А майор сказал…казак…
– Казацкая, не казацкая…, а казак он! Арон Исаакович Прошкин! Вот какой казак! Любому донскому или кубанскому рубаке семь очков вперед даст. Он с пятнадцати лет в кавалерии…, с гражданской еще. После войны в дорожные инженеры подался…, и опять нынче на коне! В прямом и в переносном смысле…можно сказать… Одно слово – на коне! Его эскадрон везде первый! Сотня чертей! Как шашки вынут…ух, брат, что тут делается! Повезло нам, что мы при нем сейчас. Скуки не будет, обещаю!
Скуки и не было. Неслись в ночи вслед за высоким рыжим конем, оседланным очень похожим на него же высоким, сорокалетним капитаном, таким же рыжим, с яркими зелеными глазами, кривоногим и костистым. Впереди было несколько пристреленных немцами дорожных разъездов, два села и хутор, а за ними уже сам город Лида, древний, известный еще с литовских средневековых времен. Он всегда служил укреплением на пути татар и тевтонов, а теперь вот наследники тех тевтонов оседлали его стены.
Тачанку трясло на ухабах так, что бинты у Павла немедленно намокли, и кровь вновь заструилась вниз, на грудь и спину. Но слабости не было, ветер хлестал в лицо, сердце вздрагивало восхищенно и нервно. Павлу вдруг почудилось, что время каким-то волшебным образом сдвинулось, что это теперь уже другая война, она пришла из прошлого – с грохотом колес тачанок, с рыжим эскадронным командиром, с топотом копыт, с лошадиным хрипением и с их горячей пеной. Сердце заходилось восторгом от собственного бесстрашия. На жестком, низком сидении трясся и клацал зубами бывший ипподромный официант.
– Держись, держись, брат! – вскрикивал он, – Сейчас начнется!
За тачанкой, на которой не был установлен пулемет, бешеным галопом неслась сотня. Прошкин придержал своего рыжего коня и почти поравнялся с тачанкой. Крикнул, пригнувшись к конской шее:
– Тут что дальше? По карте село… Немцы есть там?
– Есть! – еле выговорил Павел, будто он сам бежал, – думаю, рота…не больше, стрелки. Пулеметные гнезда справа и слева от дороги. И несколько орудий, противотанковых. Штук восемь… Дальше еще одно село, …через три версты… Там побольше укрепление, противотанковые рвы и дзоты не менее пяти. Там, батальон по-нашему, наверное, стоит… А на въезде в город…
– До города еще дойти надо! – резко ответил рыжий капитан, – А эти села проскочим на одном дыхании. За нами еще три эскадрона идут, дорубают! Наше дело Лида! Сметем гадов! Марш-марш!
Прошкин опять вырвался вперед в ночи, и вдруг Павел увидел, что в руке у него хищно блеснула шашка. Раздался мощный, дружный лязг, Павел обернулся и увидел, что эскадрон мгновенно ощерился клинками. Сначала как будто перешли на рысь, но тут же, словно стрела, сорвавшаяся с тетивы, пустились в бешеный галоп. Из-под копыт полетели комья земли и камней. От нескольких сотен подков брызнули в ночь синие искры.
Впереди, будто в ответ на этот холодный огонь, вспыхнули ружейные и автоматные вспышки, кто-то жутко заорал, далеко где-то захлебнулся пулемет. Две запряженные в тачанку лошади резко рванули вперед прямо на огни. Вокруг завизжали в истерике обезумевшие пули. Павел пригнулся и выхватил из кобуры наган. Возница, кряжистый, молчаливый мужик лет сорока хлестал лошадей длинной, двухвостой плетью и громко сопел. От него нестерпимо несло едким мужицким потом, перебивавшим даже острый конский дух.
Вдруг ночь вокруг высветилась яркими залпами, земля дрогнула сразу от двух близких взрывов, но дробный топот копыт будто смирял ее под себя. В черное летнее небо рвануло со стороны немцев с десяток ослепительных ракет. Они взметнулись и тут же повисли, будто в растерянности и в изумлении от того, что сами же и осветили. Эскадрон летел на село жуткой, тяжелой массой, под хрип разъяренных коней и дикие вопли всадников. Загремели выстрелы, кто-то, охнув, слетел с коня, как будто его ветром снесло. Взрыв ударил метрах в пятнадцати за тачанкой, разлетелись далеко в стороны кони и люди, но эскадрон вновь сошелся на дороге и стремительно пошел на торопливые огни, вспыхивавшие с околицы села.
– Даешь! – бешено заорал Прошкин и взметнул шашкой над головой так, что сияющее острие описало широкие, замкнутые круги высоко над его головой, – Пики, пики готовь! На шампур их!
– Видал! – восхищенно крикнул Федор и вскочил на ноги, удерживаясь рукой за металлическую скобу у своего сидения вместо перилец, – Казак, всем казакам казак! Даешь! Даешь!
Павел тоже привстал и несколько раз выстрелил в сторону огней на околице. Но капитан, а следом за ним тачанка и сбитый в мощный кулак эскадрон уже неслись по главной улице села. Прошкин вдруг пригнулся и почти вытянувшись параллельно несущейся под ним земле, махнул шашкой. В лицо Павлу стрельнула кровь. Он успел только увидеть, как отлетел с дороги окровавленный немец, за ним еще один. Казалось, кто-то выстрелил в ночь их смятыми телами.
Прошкин оглянулся, оскалился и как будто даже успел подмигнуть Павлу безумным огненным глазом. Сзади дико, страшно орали люди: либо их убивали, резали, либо это убивали и резали они. Время спрессовалось в ревущее мгновение, сверкало обнаженными клинками и горячими вспышками пальбы. Ветер с отчаянием отставал от него. От того сделалось невыносимо жарко, огонь клокотал внутри людей, вырывался наружу и охватывал ночь слепящими, обжигающими всполохами. Всадники рубили телами своих коней плотный воздух, а их шашки рвали косые дыры в нем. Кровь словно брызгала из этих воздушных дыр.
Часть эскадрона рассыпалась по улочкам, а на вылете из села вдруг опять собралась в кулак и понеслась дальше, уже молча, но также горячо.
– Третий и четвертый эскадроны добьют гадов! Второй идет за нами! – в напряженном голосе Федора прозвучал неожиданный для Павла, совершенно незнакомый ему до этого момента азарт, – Нам вперед, вперед! Лида! Марш-марш! Даешь!
Опять стало темно, только по-прежнему сотрясалась от дробного грохота копыт земля. Она уже давно отвыкла от такого, но люди, налетевшие из далекого, напрасно забытого прошлого, напомнили ей старые, добрые времена, когда победа мерилась благородной физической силой людей и коней, а не на слепой мощью холодного металла и коварной подлостью пороха.
Павел оглянулся и увидел, что у кого-то из кавалеристов действительно в руках были пики, о которых он только слышал раньше. Буденный долго настаивал сохранить их в кавалерии и даже один раз в присутствии Павла, бешено вращая глазами, орал на одного крупного военного из наркомата обороны:
– А я тебе говорю, это оружие! При умелом обучении еще как пойдет! Ну и что, что в других армиях давно убрали, зато у нас есть…, и у поляков есть! Мы с поляками бились, бились, я их под Ровно пиками да шашками в гражданку так гонял, что только держись! На пике победу к богу поднимают!
Их все же официально сняли с вооружения, но вот ведь оказалось, что возят с собой в обозах тайком этот смертоносный инструмент до сей поры.
Второе село обошли стороной голопом, по полю, но следовавшие за первым эскадроном другие сотни, как их по старинке продолжали называть между собой в кавалерии, наделали там много шума. Впереди была Лида. Кони выдыхались, сбрасывали назад сгустки жирного мыла, но их гнали и гнали дальше. Вновь зашли на дорогу, и Павел услышал, как сзади и откуда-то далеко слева, с опушек лесного массива, словно градом задолбили землю копыта сотен и сотен коней.
Эскадрон Прошкина, шедший в авангарде атаки, влетел наметом в предместье города, встреченный уже бешеным пулеметным и автоматным огнем. Из переулка ударило орудие танка, снаряд с воем пронесся над головами и угодил в двухэтажный особнячок, мимо которого в этом момент пролетал на своем обезумевшем от гонки коне Прошкин, а следом за ним, не разбирая дороги, неслась тачанка с Павлом, Федором и согнутым в три погибели возницей. Следующий снаряд ударил в самый центр эскадрона, всадники кинулись в рассыпную по переулкам и садам предместья. Почти мгновенно взметнулся к небу столб ослепительного огня. Это вспыхнул беспомощный танк, к которому с глухой стороны подскочило трое злых всадников.