Когда над городом, наконец, поднялось изумленное солнце, он уже был целиком в руках у кавалерийской бригады Осликовского.
11. Комендант
Павел сидел в одной из комнат общежития один, на поставленной в обычное положение кровати, и в его голове, как во сне, кружились недавние горячие воспоминания о безумном восторге атаки, охватившим его этой ночью. Вихрь смерти, страшный, завораживающий, со свистящим режущим воздухом, с воплями взбешенных людей… Он в своей жизни ничего подобного не помнил. И даже не представлял, что такое может быть!
И еще он вдруг вспомнил один эпизод атаки, который промелькнул тогда в считанные секунды и только теперь всплыл в его сознании ясно и даже как будто в замедленном движении. Вот бежит немолодой немец, размахивая руками, без оружия, в одном сапоге, он пытается взгромоздиться на покосившийся деревянный забор, тянущийся вдоль улочки. По ней с оглушительным громом несется эскадрон. Немец ежесекундно оборачивается, в глазах ужас, безумная, страстная мольба о пощаде. Сзади подскакивает на тонконогом коне кавалерист и с придыханием, наотмашь отсекает немцу голову. Она отскакивает как большой тяжелый мяч и летит прямо в тачанку, на которой орет что-то в запале атаки Павел и размахивает разогретым автоматом. Голова немца звонко бьется о борт и выстреливает, как ядро, далеко в сторону. Жуткий рикошет того, что только что было живым и мыслящим, но в одно короткое мгновение стало мертвым! Павел от неожиданности вздрагивает, но тут же забывает то, что увидел, и теперь устремляется вперед, туда, куда несется в бешеной скачке его тачанка. А тело старого немца тяжело валится с забора назад. Этому телу нечего больше делать на заборе без головы. Павел замечает это краем глаза и понимает краем сознания. Все происходит в несколько секунд, под вой ветра, звон клинков, вопли людей, ржание коней и свист пуль.
…Тарасов поднес ладони к лицу и устало потер глаза. Хотелось спать, но сон не шел не только потому, что страшно было тут сомкнуть глаза и стать во сне чей-нибудь добычей, но и потому, что промелькнувшие тогда картины теперь живо и ясно заполняют его всего, взвинчивают нервную систему. Старый немец в одном жалком сапоге, голова, отскакивающая от борта тачанки, тонкие ноги лошади, острое сияние безжалостной шашки, одуряющий шум боя, мелкие острые камешки, летящие из-под копыт лошадей и секущие лицо и руки…
Павел уже стал медленно клониться набок, когда в комнату вдруг ворвался разгоряченный Калюжный, мелкий, с тонкими аккуратными усиками, с нервными, возбужденными глазами. За его спиной неуклюже топтался бывший ипподромный официант Федор Пустырников, исчезнувший сразу после того, как в общежитии никого, кроме двух десятков студентов и Павла, не осталось.
– Вот ты где, Тарасов! – бойко вскрикнул майор, – Ну, герой! Герой! Пустырников мне доложил. Так ты тут повоевал! Кавалерист! Знай наших! Непременно командарму отпишу!
– Прошкина убили, – вдруг с грустью, тихо сказал Федор и как будто осуждающе стрельнул глазами в Калюжного.
– Мда! – майор печально кивнул, – Добрый был казак! Ахнули из орудия осколочным. Ну и нет казака! С конем завалили. Так и нашли мы их…рядом тут. Прошкин коня за шею держит, а тот морду к нему повернул и будто скалится… Мертвые оба.
– Жаль, – кивнул с усталым пониманием Павел, – Лихой был командир, рубака…я видел…
– Ты это…, Тарасов…, сам-то весь в крови…
– Это вчерашняя рана открылась…, застыла уж. И от камешков руки и шею посекло слегка. А так…нормально, товарищ майор!
– Ну-ка, брат, давай за мной. Лазарет вон раскинули на площади. Сейчас тебя заштопают и опять как новенький! Слушай, казак, а оставайся-ка ты у нас! Я тебя к ордену представлю. Мне, понимаешь, разведчики вот как нужны! – Калюжный провел ребром ладони себе по горлу.
– Да как же я, товарищ майор! Кто ж позволит!
– Это мои заботы…
– Да не могу я! У меня там…дела…
– Ну как знаешь! К нам, брат, рвутся, а ты тут словно девица капризничаешь! Это ж кавалерия! Понимать надо! Давай за мной. Штопать будем. Герой!
Пока спускались вниз, Павел укоризненно шепнул Федору:
– Ты чего ему наболтал!
– Что значит – наболтал! – обиделся Пустырников – сказал, как есть. Вел ты себя геройски, за других не прятался… Что ж я, и правды не могу доложить своему непосредственному командованию?
Павел вдруг догадался, что Федора к нему приставил хитрый жокей еще и затем, чтобы понаблюдать за ним в бою. А тот поспешил доложить, вот и сбежал из общежития, когда бой прервался. Преувеличил, разумеется, потому что самому было неловко исполнять свою фискальную роль, и решил, что лучше приврать.
Тарасов усмехнулся и недоверчиво покачал головой.
Перевязка в лазарете, разместившемся в небольшой градской больнице в одном из переулков рядом с площадью, заняла полчаса. Оказалось, разошлись свежие швы на ране, но кровь уже запеклась. Однако боль вдруг возобновилась и стала почти нестерпимой. Тупо заболело и в животе; это все еще сказывалось старое ранение. Павел, сжимая зубы, тихо постанывал.
– Ехать тебе с нами нельзя…, а мы, солдат, торопимся, – сказал Калюжный, стоя у литых ворот лазарета, – Идем на Гродно…, пока немчура не очухалась. Наши сюда придут в полном составе дня через два. Так что, остаешься на хозяйстве. Дождешься своих и дуй дальше!
– В лазарете бросаете?
– Тут подполковник Вязимов Иван Степанович останется, ранение у него…легкое. Он у нас комиссар…, так что, ты при нем…во временной комендатуре. По хозяйственной части пока будете, опять же, организуйте общественный порядок… А мы через полчаса уходим на Гродно. Передовые группы уже выдвинулись, обошли город стороной и теперь неудержимо рвутся вперед. Надо догонять, а то побьют их фрицы!
– Вязимов-то где? Найти мне его как?
– А вон в лазарете и спроси, …скажешь ему, моя, мол, личная просьба…, а, впрочем, погоди.
Калюжный порывистым движением раскрыл планшет, вырвал из большого, потрепанного блокнота лист бумаги и что-то быстро нашкрябал на нем чернильным карандашом.
– Это передашь Вязимову…, там о тебе.
Калюжный и стоявший в стороне Федор одновременно махнули Павлу рукой и почти бегом скрылись в ближайшем переулке. Павел раскрыл листок и прочитал:
«Иван Степанович, тебе в подмогу передаю старшего сержанта Павла Тарасова, из рук в руки. Проверенный товарищ, и в бою и в наших особенных делах. Продержитесь два дня, а там догоняй. Он останется со своими, они следом идут. Майор Калюжный»
«Легкораненый» Вязимов лежал без движения на кровати в том же лазарете и блуждающими бесцветными глазами скользил по потолку. Доктор, почти юный старший лейтенант медицинской службы, тяжело вздохнул.
– Мне сказали, он легко ранен…, Калюжный говорил…, – растерянно произнес Павел.
– Легкое у него пробито и задет диафрагмальный нерв у шейного сплетения, – печально покачал головой доктор, – Мы заштопали, как могли…, но тут надо бы в тыл, в госпиталь. А то и трех суток не протянет. Боли у него из-за того нерва сумасшедшие. Только морфием можно облегчить.
– Да как же так! – Павел густо покраснел, – Калюжный сказал, меня к нему в помощники…
– Утку выносить? – криво усмехнулся молодой доктор и быстро вышел из палаты, в которой кроме неподвижного подполковника лежало еще пять непрерывно стонущих человек.
– Эй, старший сержант! – вдруг, прервав собственные тягучие стоны, громко вскрикнул средних лет мужчина с окровавленным бинтом, закрывавшим один глаз и часть лица, – Иди к ратуше…, там оставили пол-эскадрона во главе со старшим лейтенантом Свирниковым. Мишей его звать. Меня с ними тоже оставляли, да вот видишь, как шарахнуло! Может, снайпер! Хотя снайпер бы убил к ядреной матери! Шальная пуля…должно быть. Чуть полчерепушки не снесла, стерва! А ты к Мише иди, его тут на всякий случай оставили, для полного порядка. Тылы все же… Ну а подполковник, похоже, того…не жилец. Сейчас морфий отойдет, опять орать начнет как бешеный. Я такое уже два раза видал… Ошибся чего-то твой Калюжный! Торопился, думаю…
– А вы кто?
– Командир взвода я…из приданных сил, связист. Лейтенант Попович. Ты Мише скажи, что я здесь.
У старой ратуши действительно топталось сорок-пятьдесят верховых. По окружности этого скорого, беспокойного лагеря хмуро ходило трое часовых. Они заглядывали в переулки, внимательно осматривали площадь. Павел приветливо кивнул одному из них, молодому, рыжеусому спешившемуся кавалеристу. Тот радостно улыбнулся в ответ и тоже закивал:
– Снабжение?
– Я командира вашего ищу.
– Кого? – насторожился вдруг кавалерист.
– Старшего лейтенанта Свирникова.
– Свирникова? – подозрительно сощурился рыжеусый.
– Его.
– А зачем вам сам Свирников, товарищ старший сержант? – его светлые глаза с желтыми пятнышками на роговице смотрели настороженно.
– Надо. Я помощник коменданта города, – резко ответил Павел и зло сплюнул себе под ноги. Его уже бесило пустое любопытство явно глуповатого парня.
– Ну вот, я и говорю – снабжение! – опять радостно заухмылялся рыжеусый, – А вон иди к ратуше…правление, значит, по-ихнему, он там…Михаил Тимофеевич. Сам увидишь, высокий такой, худой. Коняга у него еще белая. Ой, добрая ж коняга…!
Павел устало отмахнулся, вновь заныли плечо и шея от неосторожного движения, тяжелой гирькой тянул живот. Он поморщился и быстро пошел в сторону сбитых в кучу кавалеристов, некоторые из которых уже спешились и разминались около своих коней, лоснившихся от пота и громко храпевших и фыркавших.
Высокого русого старшего лейтенанта он увидел еще издали. Тот одиноко стоял в стороне от кавалеристов и что-то читал, беспомощно шевеля губами. Павел за несколько шагов до офицера подтянулся и уже почти строевым шагом подступил. Тот вскинул на него недовольные карие глаза, внимательно посмотрел на ноги и, увидев, что вместо сапог у того разбитые солдатские башмаки, мигом сообразил – этот тут случайно, не из кавалерии.
– Кто такой? – строго спросил Свирников.